Сначала биография - самый ходовой компонент литературного успеха.

Жил-был некий Ц. - почти набоковский Цинциннат Ц., приглашенный на казнь прямо в день своего рождения: советский еврей. Часть семьи отца - брат и две сестры - сгинула в сталинских лагерях, мать отца и еще одна сестра с двумя детьми погибли в гетто. Самого отца арестовали в 1934-м; однажды он бросился в тюремный лестничный пролет, но остался жив, а после вмешательства влиятельного знакомого был освобожден и работал врачом до самой смерти.

В 15 лет Ц. с родителями бежал из оккупированного Минска, прячась в колхозном грузовике среди бочек с солеными огурцами. Медицинский институт - ну, конечно: учителя или врачи... Жена, сын, уехавший с семьей в Америку, жизненные неурядицы, связанные с этим, два отказа из ОВИРа в воссоединении семьи и смерть от сердечного приступа в 56 лет.

Жизнь души - тайное дилетантское литераторство: в печать стихи Ц. не брали. Решился было показать их Синявскому (это вдруг устроила московская интеллигентная тетка с обширными литературными связями, творчества племянника всерьез не воспринимавшая, связями своими с ним обычно не делившаяся) - да тут Синявского и арестовали, встреча не состоялась.

В конце жизни Ц. стал писать прозу. Рукописи по редакциям не рассылал, с литературными кругами связан не был, самиздат его творчеством тоже не занимался. Сыну удалось кое-что опубликовать в американской русскоязычной прессе. Сделал Ц. не много, "но размеры его литературного наследия не дают ни малейшего представления о размахе, глубине и сложности его прозы", как утверждают зарубежные исследователи.

Теперь об исследователях.

Представьте себе ситуацию конца ХХ века в советологии и славистике: все скандалы отшумели, все диссиденты отдиссидентствовали, все шедевры открыты и возвращены. Открытие неизвестного имени и неизвестного шедевра становится для слависта мечтой на грани утопии. Но мы ведь с детства знаем из волшебных сказок: если чего-то очень долго и упорно хочешь - чудо произойдет.

"Трудно представить, что до сих пор еще можно найти неизвестный шедевр, созданный к тому же на одном из тех языков, которые находятся под пристальным наблюдением. И все же лет десять назад, перебирая потрепанные обложки на одном из книжных развалов лондонской Чэринг Кросс Роуд, я обнаружила именно такую книгу. Этот роман я, ничуть не усомнившись, включила бы в число самых выдающихся, возвышенных и оригинальных достижений века, полного литературы и литературности - в самом широком смысле этого определения".

Славистка С.З. прослеживает генеалогию открытого ею шедевра с присущими ей широтой и щедростью: здесь и японский роман "shishosetsu", где повествование от первого лица перемежается с вымышленными эпизодами; и "Артемизиа" Анны Банти, "шедевр итальянской литературы ХХ века"; и "Осень в Петербурге" Джозефа Кутзее - благодаря сходству названий и тем; и романы Жозе Сарамаго - "его набегающие друг на друга фразы, разрывающий описание диалог, обволакивающее диалог описание, пронизанное глаголами, упорно отказывающимися пребывать только в прошлом или только в настоящем времени"; и Томас Бернхард со своими нескончаемыми предложениями - хотя, разумеется, Ц. ничего этого не читал. Славистка с сожалением возвращается в убогую реальность Ц. - русскую литературу - и брезгливо подбирает аналог: Пастернак "Охранной грамоты", а не "Доктора Живаго"... Но "Поразительные предложения, которыми написан роман, - всецело его собственное изобретение" - и далее, на том же уровне художественного литературоведения: "Если относительно небольшая книга написана длинными предложениями, это значит, что все рассчитано, все взаимосвязано, все подвижно в страстном проявлении писательского упорства"; и далее, из сферы хладного ума возвращаясь к живым человеческим чувствам: "... переводишь дух и чувствуешь себя потрясенным, но окрепшим и - главное - благодарным литературе за то, что она таит в себе и какие чувства она способна вызвать".

Другой исследователь, А.У., высказался по следам уже "многочисленных отзывов" на роман Ц. много позже первооткрывательницы шедевра, перечислив вехи открытия - например, список "Десять неизвестных шедевров литературы ХХ века" - и похвалив славистку за профессионализм: "Настоящий профессионал, она отлично знала, что напечатать книгу еще недостаточно, - важно определить ее место в литературе". То есть, за то самое, что С.З. сделала, "ничуть не усомнившись".

Текст А.У. исполнен праведного негодования в адрес русской литературы вообще и современного литературного процесса в частности: шутка ли сказать, в первом малотиражном издании проговорились, что автор - не профессиональный писатель, а потом предложили издать роман в серии переводов - за русский роман не хотят признавать... На самом деле, предложение издать роман, написанный по-русски, как переводной, имеет свою логику: он не выдерживает конкуренции с шедеврами русской литературы и держится на "честном слове" - репутации, созданной ему силами зарубежных славистов.

Текст А.У. исполнен также эстетического щегольства: каждая его главка по примеру "Капитанской дочки" предваряется стихотворным эпиграфом, должным ввести читателя в атмосферу времени. А.У. таким образом сгущает загадочную атмосферу, окутывающую предмет нашего разговора: среди цитируемых поэтов есть малоизвестные, такие, как Вера Кровицкая или Лидия Аверьянова, - но в каждом эпиграфе непременно присутствует образ железной дороги.

Ну, а теперь о романе.

"Лето в Бадене" Леонида Цыпкина (М.: НЛО, 2003) - роман плохой, об этом много говорилось. Писатель-дилетант создал текст-паразит, используя как канву досконально изученный эпизод известнейшей биографии, "обнаруживая в себе поразительную, невероятную силу сопереживания". Писатель-дилетант использовал перифразы и иносказания, греша красивостями. "Кто может забыть о "плавании" влюбленных - уникальной метафоре акта любви? Всепрощающая, но всегда полная собственного достоинства любовь Ани к Феде перекликается с преданностью поборника литературы Цыпкина писателю Достоевскому". Рецензенты - разумеется, российские, не те, которых упомянул Андрей Устинов, - абсолютно правы, восторги Сьюзан Зонтаг безосновательны: вещь беспомощная, дилетантская.

Но это совершенно не важно, если есть страстное желание открыть последний шедевр века.

Книга, изданная одним из лучших российских издательств (насколько не люблю журнал за карнавальный эклектизм, оспаривающий серьезность научного тона, настолько же люблю большинство книжных проектов "Нового Литературного Обозрения"), - прелестная интеллектуальная провокация, рецепт изготовления шедевра из ничего: нужно найти неизвестный текст никому не известного автора с презентабельной биографией, как можно увереннее объявить его шедевром, ввести в какой-нибудь список с громким заголовком, спровоцировать и ушлых, и простодушных на "многочисленные отклики"... "Так роман "Лето в Бадене" появился в мировом литературном контексте, фактически отсутствуя в русской литературе. Случай издательского опоздания в русской литературе - не редкость. Обычно такой публикации сопутствует пафос восстановления исторической справедливости по отношению к автору и его произведению. В отношении "Лета в Бадене" это ожидание не оправдывается: что можно добавить к комплиментам критиков и рецензентов лучших в мире обозрений книжной продукции?" (Адрей (так в содержании) Устинов).

Как подлинный Андрей Устинов относится к "шедевру" - для меня, например, загадка. Что-то не верится, чтобы наделенный чувством стиля (в отличие от первооткрывательницы) человек был начисто лишен литературного вкуса. Кажется все же, что он хохотал, добавляя к пышной кроне генеалогического древа прозы Цыпкина, которое Зонтаг оставила на Сарамаго, еще и Борхеса, и В.Г. Зебальда, и Салмана Рушди, и Сэмюэла Беккета; а к ее поэтическому литературоведению - пару таких же пафосных сентенций: "Путешествие из петербургского лета в ленинградскую зиму, предпринятое Леонидом Цыпкиным в его романе, оказалось "маршрутом в бессмертие". Для человека, столь внимательного к вопросам смерти, для профессионала-патологоанатома, это звучит почти как оксюморон. Человек, который так благоговел перед смертью, обретет всемирную славу вопреки ей, одновременно приглашая читателей к путешествию и тихо пожелав им "Счастливого пути" на прощание". Это больше похоже на изощренную месть продолжающей жить, но уже не имеющей отношения к Андрею Устинову (и некоторым другим специалистам) русской литературе - патологоанатом Цыпкин в роли автора ее последнего шедевра.

Тем не менее - что, действительно, можно добавить к комплиментам рецензентов лучших в мире обозревателей книжной продукции? Как доказать, что это не тот случай издательского опоздания? Вкусовые суждения свободны и непроверяемы, критерии подвижны, а против правильно построенной стратегии нет приема.

И все же есть этот прием. Это прием аналогии. Стоит вспомнить о настоящем шедевре литературы ХХ века и подлинной литературоведческой сенсации, связанной с русской литературой, - последней в ХХ веке - открытии подлинного имени автора "Романа с кокаином", подписавшегося "М. Агеев", - Марка Леви - Габриэлем Суперфином и восстановлении его биографии Мариной Сорокиной. И все станет на свои места: шедевр - и симулякр.