Мы продолжаем публикацию бесед с литературными критиками. Сегодня гость рубрики - Павел Басинский.

Русский Журнал: Павел Валерьевич, давайте начнем с вопроса о загадочной премии "Ясная Поляна", членом жюри которой вы являетесь...

Павел Басинский: На самом деле, я был консультантом по той части премии, которая вручается за лучший дебют, хотя все газеты действительно называли меня членом жюри...

Что касается самой премии - она возникла только в этом году, и произошло это несколько стихийно. Учредили ее фирма "Самсунг электроникс" и музей-усадьба Льва Толстого "Ясная Поляна". Члены жюри - директор музея Владимир Толстой, критики Лев Аннинский и Игорь Золотусский, председатель - прозаик Анатолий Ким. Премия делится на большую (20 тыс. долл.), которую получил Виктор Лихоносов, и малую, за лучший дебют, которая досталась Владиславу Отрошенко. Предполагается, что премия станет ежегодной.

Процедура присуждения "Ясной Поляны" вызвала много споров. Дело в том, что обе части премии вручаются за конкретное произведение, независимо от времени его написания. Единственное условие - чтобы автор был жив. А когда эта вещь была напечатана - роли не играет. Да, наверное, идея вручать премию за дебют, состоявшийся десять лет назад, небесспорна. Но так задумана премия.

Другой вопрос, что в этом году были некоторые частные недоработки, например, не было номинаторов. В следующем году институт номинаторов, я думаю, появится.

РЖ: А сама ситуация, при которой награждаются вещи, написанные тридцать лет назад, сохранится?

П.Б.: Думаю, да. Хотя, по моему мнению, малую премию стоит давать не за дебют, а, скажем, за лучшее короткое произведение.

РЖ: Спасибо, с новой премией все более или менее ясно. Перейдем теперь к вашим критическим работам. Скажите, в своих статьях вы отталкиваетесь от эмоционального восприятия текста или же руководствуетесь определенной стратегией?

П.Б.: Какую бы книгу я ни читал, я изначально к ней благорасположен, я жду от нее чего-то нового и хорошего. Сейчас, скажем, я читаю новый роман Пелевина - и начинаю с того, что говорю себе: "Это интересно". Это первое. Второе: критик никогда не должен забывать о том, что он просто читатель. Перед ним стоят те же вопросы, что и перед обычным читателем. Интересна ему книга или нет? Когда он ляжет в постель, то будет ли читать до двух-трех ночи или отложит книгу в сторону и уснет? Вспомнит ли он об этой книге завтра, захочется ему ее дочитывать или придется себя заставлять? Вот эти два момента очень важны: заведомая благорасположенность к книге и момент непосредственного читательского интереса к ней.

Что же до стратегии, то она касается не конкретного текста и даже не конкретного автора. Конечно, в современной литературе, как, впрочем, и в любую эпоху, есть определенная сумма политик, личных, групповых. И, естественно, я не могу их не учитывать, они присутствуют у меня в голове. Но здесь уместно вспомнить слова Ницше, которые я очень люблю и часто повторяю: нужно бороться с идеями, а не с людьми. Если замечательный человек высказывает идею, которая мне кажется вредной для жизни, - значит, с ней надо бороться...

РЖ: Для жизни или для литературы?

П.Б.: А я считаю, что литература - это часть жизни, социальной в том числе. Я их не разделяю. Более того, для меня разведение жизни и литературы - это смерть и того и другого. Жизнь становится вульгарной, глупой, пошлой, а литература превращается в бессмысленное и бесполезное занятие.

Я категорический противник идеи литературы для литературы. Когда я слышу, что литература избавилась от несвойственной ей роли, мне хочется спросить: а кто знает, какая роль литературы, кто это определил? Со всех сторон раздается: "Наконец-то литература займется сама собой". Но представьте себе женщину, которая говорит: "Ой, как хорошо! Ушел муж, умерли дети, теперь я займусь сама собой". Ну и что она будет делать? Сидеть перед зеркалом и краситься?

А если литература - это часть жизни, то, следовательно, она может приносить жизни пользу или вред. И, скажем, Владимир Сорокин реально вредит жизни. Поэтому с ним нужно бороться, несмотря на то, что он талантливый человек, виртуозно владеющий стилем...

РЖ: В статье "Авгиевы конюшни", напечатанной за пару лет до начала кампании "Идущих вместе" против Сорокина, вы требовали судить его "как минимум по трем статьям: порнография с элементами извращения, разжигание межнациональной розни, а также надругательство над конкретными историческими лицами, чьи дети и внуки, кстати, еще живы". Те подробности, которые идут в вашем тексте дальше, удивительно напоминают будущие действия еще не существовавших в тот момент "Идущих...". Мы знаем, чем их акция закончилась: популярность писателя выросла, он превратился в модную публичную фигуру, тиражи его книг увеличились многократно и т.д. Но представим себе, что Сорокина действительно посадили, романы из магазинов изъяли, лоточникам, торгующим его книгами, грозит уголовное преследование... Вам не тошно было бы существовать в литературном пространстве, из которого подобным образом вычли вашего врага?

П.Б.: Я не предлагал преследовать конкретно Сорокина. Я писал, что если писатель по Уголовному Кодексу заслуживает ареста, то его надо посадить. Почему можно посадить нарушающего закон слесаря и нельзя посадить писателя? Писатель такой же член общества, как слесарь, на нем даже больше ответственности, потому что он имеет дело со словом, а оно будет действовать и после его смерти. Если же вернуться к Сорокину, то я не считаю, что его нужно сажать, скорее, надо штрафовать издательства, которые выпускают его книги. Я не очень хорошо разбираюсь в уголовном праве, но думаю, что в УК РФ можно найти основания для подобных действий.

Что касается "Идущих вместе", то я не знаю, что это за организация, кем она создавалась и кем финансируется. Я в ней не состою и никакого отношения к ней не имею. Но когда томный Сорокин, развалившись, рассказывает, что вернулась цензура, настал новый 37-й год, - это чушь! Какой 37-й год? Да в 37-ом он до письменного стола не дошел бы!

Давайте разберемся. Что, собственно, произошло? Общественная организация подала на писателя в суд. Имеет она право это сделать?

РЖ: Безусловно.

П.Б.: Вот и все. Происходит нормальная демократическая процедура, демократичнее некуда. Подобное случается на Западе сплошь и рядом, на писателей подают в суд, феминистки со всеми подряд судятся - и ничего. Никого это не волнует, никто не кричит про 37-й год.

РЖ: И все-таки: я предлагал представить гипотетическую ситуацию, когда все то, что вы описывали в "Авгиевых конюшнях", сбывается, как свойственно антиутопиям...

П.Б.: Наверное, мне было бы жалко Сорокина, мне всех жалко. Я жалел Лимонова, когда он сидел в тюрьме. Действительно жалел. Потому что пробыть там месяц, может, и не страшно, но когда он год просидел, то было видно, насколько ему это тяжело. И пускай вся страна его узнала, пускай шли письма протеста и все его поддерживали - но элементарно физически человеку было тяжело.

С другой стороны, писатель должен знать, на что он идет. Он отвечает перед вечностью, но он отвечает и перед обществом, перед законом. И Рушди должен был знать, на что идет. И знал, я вас уверяю.

РЖ: Аналогия между Сорокиным и Рушди, наверное, более уместна, чем между Сорокиным и Лимоновым. Потому что Лимонова все-таки сажали за хранение оружия. Мы можем утверждать, что обвинение было сфабриковано или что для Лимонова игра в войну - вариант жизнетворчества. Но никто не арестовывал Лимонова за печатное слово... И все-таки, я хотел бы понять - когда вы писали: "Мы со своей стороны обязательно подключим Пен-центр и прочие сердобольные организации, чтобы талантливый в общем-то писатель за свое несознательное хулиганство схлопотал не три, допустим, года, а один", - какова была доля метафоры в этих словах? Давайте сформулируем вопрос так: согласны ли бы вы были выступить общественным обвинителем на процессе Сорокина?

П.Б.: Нет. Можете считать мою позицию лукавством, но я человек литературы, а общественным обвинителем может быть, скажем, представитель общественной организации, борющейся за нравственность в нашем отечестве...

Поймите, литература не может существовать без границ. Более того, с моей точки зрения, границы полезны для литературы и для культуры в целом, они-то, собственно, ее и создают. Беспредела не должно быть, понятия какие-то нужны. Братки существуют по понятиям, а современная культура считает, что может жить без всяких понятий, что можно писать книги сплошным матом, можно глумиться над Ахматовой... Да относитесь к Ахматовой как угодно, но ведь она не только поэт, она еще и реальный человек.

РЖ: Тут возникает наивный вопрос: а кто эти пределы, эти понятия определяет?

П.Б.: Давайте сначала согласимся, что культура запретов создает культуру вообще. Каким образом - это следующий вопрос. Например, я говорю: необходима цензура. Меня спрашивают: а кто ее будет осуществлять? Так вот и давайте думать: кто, как, в каких пределах?

РЖ: Цензура как самоцензура или цензура как внешний институт?

П.Б.: Как внешний институт. А уж как он будет работать - это зависит от развитости общества. Пока же государство просто блудливо отворачивается от культуры, кидая тем самым свое общество и свой народ.

Мы уже говорили, что литература реально влияет на жизнь. Ее читают школьники, читают их родители. Книга становится составной частью души человека. Я уж не говорю про кино, влияние которого сегодня, конечно, несравненно сильнее. И если государство говорит: снимайте, что хотите, печатайте, что хотите, - это значит, что к власти пришли временщики. Большевики, как к ним ни относись, считали, что будут править долго. А сейчас пришли временщики.

РЖ: А вам не кажется, что в вашей позиции есть некоторое противоречие? Когда мы говорим, что культура вырабатывает механизмы запрета, то речь идет о ее саморегуляции, не нуждающейся в объективации. Предполагается, что писатель каких-то вещей по умолчанию не пишет, а если и пишет, то читатель их не читает и не покупает. А комитет по цензуре - это уже не культура, это форма государственного влияния на культуру...

П.Б.: Вот опять же: как вы хотите отделить литературу от жизни, так вы хотите развести культуру и государство. А их не надо разводить, они едины. Государство должно быть культурным, а культура должна строиться, в том числе, и на государственных интересах, должна заботиться о них.

РЖ: В середине - второй половине 1990-х годов в критике шла достаточно бурная полемика о "новом реализме". Ваши оппоненты утверждали, что она была спровоцирована вами, вы от этой чести всячески открещивались. Но тем не менее: жизнь как-то прояснила этот спор?

П.Б.: О "новом реализме" говорили еще в начале XX века, а уж само понятие "реализм" и вовсе существует с незапамятных времен. Так что я тут действительно ни при чем. Что касается того спора, о котором вы упомянули, то он начался с моей статьи "Возвращение", напечатанной лет десять назад в "Новом мире". Мне просто стало обидно за ту корневую, магистральную линию русской литературы, которую тогда элементарно топтали. Начали с соцреализма, а к тому времени добрались уже и до реализма как такового. Владимир Новиков, к которому я отношусь с большим уважением, писал, что вся русская литература XX века - это литература модернизма, и открыто говорил: "Реализм - это гроб". На это я и возражал в своих статьях тех лет.

Что касается "новых реалистов", то это название закрепилось за группой авторов, о которых я тогда действительно довольно много писал. Это Олег Павлов, Алексей Варламов, Светлана Василенко, Петр Алешковский. Да, определенная доля стратегического расчета в этом, конечно, была. Но уж ни в коем случае мне не хотелось создавать какую-то партию. Скорее, я стремился показать, что и в моем поколении есть люди, которые придерживаются сходной со мной точки зрения.

А потом уже началась вся эта возня. Владимир Бондаренко написал в "Дне литературы", что я создал партию - и правильно сделал. Вячеслав Курицын сообщил, что Басинский ухватился за реализм, так как просчитал, что придет такое время, когда за него будут платить больше, чем за модернизм, - и опять-таки выходило, что я молодец. Тут мне стало неинтересно и даже, если угодно, противно. Потому что реализм ни в коем случае не партия и не школа. Это мировоззрение, уходящее корнями в средневековье. Это способ отношения к миру, основанный на доверии к нему как к творению Бога. Модернист же не доверяет миру, он против не наличного состояния мира, а изначального замысла о нем.

Что касается постмодернизма, то мне с самого начала было ясно, что все это довольно быстро исчезнет. Да, минувшее десятилетие было эпохой постмодернизма, причем это касается не только литературы, но и политики, да и жизни вообще. Но сейчас это проходит. Грубо говоря, Ельцин был постмодернист, а Путин уже нет.

РЖ: А Путин - реалист?

П.Б.: Не знаю. Путин для меня вообще совершенно темная фигура. Сначала он мне нравился, а теперь я просто не могу понять, что это за человек. Но, тем не менее, ясно, что время постмодернизма закончилось.

РЖ: Тогда зачем вы десять лет жизни потратили на борьбу с тем, что, по вашим же словам, оказалось муляжом, обнаружило свою несостоятельность?

П.Б.: Нет, бороться было необходимо, ведь шла экспансия модернизма, в самом широком смысле слова. Писателю, который хотя бы просто писал нормальным литературным языком, отвечали: "Иди ты со своим соцреализмом! Пришли другие времена. Пиши по-новому, если хочешь, чтоб тебя замечали". Курицын мне прямо говорил: "Ты маргинал. Чем ты занимаешься? Сорокин, Пригов, Пелевин - вот настоящая литература. Подрастешь, сам поймешь".

Да ведь и до сих пор ходят споры, включать произведения Сорокина в школьную программу или не включать. И если б не было оппозиции этому, то давно бы уже включили, знаю я этих министерских работников. И учительницы, краснея-пунцовея, обсуждали бы с учениками, почему школьник поедает экскременты своего учителя, и что это значит.

Про выход романов Сорокина или Пелевина сообщают в новостях НТВ. Вы слышали, чтобы там рассказывали про других писателей?

РЖ: Но Пелевин реально популярен, и следовательно, выход новой его книги после нескольких лет перерыва - это информационный повод. Новый роман Сорокина после кампании "Идущих вместе" - это тоже информационный повод...

П.Б.: При советской власти быстро разобрались бы с информационным поводом. Сказали бы: "Товарищи, надо сказать то-то и то-то про такого-то писателя" - вот и повод появился. Повторяю: у государства должна быть политика в области литературы и искусства. Когда она появится - можно будет обсуждать, хорошая она или плохая. А когда ее вообще нет - это ужасно.

РЖ: Со времени публикации "Возвращения" прошло десять лет, история литературы сделала несколько шажков. Подтвердился ли тот прогноз, который вы давали в начале 90-х?

П.Б.: Подтвердился постольку, поскольку модернизм и постмодернизм, как им и положено, уходят сейчас на обочину. Но на первый план выходят вещи, про которые вообще нельзя сказать, модернизм это, реализм или что-то еще. Ну, например, Маринина - это реализм? Да, она пишет довольно простым языком, чего-то злого в мир не несет, вреда от нее нет... Победила массовая литература, ее еще можно назвать народной. А постмодерн уходит в салоны, на славистские конференции. Вот пусть слависты и занимаются всеми этими Приговыми, Сорокиными и прочими.

РЖ: Но слависты сейчас занимаются Марининой и ей подобными едва ли не больше, чем постмодернистами...

П.Б.: Конечно, даже слависты начинают чувствовать, что это явление относительно живое и в большей степени отражающее реальную жизнь... Вообще, в нашей стране идет сейчас процесс, который я, воспользовавшись языком Константина Леонтьева, определил бы как упрощение. Вслед за поверхностным усложнением, так называемым плюрализмом, - на самом деле жизнь не усложнялась, а скорее расцветала ядовитыми цветами - начинается вульгаризация всего и вся.

То же происходит и с реализмом. Я вполне отдаю себе отчет, что появись сегодня новый Юрий Казаков, первоклассный, глубокий прозаик-реалист, то он остался бы маргиналом, имеющим свою достаточно узкую аудиторию. Ну, получил бы он премию имени Юрия Казакова, и на этом его известность закончилась. А реально все равно читали бы Маринину, Акунина, Пелевина. И от этого никуда не деться.

РЖ: А какое место в литературном процессе занимают "ваши" писатели: Отрошенко, Варламов и др.?

П.Б.: Они принадлежат к той самой магистральной традиции русской литературы, о которой мы говорили, к настоящему русскому реализму, существовавшему и в XIX, и в XX веке. Хотя, конечно, даже лучшие из сегодняшних писателей несопоставимы по своему масштабу с Платоновым или Достоевским. Это направление сейчас висит в воздухе и может поддерживаться только премиями. Увы, это так.

РЖ: А почему не находится достаточного количества читателей, которые могли бы поддерживать этих авторов, раскупая тиражи их книг?

П.Б.: А откуда возьмется такой читатель? Народ оглупел, и оглупел стремительно, за какие-то десять лет. Десятилетие назад люди не умели делать деньги, не разбирались в иномарках, но они были глубже, это же очевидно. Советский человек, которого сейчас принято считать уродом, был умнее и тоньше сегодняшнего человека. А с чего нашему современнику быть умным, когда он смотрит этот телевизор и читает эти газеты?

В итоге мы потеряли читателя, которого воспитывали, начиная со школы, с той самой советской рутинной школы, где бедные затюканные учительницы говорили: "Дети, читайте Тургенева; дети, Пушкин - наше все; дети, Лев Толстой - великий писатель". И так или иначе, но школьники что-то читали. А сегодня я включаю телевизор и вижу учительницу, которая говорит: "Нашим детишкам скучен Шолохов, они хотят читать Пелевина". Ну, если уже учителя так заговорили, то это просто кранты.

РЖ: В уже упоминавшейся статье "Возвращение" вы писали, что "между модернизмом и... реализмом лежит граница, переступать которую... нельзя". Вы и сегодня считаете, что в тех словах не было полемического преувеличения?

П.Б.: На уровне техники диффузия, конечно, возможна. Тому есть множество примеров, взять хотя бы Платонова. Но при этом Платонов, по крайней мере, Платонов поздний, периода "Возвращения", никакой не модернист.

РЖ: А "Чевенгур" - это реалистическая вещь?

П.Б.: Я еще раз говорю, что реализм - это не метод и не стиль, это мировоззрение писателя. И пока Платонов исповедовал революционаристские идеи, он был модернистом. А когда он понял, к чему это ведет, и стал жалеть человека, страдать о человеке, то стал реалистом. Что при этом происходило с его писательской техникой - это сложный и интересный, но по отношению к тому, о чем мы говорим, второстепенный вопрос. Безусловно, на этом уровне какие-то диффузные процессы шли.

РЖ: Высшие достижения западной литературы XX века тоже связаны с реализмом?

П.Б.: Ну, давайте посмотрим хотя бы на американскую литературу. Фолкнер, в общем-то, по мировоззрению своему почвенник, человек американского Юга. Хемингуэй - писатель экзистенциалистского плана, но и для него американский ландшафт имеет колоссальное значение. Про всю мировую литературу я рассуждать сейчас просто не решусь, но думаю, что там происходили до некоторой степени сходные процессы. Много ли людей сейчас читает Джойса?

РЖ: Судя по тиражам, да, но реально, наверное, во много раз меньше. А Джойс по вашей классификации разве не реалист? Писатель, встраивающий маленького человека в мифологическое пространство, - чем это не реализм в мировоззренческом плане?

П.Б.: Пожалуй, так.

РЖ: Но тогда кто, кроме Сорокина, остается в рядах модернистов и постмодернистов? Взгляд без боли, взгляд без сочувствия едва ли вообще возможен в большой литературе...

П.Б.: Да даже и в Сорокине есть реализм, от этого никуда не денешься. Если из его последнего романа выкинуть все ритуальные гадости, то получается вполне традиционное повествование. И в Пелевине много реализма, хотя бы в его последнем романе, который весь, по сути, сводится к мысли, высказанной еще отцами Церкви: если человек отказывается от веры в высшее начало, то он ввергается в худшую мистику и его жизнь становится абсурдной, начинает подчиняться не Богу, а числу 29 или 34. Пусть от обратного, но Пелевин приходит к тому же. Другое дело, что он не дает выхода...

РЖ: Так кто же тогда модернист?

П.Б.: Ну, нельзя так ставить вопрос. Не существует, особенно в XX веке, чистых реалистов и чистых модернистов. Мы же не в армии и не в пионерлагере: девочки налево, мальчики направо. Это очень сложный духовный процесс, который каждый писатель переживает по-своему.

Эталон реалистического письма - Лев Толстой, в "Анне Карениной" мы вообще не найдем зазора между жизнью и текстом. Но в Толстом при всем том модернизма более чем достаточно, особенно в позднем творчестве, в "Крейцеровой сонате". Я уж не говорю о его антицерковных проповедях, где звучит такая гордыня... Так что глубинный внутренний конфликт реализма и модернизма живет едва ли не в любом крупном писателе. Другое дело, что компромисса между этими началами быть не может. О чем могут договориться черт с Богом?

РЖ: Давайте попытаемся как-то подытожить все сказанное. По каким же критериям вы оцениваете тот или иной текст? И насколько важно для вас его эстетическое качество?

П.Б.: А что мы понимаем под красотой? Просто соразмерность частей? Когда я слышу выражение "эстетически смелое произведение", мне хочется спросить: "Ну и что?"

Я считаю себя леонтьевцем, а Леонтьев говорил, что все может поверяться эстетикой. Но что под этим понимать? Для того же Леонтьева высшим эстетическим мерилом была, скажем, византийская служба...

Меня интересует, в первую очередь, степень воздействия литературы на жизнь. Литература, которая никак не влияет на мир, пуста. А влиять на мир нельзя, если нет широкого, заинтересованного читателя. Поэтому та потеря читателя, о которой мы говорили, - это главная культурная катастрофа наших дней. Нужно писать, как Маринина, и одновременно - как Лев Толстой, - доступно и глубоко. Не умеете? Что же делать. Значит, маленькие писатели.

РЖ: Вы много лет печатались в толстых журналах, а сейчас работаете в "Литературной газете". В чем для вас разница между журнальной и газетной критикой?

П.Б.: Газетная критика сейчас - это не столько критика, сколько журналистика. Настоящая, серьезная критика может существовать только в журналах. Но журналы страшно потеряли свое влияние, и журнальная критика сегодня практически не востребована. Газеты, конечно, больше читают, у них элементарно выше тиражи. Но, повторяю: газетная критика - критика неполноценная, суррогат. Есть и исключения, скажем, Андрею Немзеру часто удается серьезное критическое высказывание в газетном формате, взять хотя бы его относительно недавнюю рецензию на роман Дмитрия Быкова "Орфография". С выводами этой рецензии я скорее не согласен, но, тем не менее, это блистательный образец того, как в газете, при минимуме площади, можно серьезно, с филологической основательностью, разобрать роман.

Широкоформатная журнальная критика сегодня нужна, пожалуй, только писателям, которые хотят, чтобы о них писали большие статьи с подробным разбором их произведений. Они не хотят понять, что серьезная современная литература по большей части неинтересна никому, кроме самого писателя и его ближайших друзей. А критик изначально ориентирован на более широкую аудиторию.

РЖ: А с чем связана скандальная репутация сегодняшней "Литературки"?

П.Б.: Пришел новый главный редактор, проводящий новую редакционную политику, суть которой в том, чтобы печатать представителей всех враждующих литературных группировок. С этим посылом я абсолютно согласен, а насколько это возможно - вопрос другой. Сейчас литературная жизнь такова, что когда начинаешь печатать и тех, и этих, ни те, ни другие не довольны. Раскол в литературе заизвестковался, образовались два лагеря, которым очень удобно существовать отдельно друг от друга, и им не нужно никакое сближение. Особенно это касается "демократов", которые все сидят в своем углу и повторяют: "Там, где печатается Владимир Бондаренко, ноги моей не будет". Хотя посмотрите на молодых журналистов, Дмитрия Ольшанского или Льва Пирогова, - они же смеются над этой замшелостью.

Вот эту безнадежную миссию объединения литературного поля "Литературка" и пытается взять на себя.

P.S. (Михаил Эдельштейн)

Критиковать Басинского легко. Слишком легко. До того легко, что даже неинтересно. Ну кто еще умеет так виртуозно подставляться? Кто может позволить себе с серьезным видом восклицать "Культура в опасности!" или, дразня коллег словцом, напоминающим скорее медицинский диагноз, чем критический инструмент, из статьи в статью требовать от литературы "сердечности"?

Критиковать Басинского невозможно. Как можно критиковать человека, который ничего ни от кого не скрывает? Другого ловишь на проговорках, подзуживаешь, чтобы он ляпнул что-нибудь этакое, пытаешься читать между строк... А Басинский говорит все прямым текстом: "Литература может приносить жизни пользу или вред", "Необходима цензура", "При советской власти быстро разобрались бы с информационным поводом".

Наконец, критиковать Басинского нечестно. Басинский - это подсознание современной критики. Многое из того, что он говорит, с удовольствием произнесли бы и его коллеги, да вот беда - не могут себе позволить. Ну неужели Александру Архангельскому или Андрею Немзеру, разбираясь с какими-нибудь непонятливыми Шишкиным, Быковым или Пелевиным, ни разу не хотелось воскликнуть: "Культура должна строиться на государственных интересах"? Да хотелось, конечно, еще как. Но нельзя: мешают среда, репутация, врожденная интеллигентность - да мало ли что еще. А Басинский может себе позволить - у него другая тусовка, да и сам он другой.

Наверное, поэтому многие коллеги его недолюбливают. Но даже самые заклятые недоброжелатели не оспаривают главного достоинства Басинского - его последовательности. Это Дмитрий Ольшанский будет до старости перебегать из постмодернят в черносотенцы и обратно, одаряя нас по поводу каждого нового перебега очередным манифестом. Басинский не таков. Однажды сказав "а", он не свернет с избранного пути, пока не проговорит весь свой алфавит до конца. А закончив, скорее пойдет повторять те же прописи по второму и третьему разу, чем изменит в них хоть букву.

Вероятно, эта-то цельность Басинского и оказалась в нем столь соблазнительна для полых людей новейшей формации. Взять хоть Льва Пирогова - поиграл он пару лет в Курицына, порезвился по молодости лет, а теперь который уже год в Басинского играет. Постинтеллектуализм вон придумал, чтоб от взрослых не отставать. И Басинский своего клона привечает, печатает и возит за собой в Ясную Поляну.

Сходный случай, кстати, описан в мемуаристике. В 1913 году в журнале "Аполлон" были опубликованы программные статьи вождей зарождавшегося акмеизма, Николая Гумилева и Сергея Городецкого. Так вот, незадолго до этого главный редактор "Аполлона" Сергей Маковский прибежал к Гумилеву и чуть не на коленях умолял его снять из номера сочинение второго синдика: мол, впечатление создается такое, как будто пришел человек и выступил с речью, а следом за ним выскочила обезьяна и начала копировать все его жесты, не понимая их сути. Гумилев, как известно, на печатании манифеста Городецкого настоял - и правильно сделал. Кто ж по доброй воле от своей обезьяны откажется!

Кстати, почему Пирогов так легко и безболезненно из Курицыных детей в Басинские перешел - тоже вполне объяснимо. Басинский - фигура для отечественного постмодерна незаменимая. Почти как Якеменко. Именно Басинский, а не Курицын или, скажем, Бавильский, - идеальный читатель Сорокина и компании. Представляю, как радуется главный копрофил отечественной словесности, когда находит про себя в критической статье что-нибудь вроде следующего: "В рассказе Владимира Сорокина мальчик ест кал школьного учителя, а комсомольский вожак грызет череп своего товарища. Шок, возмущение". Излишне говорить, что именно на такую реакцию все это изначально и рассчитано. "- Как вы смеете? - кричит читатель. - Ну вот так и "смею", - смеюсь ему в ответ я". А не закричи читатель, - так и автору смеяться не с чего будет.

Но и Сорокин Басинскому необходим. Во-первых, потому, что у них схожая тактика. Кто-то же должен возмущенно ахать, когда Басинский эпатирует общественность фразами вроде "Нравственность - вовсе не личное дело каждого". Какой же это эпатаж, если никто не возмущается? Какой ты после этого анфан террибль? Вот благодарные постмодернисты с примкнувшими к ним либералами и отрабатывают свою роль, делая вид, будто их шокирует Басинский, так же, как он делает вид, будто его шокирует Сорокин.

Во-вторых, Басинскому, просто в силу его критического темперамента, особенностей стиля и манеры, нужно поле брани. За письменным столом он ощущает себя солдатом отступающей, но не сдающейся армии. Оттого и статьи его пестрят языком приказов по армии искусств: граница, победа, предательство. Он даже врагов своих готов простить за использование той же ласкающей слух терминологии: "Вот это по-нашенски! "Борьба", "линия", "усилия", "искания", "цель" - какие все славные, упругие, культурные слова!". Как результат - крайне неопределенный и даже, как уверяла меня совсем недавно Анна Кузнецова, вовсе несуществующий термин "реализм" превратился в руках Басинского в дубину народной войны, а "народность", "духовность" и прочие симулякры служат критику чем-то вроде кастетов.

И все же за всеми боевыми кличами Басинского чувствуется подлинная драма. И виной всему те самые цельность и последовательность критика, о которых речь шла в начале. Лет десять назад Басинский решил изобразить этакого Страхова, по случаю забредшего в конец XX века и ужаснувшегося тому, что он видит окрест себя. От имени этого персонажа он и написал несколько первых своих новомирских статей. Существует же ролевая лирика, почему бы не быть ролевой критике?

Однако есть неумолимая логика развития образа. Очень скоро выяснилось, что сегодняшний Страхов не может обойтись без поминутных апелляций к участковому. В его речи замелькали все эти "цензура", "судить", "штрафовать", "УК РФ", "граница на замке". А как быть, если без участкового никто не верит, что крупнейшее событие русской литературы второй половины XX века - это деревенская проза, а главная отрада текущего литпроцесса - Владислав Отрошенко с Борисом Евсеевым? Других реалистов у него для нас сегодня нет. И у нас для него тоже.

• Выпуск 13. Дмитрий Бак: "Моя репутация автора умеренного для критика невыигрышна"
• Выпуск 12. Дмитрий Бавильский: "Ситуация в критике сегодня ужасающая".
• Выпуск 11. Андрей Арьев: "Зародышевой плазмой искусства является лирика, а не эпос"
• Выпуск 10. Александр Архангельский: "Тот, кто тасует литературные знаки, как карты, соучаствует в нашем будущем поражении"
• Выпуск 9. Михаил Гундарин. На высоком заборе
• Выпуск 8. Роман Арбитман: "Близких аналогов Грэму Грину в нашей литературе не просматривается"
• Выпуск 7. Лев Аннинский: "Мы с Галковским воняем одинаково"
• Выпуск 6. Николай Александров: "Дефицит качественной литературы постоянно чувствуется"
• Выпуск 5. Будущее сетевой критики, похоже, уже определилось
• Выпуск 4. Александр Агеев: "АРСС, к сожалению, - очень слабое пиар-агентство"
• Выпуск 3. Дмитрий Бак. Майские тезисы
• Выпуск 2. Единства в литературной критике сегодня нет
• Выпуск 1. Сетевая критика и литература - занятие дилетантов