Анне Кузнецовой не понравился роман Леонида Цыпкина "Лето в Бадене". В публикации этого романа издательством НЛО она увидела след мании некоей западной "славистки", которая хотела во что бы то ни стало заявить о себе открытием неведомого шедевра. Эта славистка, лишенная вкуса и чувства стиля, выполнила свой план, двинув в массы старый уже опус какого-то врача-графомана, не забыв снабдить его своим предисловием, написанном на примитивном уровне "художественного литературоведения".

"Представьте себе ситуацию конца ХХ века в советологии и славистике: все скандалы отшумели, все диссиденты отдиссидентствовали, все шедевры открыты и возвращены. Открытие неизвестного имени и неизвестного шедевра становится для слависта мечтой на грани утопии. ... Славистка С.З. прослеживает генеалогию открытого ею шедевра... Славистка с сожалением возвращается в убогую реальность Ц. - русскую литературу и брезгливо подбирает аналог: Пастернак "Охранной грамоты", а не "Доктора Живаго"... - и т.д.

Г-же Кузнецовой, ратующей за "серьезность научного тона" следовало бы знать, что Сюзан Зонтаг - никакая не славистка, а крупнейший культуролог, философ и теоретик современности, автор 30 книг, что она уже 40 лет выступает как романист, что один из ее романов стал мировым бестселлером, что она оказала серьезное влияние на современное искусство, фотографию и экспериментальное кино, что ее ранние эссе вошли во все западные хрестоматии по теории литературы и в университетские курсы теории, что 20 лет назад вышел Susan Sontag Reader, а это случается только с всемирно признанными мыслителями, что премий и наград ее не пересчитать, что за последние 15 лет вышло 6 книг о ее жизни и творчестве, и т.д. И что она очень мало озабочена кризисом славистики, и еще меньше - саморекламой. И что если Зонтаг сравнивает роман Цыпкина с Пастернаком, а не с кем-то из современных русских писателей, то это потому, что современные русские писатели ей, как и всякому западному интеллектуалу, скорее всего, неизвестны. И еще много чего следовало бы знать г-же Кузнецовой о женщине, отыскавшей роман Леонида Цыпкина (в английском переводе, конечно) на лондонском книжном развале и объявившей его затерянным шедевром, но из сказанного ясно: мнения Зонтаг достаточно, чтобы русский роман, не имеющий отношения ни к политике, ни к Нобелевской премии, прочитали на Западе за пределами славистских резерваций, - чего в последние сто лет почти не случалось. И было бы очень забавно, если бы издатели послушались ученую критикессу и эта книга в России не вышла.

Спорить с г-жой Кузнецовой нельзя, потому что ее критика - это даже не "художественное литературоведение", а приколачивание ярлыков гвоздями ко лбам, да еще фактические ошибки, из которых тщеславная "славистка" - только самая вопиющая. Анализировать тексты Анна Кузнецова не умеет или не хочет, она только раздает оценки, не затрудняя себя объяснениями:

"Лето в Бадене" ... - роман плохой, об этом много говорилось <ссылки отсутствуют, но во всяком случае это не рецензии Татьяны Сотниковой, Бориса Крамера и Маргариты Меклиной - А.С.>. Писатель-дилетант создал текст-паразит... Писатель-дилетант использовал перифразы и иносказания, греша красивостями...<использовал, греша! - А.С.> вещь беспомощная, дилетантская... Как подлинный Андрей Устинов относится к "шедевру" - для меня, например, загадка <послесловие, значит, писал голем - А.С.>. Что-то не верится, чтобы наделенный чувством стиля (в отличие от первооткрывательницы) человек был начисто лишен литературного вкуса.

Ну, не нравится - и все тут. И можно было бы, как писал Набоков, просто "отвернуться навсегда" от Анны Кузнецовой, но жаль читателей - ведь кто-то ей поверит, а роман-то на самом деле гениальный. Поэтому попробую хоть кратко его проанализировать.

В этой книге есть тема, которую не заметили ни Зонтаг, ни Андрей Устинов, хотя последний близко подошел к ней, сравнивая текст дневника А.Г.Достоевской и его переработку Цыпкиным. Любовь-ненависть еврея Цыпкина к антисемиту Достоевскому приводит к тому, что "Федя" романа нарисован точно так, как Федор Михайлович изображал своих "жидов, жидков, жидишек и жиденят": он без конца суетится, бегает, хватает за полы власть имущих, он должен во что бы то ни стало раздобыть денег, он болезненно обидчив, мелочен, он сентиментален и чадолюбив, его проклятие - даже не память о каторге, а некое изначальное проклятие: чуждый мир отвергает его как прокаженного, а он все пытается внедриться, подольститься, обидеть, оскорбить, доказать, стать выше. В Ставрогине Достоевский изобразил своего Другого, - прямо говорит Цыпкин, а в евреях он ненавидел себя, - может добавить читатель. Поразительно то, что человек, по-видимому, не имевший понятия о психоанализе, смог так тонко почувствовать механизмы самоотождествления, вытеснения, защиты, страха, переноса. И поразительно то, что он сумел создать действительно гениальную метафору любовного акта как синхронного плавания (ту самую, которую Кузнецова посчитала "красивостью"), - плавания в океане Оно, когда вытесненный страх, воплотившийся в лице самого Социума - в желтых рысьих глазах плац-майора, который на каторге командовал экзекуцией, - становится боковым течением, которое уносит героя от цели, почти как во фрейдовской теории сопротивления, проанализированной Лаканом и Жаном Ипполитом.

Конечно, роман ценен не только догадками: бессознательные догадки стали возможны только потому, что автор вел с Достоевским сознательный спор. Именно поэтому в конце романа появляется фигура еврейки - абсолютной альтруистки, нищей старухи, блокадницы, без всякого усилия или насилия над собой способной любить ближних и прощать врагам, - даже той женщине, которая увела у нее мужа. Это выстроено сознательно - но ведь и Достоевский сознательно мечтал о такой христианской любви, оставаясь неспособным даже приблизиться к ней в жизни. Сила романа Цыпкина - в том, что он чувствует Достоевского и в скрытых, и в явных его желаниях. И в том, что он сумел не только почувствовать и преобразовать героя, переработав дневник, но и проникнуться стилем Достоевского, создать уникальную речевую ткань. Стиль романа многослоен и представляет собой как бы некую ленту Мебиуса: живое слово Достоевского - стенографическая дневниковая запись Анны Григорьевны, только что вышедшей замуж за Достоевского, но уже начинавшей терять себя, проникаться его словом - этот же дневник, сглаженный и отредактированный при расшифровке, то есть слово Сверх-Я, озабоченного возвышением писателя, созданием его социально приемлемого облика, - слово Цыпкина, переписывающего дневник и вновь снижающего героя в соответствии со своей пародийной стратегией, - и, наконец, опять слово Достоевского, на этот раз его романов, внедренное в текст Цыпкиным с непостижимым мастерством стилизатора, со всеми "достоевскими" словечками и синтаксическими "слишком". Это сложнейшее построение обрамлено нарочито протокольным "современным" словом - фиксацией реалий путешествия из Москвы в Ленинград, которое, как в "синхронном плавании", вновь неуловимо сносится боковым течением в мир Достоевского (мертвый город - и потрясающая сцена смерти писателя) и перебивается свободными биографическими отступлениями, которые никогда не бывают случайными. И все это - без точек, без вдоха, сплошным потоком такой силы, которую мне доводилось почувствовать только у Саши Соколова. Не дву-, а десятинаправленное слово. Читал ли он Бахтина?

Глубокая и трагическая книга. Благородный поступок Сюзан Зонтаг. Честный труд Андрея Устинова, подготовившего текст и написавшего отличное послесловие. Некомпетентность Анны Кузнецовой. Дорогие читатели, не верьте ей - прочтите сами.