Уроборос - архаический образ, часто встречающийся в алхимических трактатах и представляющий собой змею, заглатывающую свой хвост. В рамках глубинной психологии, например у Э.Нойманна (Neumann E. Die Grosse Mutter, Zurich, 1956) трактуется как базовый архетип, символизирующий доисторическое, служащее началом человеческой индивидуальности единство мужского и женского, положительного и отрицательного, когда Я погружено в бессознательное, из которого еще не отдифференцирован сознательный опыт.

Психологический словарь

Первое, что приходит на ум критикам по прочтении новой книги Виктора Пелевина "ДПП (нн)" - что все это уже было, и каждому мотиву новой книги можно подобрать параллель в старых. Если в главных чертах, то это "городской анекдот, дзен, туалетный юмор, бандитские разборки". А если поконкретней, то: из "Принца Госплана" - рассказ "Акико"; из "Жизни насекомых" - отождествление человека с нечеловеком (здесь - покемоном) и пародии на современное искусство; из "Греческого варианта" - банкир, причастный к искусству; из "Краткой истории пэйнтбола в России" - разборки и отношение к литературным критикам; из рассказа "Папахи на башнях" - чеченцы и отношение к поп-музыке; из "Чапаева" - пустота и стреляющая авторучка; из "Generation П" - пародийные рекламные слоганы, циничный специалист Малюта, опять чеченцы, опять разборки, опять телепиар, - список открыт для дополнений. Даже ослика где-то в книгах Пелевина мы видели. Все это было, причем было, по большей части, в ельцинское время, и если критики правы, то грядущий Гугл на запрос "Пелевин В.О." выдаст нашим внукам такую информацию: "известный писатель 90-х годов XX века".

Действительно, новое не воспринимается им как качественно новое и подается в старых терминах. Ясно, что социально-экономический мессидж Пелевина все тот же: в мире текут потоки нефти, денег и информации, кто-то с большим или меньшим успехом пытается их перенаправить в свой карман, но поскольку управлять всеми потоками нельзя, то любая власть - фикция, медийный фантом. Смена власти в стране, "парадигматический сдвиг" - это смена крыши у банков (от бандитов к "джедаям" из ФСБ) и появление на месте новых русских их сыновей, свихнувшихся в Сорбонне. А страна остается придатком "северной трубы", и люди - придатками разных способов плена ума: одному герою кажется, что он - осел, другой героине, что она - покемон, третий зафиксирован на добрых и злых цифрах. Все это было, так или иначе.

Но о прежних романах тоже говорили: Пелевин повторяется. Вот, например, о "Generation П":

"Похоже, что Пелевин написал современный римейк собственной повести (первой, с которой он вошел в "серьезную" литературу): вместо Омона и Овира - Вавилен и Легион, вместо Египта - Вавилон, вместо технологически нищего симулякра коммунистического Союза - компьютерная имитация постсоветской России да и всего политического мира"(Сергей Кузнецов).

Наверное, это вообще синдром критики: можно легко показать, что она и в XIX, и в XX веках писала о новых текстах известных авторов одно и то же: что они, эти тексты и авторы, одни и те же. Если автор выработал свой стиль, если у него есть лейтмотивы и взгляд на мир, то первое, что скажет критик: он повторяется. Но был ли писатель, который никогда не повторялся? А может быть, если писатель повторяется - это совсем не плохо? Может быть, он ищет наилучший способ выразить какую-то одну мысль? И потому, кстати, это не плохо и для критики, у которой появляется возможность определить эту главную мысль, доминанту творчества, стержень. К тому же, если писатель без конца повторяет одно и то же, и при этом как раз мономания, фиксация, зависимость - тема его последней книги, то не следует ли повнимательнее прочитать эту книгу в контексте предыдущих? Попробуем.

У Пелевина есть основной стержень, но это вовсе не мысль об иллюзорности мира, о покрывале майи. Идея "виртуальности" у него всегда прямо выражена, ее нельзя не заметить, но она вторична. Есть другая, - глубинная и неочевидная структурная особенность, которая порождает поверхностную.

Объясню это на примере. Вот типичный диалог пелевинских учителя и ученика:

Сознание твое где? - В голове. - А голова твоя где? - На плечах. - А плечи где? - В комнате. - А где комната? - В доме. - А дом? - В России. - А Россия где? ... - На Земле. - А Земля где? - Во Вселенной. - А Вселенная где?... - Сама в себе. - А где эта сама в себе? - В моем сознании. - Так что же, Петька, выходит, твое сознание - в твоем сознании? - Выходит так.

Места, пространства нет, - из этой апории родился роман, действие которого происходило нигде, "в пустоте" или ни здесь, ни там. Но та же структура - в любом парадоксе многоликих пелевинских гуру: "Руки Аллаха есть только в сознании Будды. Но вся фишка в том, что сознание Будды все равно находится в руках Аллаха", - из этого следует, среди прочего, что миром не управляет никто (или управляет Никто) - и еще один роман.

"Плен ума" Виктора Пелевина, он же инвариант его текстов - это замкнутая структура, совпадение истока и цели, конца и начала, содержимого и содержащего, любых знаков, которые кажутся различными. В основе текста - матрица, образчик, он порождается определенной логической операцией. В пелевинском случае - фигурой отождествления, замыкающей А на B и B на А. Любой знак неопределим, он может быть "определен" только через другой знак через другой знак через другой знак... и, в конечном итоге, - через самого себя. Замкнутость на себе словаря или энциклопедии, о которой писал в свое время Умберто Эко, тут предстает замкнутостью сознания. Именно потому, что замкнуто сознание, иллюзорен мир - у Пелевина это следствие, а не первопричина, потому что первопричин для замкнутого сознания не бывает.

Той же природой уробороса обладает каламбур, без которого нет пелевинского текста. Что такое каламбур? Есть два омонимичных слова или выражения. Например, "господа" и "Господь", tuna (тунец) и Get tuned! (настраивайся на нашу волну, оставайся с нами). Каламбур ставит эти внешне, формально связанные слова в один ряд так, что одно из них меняет свое значение, опустошается и наполняется значением другого слова. То есть "криэйтор" каламбура подталкивает знаки к тождеству, переопределяет одно через другое, уравнивает их. Несвязанное, разрозненное становится связанным. Это не отличалось бы от закона повтора в поэзии, выведенного Якобсоном (эквивалентность несходного), если бы тут не происходил еще и процесс снижения. В каламбуре участвуют высокое и низкое, ценное и обсценное, и высокое становится низким. "Семейные ценности" (=деньги "семьи" Ельцина) или "лэвэ" (=liberal values), - все то же приравнивание означающих и снижение ценности, аннигиляция высокого смысла. Приравнивание внешне несходного и опустошение (принятых) ценностей, - процесс, который рождает у Пелевина и сюжет, и язык, и пространство-время, и героев. Причем весь процесс происходит только в пространстве ума, это игра ума. На таком приравнивании-каламбуре у раннего Пелевина строились целые рассказы, например, "Зигмунд в кафе" (тождество попугая и Фрейда) или "Ника" (тождество женщины и кошки). Пелевинское "открытие" рекламы в конце 90-х придало обсессии новый импульс. Рекламное обрамление, соотнесение каламбура с пустотой зрелища в деборовском смысле - то есть процесса потребления знаков как результата и цели производства - гарантированно опустошает оба знака, и материальный, и духовный. Они зависимы друг от друга и помещены в контекст пустоты. Та же фигура, что в буддийских апориях Чапаева или, как мы скоро увидим, в структуре сюжета "ДПП".

Доброжелательно настроенным критикам хотелось бы, чтобы Пелевин оказался сатириком, то есть чтобы за отрицаниями его каламбуров стояли какие-нибудь ценности. Но бесполезно спрашивать: "В.О., как Вы на самом деле относитесь к либеральным и семейным ценностям, а также к истине, красоте и добру, которые вы так обижаете в Ваших замечательных каламбурах? Способны ли Вы при определенных обстоятельствах, скажем, пожалев родного отца, отказаться от красного словца?" - Не дает ответа. Ответ мог бы дать Старый Учитель: "Когда устранили великое Дао, появилось "человеколюбие" и "справедливость", когда появилось мудрствование, возникло и великое лицемерие". А Пелевин никак не относится к истинам и морали, по крайней мере в своей писательской ипостаси, потому что логическая операция, которой он служит, сильнее его. Можно сказать, что он последовательно очищает свой ум от любых ценностных категорий, стремится к некоей окончательной свободе, когда человек лишен любой здешней ценности и самого "здесь и сейчас". Это не буддизм, просто порождающая матрица Пелевина счастливо совпала с учением, в котором пустота дает существование полноте, а небытие - бытию. Примерно то же осуществляет Сорокин, но только ему не надо проводить операцию по ампутации ценностей, он избавлен от них изначально, потому что существует в пространстве текста, чистых риторических стратегий. Отсюда явное различие: Сорокин многостилен, его язык бесконечно разнообразен, а язык Пелевина не знает "чужого слова", речевой интерференции. Это связано не с жанром дистопии, как считает И.Б.Роднянская, - Пелевин много написал тем же языком и вне этого жанра, - а с тем, что для него важны не языковые красоты, а неразрешимое логическое противоречие, которое надо только точно выразить, как в научной статье, - добраться до него кратчайшим языковым путем. Каламбур потому и торжествует, что он - наиболее экономная форма, кратчайший путь к пустоте (сознания). Отсюда и реклама - чистая знаковость, она же реальность консьюмеризма. И буддизм, который стремится к пустоте, она же полнота. И тема наркотиков, которые уравнивают, делают неразличимыми реальность и иллюзию. И компьютеры, виртуальная реальность, погружаясь в которую человек перестает различать тот и этот мир. Всюду две сущности, уравненные и опустошенные.

Теперь вернемся к новой книге.

Роман "Числа" - книга о "плене ума", о зафиксированности сознания на ритуале, которому подчинена вся жизнь. Герой служит цифре 34 и борется с цифрой 43. О фиксации на цифрах люди не говорят вслух - так же, как о "снах наяву" - но все же это есть: да, мы проверяем счастливые билетики, вспоминаем, что сегодня тринадцатое число, считаем шаги, как Раскольников, и гадаем, гадаем... Особой формой этой болезни страдают литературоведы, которые ищут скрытые смыслы текста, пользуясь символикой цифр (почерпнутой, в основном, из статьи В.Н.Топорова в "Мифах народов мира"). Не так далеко отстоит этот комплекс и от писательской обсессии, - вроде той, о которой идет речь в этой статье. В данном случае пелевинский текст становится почти автореферентным, то есть почти уроборосом.

Цифры - это чистая пустота, знаки без значения. 34 в определенном смысле равно 43, - равно по пустоте, а не по количеству или внешней форме. С другой стороны, если 34 - позитив, а 43 - негатив, то 34=43 - это каламбур. К этому каламбуру и сводится в конечном счете сюжет.

Cюжет романа, построенный на случайных цифрах, не так случаен, как может показаться. Он развивается по канве мифа: Солнечный Герой получает предсказание о неизбежной встрече со своим двойником - Лунным Героем, вступает с ним в поединок, поначалу терпит поражение, потом побеждает, но победа оказывается пирровой: смерть двойника оказывается гибелью самого героя. Механизм каламбура сам наращивает мясо на этом скелете: Герой - значит, нашего времени, например, банкир; Солнечный - Sun-банк и сан(итарный) банк; Лунный - гомосексуалист и т.д. Но суть построения задана уже на глубинном мифологическом уровне, который доказывает все то же тождество: все сущности - добро и зло, солнце и луна - обратимы, 34=43.

Самое интересное в новой книге Пелевина - это не роман "Числа" и его дополнения, а последний рассказ сборника - "Запись о поиске ветра". Это письмо ученика - китайского писателя XVI века - к учителю, носящему имя мифологического Цзян-Цзы-Я, мудреца, покорившего ветер. (Когда Пелевина спрашивают об отношении к буддизму, он отвечает: "Я только ученик".) Этот ученик "узрел Великий Путь, как он есть сам в себе, не опирающийся ни на что и ни от чего не зависящий". Что же он узрел?

"Мир есть всего лишь отражение иероглифов. Но иероглифы, которые его создают, не указывают ни на что реальное и отражают лишь друг друга, ибо один знак всегда определяется через другие. И ничего больше нет..."

Герой постиг уробороса своего автора - то, что сковало ум Виктора Пелевина и то, что заставляло этот ум действовать. Ту обсессию, которая подталкивала его бороться с обсессиями. Зря только герой другого рассказа собирался "по-македонски" перестрелять французских философов XX века - Фуко, Лакана и Деррида: чтобы познать тот же Великий Путь, ведущий в тупик, им не понадобилась прогулка в китайских горах.

Последний рассказ говорит о том, что вытесненная матрица, управлявшая пелевинскими текстами, переместилась в светлое поле сознания автора. Приведет ли это к новому качеству его письма - кто знает? А, может быть, и не надо нового качества. Книги Пелевина талантливы, и нет и не может быть писателя без своего уробороса.