Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Букериада, или Бег на месте
Дата публикации:  6 Октября 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

На днях букеровское жюри огласило шорт-лист. В шестерку претендентов на премию за лучший русский роман 2002 года вошли: Наталья Галкина ("Вилла Рено"), Рубен Давид Гонсалес Гальего ("Белое на черном"), Леонид Зорин ("Юпитер"), Афанасий Мамедов ("Фрау Шрам"), Елена Чижова ("Лавра") и Леонид Юзефович ("Казароза").

Сразу скажем, что жюри, по-видимому, выжало максимум из длинного списка. Николай Александров, заявивший, что шорт-лист дает адекватное представление о среднем уровне современного русского романа, был несомненно прав. За пределами короткого списка практически не осталось произведений интереснее или значительнее тех, что попали в финал. За одним исключением, о котором в конце.

Тем не менее, включение в короткий список практически любой из перечисленных вещей может быть с легкостью оспорено. Что опять же свидетельствует не о непрофессионализме судей, а о сегодняшнем состоянии нашей прозы. Других писателей у них для нас нет, и это не вина жюри, а наша общая беда.

Тем не менее, сначала о недоумениях. Мне трудно понять, что делает в шорт-листе роман Леонида Юзефовича "Казароза" - радикально переработанный вариант его старой вещи "Клуб "Эсперо"". Классно закрученный ретро-детектив с искусной обманкой, конечно, может быть прочитан и как пародия на интеллектуальный роман, ибо все сообщаемые в нем сведения об эсперанто ни на шаг не приближают нас к разгадке, но для такой операции все же требуется слишком большое усилие воображения. На самом деле Юзефович и не пытается загримировать свой детектив под нечто большее, вполне довольствуясь давно и по праву занимаемой нишей стильного беллетриста. Для подобного рода литературы существуют специальные награды, и я не понимаю, почему "Казароза" должна числиться в кандидатах на премию за лучший роман года.

Сомнение вызывает целесообразность присутствия в шорт-листе романов двух петербуржанок - Натальи Галкиной и Елены Чижовой. Они явно введены в короткий список для комплектности и соблюдения правил игры: шестерка так шестерка. Впрочем, ничего общего, кроме местожительства авторов и художественного уровня, между "Виллой Рено" и "Лаврой" нет.

В книге Михаила Гаспарова "Записи и выписки" упоминается пьеса какого-то советского драмодела, где среди действующих лиц перечислены Сталин, Жуков, Гудериан, русалки, черти и всякая прочая мелкая нечисть. Точно по такой же схеме построен и роман Натальи Галкиной. Документальные фрагменты - дневники Ивана Павлова, записки Карла Маннергейма, письма Павла Флоренского, воспоминания о епископе Луке (Войно-Ясенецком) - соседствуют в нем с каким-то немыслимым мистико-фантастическим коктейлем. Здесь и говорящий ручей, несущий предметы против течения, и призраки собак Павлова, охраняющие бывшую дачу академика, и явление Иоанна Кронштадтского, и даниил-андреевская чушь, и Герберт Уэллс, которого автор заставляет предсказывать появление Милорада Павича. Написано все это довольно легко, но не очень понятно, зачем.

Фабула романа Галкиной достаточно проста. В дачном поселке на Карельском перешейке снимается фильм об академике Павлове. Рассказ о съемках перемежается картинками из пред- и послереволюционной жизни постояльцев Виллы Рено - пансионата, где некогда бывал великий физиолог. Сначала подчеркиваются различные совпадающие детали в двух временных планах, потом прошлое начинает все настойчивее проступать сквозь настоящее, Келломяки вытесняет Комарово. Связывают их волшебный ручей и местная девочка по прозвищу Катриона, исполняющая обязанности гения места.

Отдельные фрагменты романа неплохи, а описание картин классика советской литературы Степана Еремеевича, по совместительству увлекающегося живописью, так и просто хорошо. Основная проблема "Виллы Рено" в полном отсутствии художественной логики. Особенно это касается нереалистических добавок. Все фантастические допущения абсолютно случайны, вся мистика свалена без особого смысла и в произвольном порядке. Такое впечатление, что "Роза мира" в нужный момент обнаружилась на полке, а Штейнера под рукой не оказалось. Поэтому шаданакар и эгрегоры в романе наличествуют, а антропософскому инвентарю применения не нашлось. Да и саму идею впрячь в один роман документальный материал и фантастику трудно признать удачной.

"Лавра" Елены Чижовой вызвала споры. И это самое удивительное и загадочное из всего, что могло с ее романом случиться. Потому что спорить там абсолютно не о чем. "Нас было трое, собравшихся во имя Его в одном окраинном доме" - после такого зачина любой нормальный читатель закроет книгу, чтобы никогда о ней не вспомнить. И правильно сделает: весь текст огромного романа столь же безвкусен и претенциозен, как эта евангельская аллюзия в первой фразе. "Свет, не имевший силы, полился из моих глаз"; "Я была похожа на бабочку, летевшую в открытый огонь"; "Его... холодные глаза сошлись на мне, и голосом, истончившимся до ненависти, он заговорил тихо и страшно" - надо обладать немалой смелостью, чтобы с такими стилистическими навыками приняться за роман. Критики обнаружили в "Лавре" автобиографические черты. Подозреваю, что они имели в виду тот фрагмент, когда героиня слышит от своего любовника: "Ты никогда не отличалась безупречным вкусом".

Но вот Константин Азадовский пишет на книгу Чижовой восторженную рецензию; возражающая Азадовскому Ирина Роднянская, находя в романе многочисленные недостатки, все же делает оговорку о "серьезности события"; в ноябрьской книжке "Звезды" за 2003 год о "духовном смысле" "Лавры" высказывается Григорий Померанц... На мой взгляд, вполне достаточно было и одного абзаца Евгении Щегловой в "континентском" библиографическом обзоре. Именно там впервые были произнесено то единственное, что нужно о "Лавре" сказать: "очевидная безвкусица". Там же была дана и краткая, но исчерпывающая характеристика содержания: "метания полуошалевшей дурочки".

Действие "Лавры" происходит в 1970-е годы. Безымянная героиня, жена преподавателя Ленинградской Духовной Академии, пытается воцерковиться, но слишком многое в Церкви остается ей чуждым. Роман представляет собой чересполосицу рассуждений о том, как и что нужно перестроить в Церкви (стране, мире), и картинок из духовного опыта героини. О Церкви героиня не знает практически ничего - она не представляет, что такое первородный грех, к настоятелю монастыря обращается "владыка" и требует, чтобы он обвенчал ее с мужем (в монастыре венчания не совершаются), путает, как отмечает Ирина Роднянская, мясопустную седмицу с сыропустной и т.д. При этом она не устает обличать церковное устройство и рассказывать, как оно все должно быть. Любовник дает ей на несколько дней книжку о "живоцерковниках"-обновленцах - у героини немедленно по ее прочтении уже готова концепция русской церковной истории. Священник на литургии вынимает из просфор частицы за всех поминаемых - героиня потрясена: как можно, ведь среди них есть убийцы. Тут же выстраивается еще одна историческая концепция, подозрительно напоминающая и уровнем, и содержанием говорухинскую "Россию, которую мы потеряли".

Размышления героини дополняются довольно дилетантской и суконной попыткой воспроизведения церковного расклада 70-х (в "церковных темах, по правде, я не была сильна", - признается она). Впрочем, эта часть романа по-своему любопытна, по крайней мере как ряд зарисовок видных церковных деятелей, многие из которых и поныне определяют политику РПЦ. Под своим именем здесь действует митрополит Никодим, в епископе Николае легко узнать будущего митрополита Кирилла, а за владыкой Антонием ("внешность дворянская, правда, с явными элементами вырождения") угадывается нынешний патриарх.

Помимо попыток реформировать русскую Церковь героиня видит иную реальность, слышит голоса, общается с бесами, играет в роковую женщину, пытается соблазнить священника и т.д. Проблема в том, что роман, построенный на воспроизведении духовных исканий героини, предполагает значительность ее внутреннего мира. Увы. "Я называла его суждения школьными, - говорит героиня о муже. - Мне же... требовались университетские". Так вот, ни одного "университетского" суждения в "Лавре" нет, мысль героини ходит по кругу, постоянно возвращаясь к одним и тем же общим местам. Все ее православие - типично дамское, истерическое, начинающееся с плевков в собственное отражение в зеркале и заканчивающееся желанием столкнуть духовника "с пирса - вниз", дабы тот не рассказал об услышанном на исповеди "никому и никогда".

Вообще психология в романе подменена патологией. Один из рецензентов пеняет Чижовой на то, что в "Лавре" постоянно звучит слово "ненависть". На самом деле есть еще одно слово, встречающееся там как минимум не реже. Это "сумасшествие". "Вы сумасшедший?" - пятится героиня от отца Глеба; "Замолчи. Ты - больна", - кричит героине муж; "От голосов надо лечиться... здесь требуется медикаментозное вмешательство", - сообщает ей любовник. Перманентная неофитская истерика, наполняющая роман с самого начала, и впрямь приобретает под конец какой-то совсем уж клинический оттенок. Не случайно героиня приходит в итоге к попытке самоубийства.

По всей видимости "Лавра" попала в шорт-лист по разнарядке на "серьезный", идеологический роман. В таком случае "Юпитер" Леонида Зорина представительствует там за роман социальный.

На фоне прочих обитателей короткого списка "Юпитер" выгодно выделяется, прежде всего, своим объемом и незамутненностью смысла. Леонид Зорин написал не роман, даже не повесть, скорее большую новеллу. Действие в "Юпитере" одноколейное, никаких побочных линий, никаких отступлений.

Известному актеру Донату Ворохову предлагают сыграть главную роль, роль Сталина, в пьесе "Юпитер" некоего Клавдия Полторака. Ворохов - убежденный антисталинист, но в процессе работы над образом он вживается в него, проникается правотой своего героя, сам превращается в маленького Сталина, теряет семью, прогоняет любовницу, уходит из театра и в конечном итоге гибнет. Из роли актер на некоторое время вырывается лишь перед смертью, но попытка отречься от всяких "игр с дьяволом" запоздала. Его затягивает назад, в хаос, в "бесконечный тоннель".

Роман (будем вслед за автором и букеровским жюри называть его так) Зорина обладает всеми достоинствами и недостатками грамотно рассказанной истории. Его нескучно читать, но он изначально отказывается от претензий на художественное первородство. Романный Сталин не глуп, но довольно банален, и не очень понятно, за счет чего он приобретает такую власть над Вороховым. Впрочем, объяснением этому может служить ощутимый в романе фрейдистский подтекст: герой был зачат весной 1953 года выпущенным из лагеря зэком, который так и не полюбил сына, и Сталин таким образом становится для него заместителем отца. Совпадение времени зачатия Ворохова и смерти Сталина в "Юпитере" явно наделяется символическим смыслом - прием, очевидно чужеродный общим законам построения зоринского романа.

"Пьеса как пьеса. Не хуже прочих", - говорит Ворохову его друг, уговаривая согласиться на роль Юпитера-Сталина в сочинении Полторака. То же можно сказать и про текст самого Зорина. Роман как роман. Не хуже прочих. Даже, пожалуй, чуть лучше. Что, впрочем, скорее характеризует этих прочих, чем сам "Юпитер".

Серьезные сомнения вызвала у многих обозревателей правомерность включения в шорт-лист книги Рубена Давида Гонсалеса Гальего. Впрочем, немало и тех, кто прочит "Белому на черном" главный приз. Своя правота есть и у тех, и у других. Никто не сомневается, что Гонсалес Гальего написал отличную вещь: жесткую, страшную, одухотворенную. Вопрос в другом: можно ли присуждать Букер за нон-фикшн? Прецедент был: случай с "Альбомом для марок" Андрея Сергеева памятен всем. Но ведь и то решение многим казалось спорным.

Сторонники "Белого на черном" говорят о несомненном стилистическом мастерстве автора и сравнивают его минимализм с шаламовским. Книга Гальего действительно замечательно написана. И все-таки когда я произношу эти слова: "замечательно написана", - мне стыдно. Потому что не в них суть. Невозможно обсуждать несомненные литературные достоинства этой вещи через запятую с разбором экзерсиса Чижовой или детектива Юзефовича. Лучше написать на нее отдельную рецензию.

Поэтому фаворитом нынешнего Букера мне все же кажется роман Афанасия Мамедова "Фрау Шрам". Это вполне искусно сделанный текст, сложно сконструированный, ладно пригнанный. Недостатков в нем, на мой вкус, два: чрезмерная актуальность и столь же избыточная литературность. Еврейская тема, распад Союза, межнациональные конфликты, убийство отца Александра Меня, Карабах, православие, августовский путч 1991 года, невостребованность серьезной литературы - нет той злободневной для интеллигента 90-х темы, которая не была бы так или иначе затронута или хотя бы упомянута в романе Мамедова.

То же и с конструкцией. "Фрау Шрам" - очень умышленный роман. Он состоит из сплошных перекличек: смысловых, сюжетных, фонетических. Каждая деталь здесь рифмуется с другой: рифмуются города, судьбы, имена. Особенно эта умышленность ощутима в конце, когда все загодя развешанные ружья начинают палить поодиночке и залпами: упавший мальчик - символ, буква на упаковочной коробке - и та символ. Собственно, герой и не скрывает этого. Как вагиновский Свистонов, он оглядывает окружающих его людей, прозревая в них своих будущих персонажей, примеряя их к своему ненаписанному тексту: "Я подумал, а что, если этот рассказ будет вставным в романе..." Даже точка зрения повествователя раздвоена: в качестве автора романа он смотрит на запечатлеваемую реальность как на прошлое, и одновременно - изнутри описываемых событий прозревает свой еще ненаписанный роман.

Само по себе эта литературность не хороша и не плоха, но за напластованиями символики нередко теряется реальный план повествования. Непонятно, например, кому так уж досадил герой в Баку, что местный теневой воротила, по совместительству - любовник матери Ильи, велит ему немедленно покинуть город и вернуться в Москву. Впрочем, Восток - дело тонкое.

Герои не имеют самостоятельной ценности и растворяются в метафорической структуре романа. Мы не поймем, почему Ирана становится в воображении героя, а потом и в его романе фрау Шрам, если не осмыслим роковую женщину как символ Баку. Мы будем удивляться, почему так невнятно прописан характер Нины, московской любви Ильи, пока не посмотрим на нее как на воплощение Москвы - легкомысленной, неверной, тусовочной. Кстати, не стоит все же говорить об уме и безупречном вкусе героини и одновременно заставлять ее писать или даже только подписывать эссе, подобные тому, куски из которого цитируются в романе.

"Фрау Шрам" - достаточно средний роман. Однако из всех финалистов нынешнего Букера Мамедов - единственный, кто занят решением каких-то собственно литературных задач. Мне не очень нравится то, как он это делает. Но остальные просто занимаются чем-то другим, имеющим мало отношения к литературе как таковой. Юзефович создает развлекательное чтиво для интеллектуалов, не желающих опускаться до Донцовой с Марининой; Зорин сочиняет социальные памфлеты; Чижова рассказывает городу и миру о своем удручающем духовном опыте; Галкина взбалтывает малосъедобный гоголь-моголя из всех случайно попавших под руку ингредиентов...

Теперь о главном действующем лице. Точнее, лицах. То есть о жюри. Которое по сути лишило нынешний Букер всякой интриги, оставив за пределами короткого списка лучший роман года - "Орфографию" Дмитрия Быкова. Мотивировка этого решения ни у кого не вызывает сомнений, хотя многие, в том числе и букеровские судьи, еще помнят, что оценки за поведение выставляют в соседнем отделе, и потому делают вид, будто их претензии относятся к роману Быкова, а не к личности автора, и носят чисто эстетический характер. Безусловно прав Андрей Немзер, предположивший, что большинство жюристов сочло быковский роман "удивительно безответственным". Если б еще уважаемый критик или кто-то из привыкших судить литературу по тем же критериям букеровских судей рассказали, что такое "безответственный роман" и чем он отличается от романа ответственного...

Мне не доставляет особого удовольствия повторение той очевидной мысли, что поощрение среднего в ущерб выделяющемуся из общего ряда мешает развитию литературы. Но у нашего литпроцесса другие рулевые, и не я превратил все имеющиеся в наличии премиальные сюжеты в бесконечный бег на месте.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Степан Ж., Живой журнал словами писателей /03.10/
Выпуск 17. У меня не было проблем с самоидентификацией. Хотя я понимал что бабы будут маскироваться чтобы глистливо заползти в мое Жизненное пространство.
Михаил Майков, Недоумение для Николая Александрова /02.10/
Объявлен шорт-лист Букера-2003.
Это критика /02.10/
Выпуск 15. Сергей Боровиков: "Мой предшественник - это Илья Обломов".
Александр Ницберг, Водка и стихи /29.09/
"Почему же в Германии игнорируют все эти имена?" - спрашивают меня поэты и издатели, с которыми я встречаюсь в Москве. "Кого из наших людей, вообще, там знают?" - "Геннадия Айги, Ольгу Седакову и концептуалистов", - отвечаю. Все в недоумении.
Олег Попов, Живой журнал словами писателей /26.09/
Выпуск 16. Монолог половины всех голов русского орла, или ЖЖ-самоходка и самобранка.
предыдущая в начало следующая
Михаил Эдельштейн
Михаил
ЭДЕЛЬШТЕЙН
edelstein@yandex.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100