Виктор Пелевин. Диалектика Переходного Периода (из ниоткуда и никуда). Москва. Эксмо. 2003.

Статус Пелевина в современной русской прозе таков, что нет никакого смысла говорить об успехе или неудаче его новой работы. Приверженцы разговоров о "настоящей литературе" уже сказали свое слово, ни разу не номинировав Пелевина на Букера и многократно написав, что Пелевин отвратительный стилист, характеры у него картонные, идеи вторичные и к Настоящей Литературе (тм) все это не имеет никакого отношения. Они, разумеется, повторят это и применительно к новой его книге, сокращенно называемой "ДПП (нн)". Те же, кто оценивают литературу с точки зрения "модно/немодно" тоже предпочтут скромно помолчать: после "Поколения П" несколько человек сказали мне что-то вроде "Ну, теперь всем ясно, что Пелевин спекся, исписался, роман откровенно слабый и неинтересный...". Прошло четыре с лишним года, "Поколение П" считается современной классикой, статус Пелевина по-прежнему высок, а новую его книгу сметают с прилавков в сентябре 2003 года так же, как и "Поколение П" в марте 1999-го. Помимо критерия "Настоящей Литературы" и модно/немодно, есть, конечно, простой коммерческий критерий - но, поскольку свои тиражи в России никто не объявляет, а любовь "Эксмо" к левым тиражам стала недавно поводом для публичного скандала, об этом критерии тоже можно забыть.

Что же нам остается? Традиционное "нравится/не нравится"? Кому интересно, что нравится/не нравится мне, Сергею Кузнецову? Вдобавок, всем понятно, что в случае Пелевина я более чем пристрастен. Кстати, отмеченный выше статус автора "Чапаева и Пустоты" во многом объясним как раз тем, что пристрастен к нему не я один.

Потому мне хотелось бы избежать в этой колонке оценок (удалась книга или нет, стоит ли ее читать и так далее), а вместо этого попытаться понять, что, собственно, делает на этот раз Пелевин, и как это связано с тем, что он делал раньше. И почему, собственно, "ДПП (нн)" при всей своей фрагментарности производит такое сильное и, я бы позволил себе сказать, гнетущее впечатление.

"ДПП (нн)" состоит из двух частей. Первая, занимающая почти весь объем, представляет собой роман "Числа", небольшую повесть и несколько рассказов. Все тексты связаны общими мотивами и пересекающимися героями. Называется все это "Мощь великого", и объяснение названия можно найти все в том же романе (и, разумеется, в "Книге перемен"). Вторая часть, "Жизнь замечательных людей", состоит из двух текстов, скорее эссе, чем рассказов - очень пелевинских и достаточно трудночитаемых (я, впрочем, получил удовольствие, угадав рассказчика первого текста задолго до того, как он был назван, и сполна оценив горькую иронию второго текста). Всему этом предшествует стихотворение "Элегия 2" (название и эпиграф отсылает, как мы понимаем, к стихотворению Александра Введенского. Финальные строчки стихотворения Введенского, кстати, напрямую связаны с обоими текстами, завершающими книгу).

В рамках данной колонки я позволю себе говорить в основном про "Мощь великого", поскольку именно эта часть книги в наибольшей степени и продолжает то, что Пелевин делал всю свою писательскую жизнь.

Пелевин начал печататься в перестройку. Одним из первых прославивших его текстов была небольшая повесть "Затворник и Шестипалый", где редкие знатоки легко находили аллюзии на Карлоса Кастанеду и прочую эзотерику, а основная масса видела сатиру на советскую власть с ее "умом, честью и совестью". Затем последовали "Желтая стрела" - притча, действие которой происходило в эпоху первоначального накопления капитала в России и "Жизнь насекомых", где опять-таки социальное было тесно увязано с притчевым. Потом грянул "Чапаев и Пустота", книга, предельно точно описавшая самовосприятие молодых жителей России середины девяностых - с наркотиками, безумием, неверием в историю, соседством с бандитами и поисками Пути.

Все эти книги объединяло то, что они одновременно были злободневны и притчеобразны. Сакральное и профанное в них перерастало друг в друга точно так же, как сатира оборачивалась визионерством. Я до сих пор считаю, что по книгам Пелевина можно изучать русский быт последних двух десятилетий - разбросанные там и сям мелкие детали стоят дороже подробных реалистических полотен, которые, не то не были написаны, не то просто не приходят на ум.

Все перечисленные тексты - от "Затворника и Шестипалого" до "Чапаева и Пустоты" - рассказывали о поиске выхода в подлинную реальность и обретении этого выхода. Говоря близким Пелевину буддийским языком, герои достигали просветления: цыплята улетали к яркому свету, а Петр постигал пустотность мира. Тогда, когда мы читали эти вещи впервые, можно было считать, что подобные хэппи-энды - личная фишка Пелевина (тем более, что сам он охотно объяснял, что делает хэппи-энд для того, чтобы программировать собственное будущее). Сейчас, когда с появления "Чапаева и Пустоты" прошло почти десять лет, можно сказать, что в чутком к веяниям времени Пелевине дотлевал перестроечный оптимизм.

То, что оптимизм этот начинает кончаться, можно было заметить уже по "Поколению П". Как всегда, Пелевин рассказывал историю мистического успеха героя: но если раньше этот успех был связан с познанием иллюзорной природы мира и освобождением, то на этот раз успех означал "всего лишь" занятие самого высокого места в иерархии жрецов этой иллюзорности. В свое время я сказал, что это то же самое, как если бы герой "Желтой стрелы" стал машинистом паровоза, который ведет поезд, а не сошел с него. Или - Чапаев стал бы Котовским, который придумал весь тот мир, в котором мы существуем.

Роман был посвящен "памяти среднего класса" (и тут мы видим, что Пелевин несколько поторопился, хотя, как всегда, отразил общее ощущение от времени). Роман "Числа" - или вся часть про мощь великого - посвящен Зигмунду Фрейду и Феликсу Дзержинскому, что нетрудно интерпретировать как признание, что жизнью человека управляет половые органы и Органы госбезопасности. Сюжет романа убеждает, что интерпретация в общем и целом верна: герой, верящий в то, что жизнью управляют числа, приходит - впервые в Пелевинских крупных вещах - к полному краху. Он теряет любимую, таинственного "лунного брата", возможность эзотерического прорыва, веру в числа, бизнес, деньги и родную страну. "Числа" - самый мрачный из всех пелевинских романов (что, разумеется, не мешает ему быть местами гомерически смешным). Пелевин по-прежнему чуток к своему времени: чувство разочарования и осознания, что через пятнадцать лет мы вернулись в точку, подозрительно похожую на ту, из которой вышли, проходит через всю книгу. Перестройка, высмеянная в ранних текстах, вызывает теперь понятную ностальгию - лень приводить цитату на полстраницы ("Действительно ведь была оттепель, а мы и не понимали"), но можно дать сноску на стр. 66 (тем более, что номер играет роль в сюжете романа). Дело даже не в том, что КГБ-ФСБ вернули себе главные позиции в России (герой описывает это ехидной формулой "Щит happens"), а в том, что возможность какого-либо прорыва к какой-либо истинной реальности выглядит совсем уже исчезающе-малой: даже если иметь в виду прорыв Татарского, а не Петра Пустоты.

В принципе чего-либо другого было трудно ожидать от человека, который последние годы стал недосягаем не только для интервьюеров, но даже для старых знакомых (Перефразируя Тему Лебедева, некогда вывесившего похожий призыв на Pelevin.ru, хочется сказать: "Витя, если ты читаешь эту статью, позвони мне или напиши, когда найдется время. Просто так, без всяких дел"). Но вместе с тем, глубокий пессимизм "ДПП (нн)" сам по себе является достаточно сильным ходом, чтобы отменить все возможные обсуждения достоинств и недостатков очередной пелевинской прозы.

Все очень просто: Виктор Пелевин был для целого поколения россиян чем-то большим, чем просто писатель. Он рассказывал нам о мире, в котором нам выпало жить. Он давал надежду на возможность достичь лучшего мира. Он говорил о том, как преуспеть в этом мире. Он заставлял задуматься о душе и об ее пустотности.

Осенью 2003 года этот человек сказал, что надежды больше нет.

Мне кажется, в такой ситуации разговоры о литературе неуместны.