С большим сочувствием прочитал "Простодушное чтение 2" Сергея Костырко: прав Сергей Павлович - литераторы (и не только, к сожалению, молодые) плохо знают историю отечественной словесности, причем особенно плохо - историю ближайшую, чуть ли не при их жизни протекавшую. Бывает, человек вполне внятно рассуждает о мимотекущих текстах, грамотно структурирует весьма сложное ныне литературное пространство, и вдруг, когда требуется для обозначения его специфики сравнить "век нынешний и век минувший", позорно садится в лужу, потому что "век минувший" (ну, хотя бы вторая его половина, 50-е-80-е годы) присутствует в его сознании как ряд плоских штампов, выработанных "общим мнением". А создатели и распространители "общего мнения" - люди, как правило, равнодушные и поверхностные, но чрезвычайно напористые, упаси боже вступать с ними в бессмысленную полемику.

И очень обидно, когда штампы "общего мнения" оказываются вдруг удобны человеку умному, имеющему что сказать. Про это я уже думал, читая текст Леонида Костюкова, послуживший Сергею Костырко поводом для полемики.

Ну, что тут скажешь: в сильном раздражении писано. Фразы рубленые, интонация императивная, пункты и подпункты смешные - чего и кому должен, чего не должен журнал. При полном отсутствии понимания того простого факта, что нынешние журналы - отнюдь не механизмы для трансляции текстов и обслуживания публики (и тем более - для зарабатывания денег), а вполне самодостаточные "организмы". Это только на внешней поверхности - их "долги" перед читателями, писателями и отечественной литературой, а внутри, сокровенно и никак этого не афишируя, журнал живет только для себя. Строит свой образ, любезный ему. И от этого - от совпадения или несовпадения с внутренним образом - зависит очень часто появление или отсутствие на страницах журнала того или иного имени или текста. А Костюков (вроде бы талантливый писатель - мог бы догадаться) подходит к журналу с функционально-прагматическим императивом, и получается полная дурь.

Когда-то мне тоже казалось необходимым предельно "механизировать" журнал, превратить его в современную и эффективную машину по поиску, отбору и продвижению качественных текстов, формирующую литературный процесс. В то время я бы, пожалуй, подписался под любым из энергичных абзацев Костюкова вроде вот этого:

"После многих лет полных и частичных дотаций, возможности игнорирования обратной связи, надо уяснить: журнал (как и любой товар) целиком и полностью для потребителя. Не для жлоба, а для умного, чувствующего, рафинированного читателя. Удовлетворить его - серьезная и интересная задача. Но формулируется она именно так".

Но теперь - нет, не подпишусь. И даже так скажу: чем меньше создатели журнала думают о потребителе (в данном случае наплевать - "жлоб" он или "рафинированный"), чем больше заботятся о том, чтобы очередной номер - его состав, композиция, общий образ - нравился им самим, тем выше вероятность того, что на выходе получится некая "вещь". Которая может быть "товаром" (хотя бы для тех, кто "понимает"), но которая все-таки больше "товара".

История русской журналистики была по преимуществу историей демократизации литературы. Честь и хвала журналам - они эту свою историческую роль успешно сыграли. И хватит - дальше некуда. От нынешней "демократичности" нашей словесности начинает подташнивать. Еще тошнее нынешняя "элитарность" (то есть то, что привыкли протаскивать под этим обозначением - шизофреническая невнятица и филологическая скука). Я думаю, что журналы (может быть, не все) интуитивно, повинуясь той самой "инерции", которую осудил в своей статье Костюков, рано или поздно избавятся от "демократического" мусора, которого все еще много, счастливо избегнут соблазна сомнительной на нашей почве "элитарности" и найдут себе какую-то "третью" нишу.

А "потребителя" - если речь, конечно, не о рынке мебели или бытовой техники, а о словесности - надо держать в черном теле и открыто презирать именно "потребительское" в нем.

Впрочем, критик - существо двусмысленное: когда он влезает в шкуру писателя (то есть представительствует от лица литературы), он думает одно, а когда оказывается в шкуре читателя - совершенно другое. Счастливы те, кто делает решительный выбор между "шкурами", однако со счастливыми часто скучно.

Меня лично необходимость выбора всегда томит - вплоть до желания окончательно дезертировать из профессии, поэтому я стараюсь перепоручить его подсознанию. Проще сказать, только в процессе чтения я понимаю, как именно читаю и каким полушарием воспринимаю.

"Роман-мартиролог" Юрия Арабова "Биг-бит", опубликованный в двух последних номерах "Знамени", я точно читал без всякого соотнесения с текущим литературным процессом, списком популярных "измов" и литературной теорией. Сразу же включилось нечто наивно-непосредственное: общий с автором и его героями опыт прохождения "пустыни отрочества" в конце 60-х.

Собственно, ровно два события тех лет "глубоко перепахали" любого нормального подростка, не особенно задавленного родительской опекой: личное открытие "Битлз" и ввод наших танков в Прагу 21 августа 1968-го.

Подростки, вообще говоря, предпочитают жить вне мировой истории, и в ней должно произойти что-то действительно экстраординарное и притом глобально-чувственное, чтобы подросток осознал это "что-то" интимным фактом своей биографии и встроил как необходимое в пубертатную путаницу своих попыток самоопределиться.

Впрочем, мои дворовые и школьные приятели тех лет четко разделились на две группы: одни "запали" на биг-бит мгновенно и до самозабвения, другие решительно "не врубались". Теперь, через четверть века, мне понятно: то была разница не психологических даже, а антропологических типов. Из тех, что "не врубались", выросли жлобы и нынешние потребители Шуфутинского, Круга и прочего дерьма, проходящего под товарной маркой "русский шансон".

У нас же, биг-битом молниеносно ушибленных, вся жизнь проходила под его аккомпанемент - все первые любови, все конфликты с семьей и школой, все попытки что-то самостоятельно сотворить - словесное или музыкальное. Впрочем, "под аккомпанемент" - это неточно сказано. Просто биг-бит как-то всегда звучал - и вовне (пока не прибегали оглохшие родители и не прекращали "это безобразие") и внутри. Им был задан весь ритмический рисунок жизни. Не знаю, как насчет Третьей мировой (много раз уже слышал, что "Битлз" спасли мир от последней войны, вот и Арабов в романе про это поминает), но часть нашего поколения (не самая худшая) не завязла в болоте 70-80-х именно потому, что в отрочестве нам был задан этот и саркастический, и одновременно самоироничный ритм.

Мы не очень тогда задумывались о смысле и значении феномена: просто в этом облаке нам было хорошо. Задумываться стали позже - когда та атмосфера испарилась и стало плохо.

Вот и Арабов вкладывает свои взрослые размышления в детские мозги, и на этот анахронизм не досадуешь, потому что интересно свериться:

"Что это было? Конечно же, безобразие. Но безобразие томительно-сладкое, сродни эротическому. В последний раз нечто подобное Фет испытал в три с половиной года, когда тайно сорвал с новогодней елки мягкую игрушку, изображавшую наивную девочку в капюшоне, и начал топтать ее ногами. Искалеченное ватное тело он запрятал позднее в раскатанный пластилин. Но тогда чувство было скорее непосильно-тяжелым, как будто идущим из-под земли, от шахт, могил, метро и прочих тайных коммуникаций. Сейчас же нечто похожее будило в душе лишь веселье и толкало на необдуманные поступки. Но Фет был устроен так, что любой необдуманный поступок он должен был до того, как его совершить, хорошенько обдумать. В голове его пронеслось воспоминание о патриотических песнях, продающихся в музыкальном магазине в разделе "Легкая музыка". Они вызывали почему-то чувство неловкости и тоски".

Могу засвидетельствовать: очень точно. И еще точнее собственно про "Битлз":

"Джаз? Вроде, не джаз, потому что не похоже на Леонида Утесова. Эстрада? Если и она, то небывалая по наглости и общественному вызову. Женственность в голосах и склонность к погромам пугали именно из-за того, что не сочетались друг с другом. В самом деле, почему эти, вроде бы нежные, бестии громили все, что попадалось им под руку? А ведь, судя по ритму их барабанов и визгу, который время от времени раздавался из магнитофона, явно громили. Машины, закусочные, научно-исследовательские институты, заводы, музеи и, может быть, даже армию и флот. Но, устраивая дебош и рукоприкладство, они отчего-то сразу жалели об этом. Разве подчиненная жесткому ритму музыка может быть печальной? Нет. Но была ли эта музыка веселой? Тоже нет. Неуловимой и неопределенной? Явно да. В нее нужно было вникать и вслушиваться много раз...

Фет припомнил, что нечто подобное уже слышал на ребрах. Только там звук был грубее и тупотнее, подчиненный лишь ритму и радости жизни. Здесь же, на магнитной пленке, дело обстояло сложнее. Настолько сложнее, что исполнителям, по-видимому, даже не очень хотелось жить. А жили они лишь для того, чтоб, сваляв ваньку перед ошарашенным слушателем и оскорбив его в лучших чувствах, вдруг заявить: а мы вообще-то шутим!"

Как критик, я могу много чего нелицеприятного наговорить про арабовский роман: сшит он белыми нитками, композиция его выверена плохо, гротеск в нем на грани фола (хотя написанный грубыми гротескными мазками быт конца 60-х вполне узнаваем), концовка ходульная, и прочая, прочая, прочая. Но как читателю и современнику мне решительно на все это наплевать: я вычитал там нечто "свое" и когда-то (а может, и до сих пор) очень важное для себя. И притом я точно знаю: нельзя написать на эту "тему" внятное, к примеру, эссе. Картинка, из которой хоть что-то можно понять, должна быть чувственной и до предела заполненной десятками случайных деталей, то есть рациональный дискурс в этом деле чужой.

...С точки зрения "литературы" лучше всего написаны в романе Арабова "сцены из жизни "Битлз", но они же на фоне плохо прописанного, однако заряженного подлинной энергией целого, - самые слабые и мертвые. Как ни насыщал автор эти страницы иронией, все равно они читаются как беллетристические иллюстрации к Хантеру Дэвису или Альберту Голдману. Помнится, у нас любителем такой беллетристики был Юрий Нагибин: человек вообще-то злой и законченный мизантроп, он писал трогательные, не без интеллигентской элегантности даже, картинки из жизни "творческих личностей" - хоть Андерсена-Нексе, хоть Штрауса. У злого Арабова "Битлз" тоже получаются, вопреки его воле, трогательными, а это уже вранье.

В самом конце романа на поверхность текста пробилась одна "крамольная мысль", и очень жаль, что автор и его герой, не пожелали додумать ее до конца:

- Биг-бит... Это биг-бит сделал из России пустыню! - выдохнул вдруг Фетисов.

- Ты чего? - пробудилась Настя. - Чего говоришь?

- Это я так. К слову, - смутился основатель русского рока.

Залетевшая мысль была для него крамольной. Фетисов всегда ощущал в рок-н-ролле только творческий импульс, игнорируя более мрачную сторону, которая, по-видимому, была. Но сейчас он не хотел говорить о ней.