Именно так Борис Носик перевел слово limey. Всю природную фантазию истратил на замечательное название. Действительно. "Незабвенная". The Loved One. На сам текст уже ничего не осталось. Сушь. Lamely.

Какая-то загадка. И перевести трудно, и понять не просто.

В России все списали на природу. Островитянин. Элементарно. Типичный представитель прагматичного до бессердечности народа. Они там все такие. Пьяницы и адмиралы. Братишка откинулся у топки на заре. В холстину тело, ядро за пазуху, и вновь невозмутимо бьются волны океана.

"Боже, храни королеву..."

Англичанам. Потомкам Нельсона, изобретателям эля выкручиваться сложнее. Людям с сердцем и душой. Отчего Ивлин Во так жесток и холоден? Ромео подсунул Джульетту, тушенную в овощах, и дальше пошел. Томики Диккенса складировать в тропическом лесу. Бомбу закладывать в походный туалет Апторпа.

Не биоробот ли? А может быть, пришелец?

Нет. Нашлось иное объяснение. Без мистики. Посюстороннее. Просто католик. Иезуит. Враг рода человеческого. Алкаш. А как же? Естественно! Алкаш и мизантроп. Попадись, красавчик, в тысяча шестьсот сорок девятом, наган не дрогнул бы в руке. Товарищ маузер.

Хорошее слово. Товарищ. Само по себе. Детское. Товарищ по играм. Проказам. Шалостям. Очень подходит к образу малоприятного в общении джентльмена. Ивлина Артура Сент-Джона Во. Кто сказал, что он людей не любит? Чепуха. Он взрослых не воспринимает. Не считает за людей. Куклы на ниточках, нелепые существа. Ежу понятно. Белке и Стрелке. А мальчику, двенадцати? тринадцати? четырнадцати? - вечному подростку - и подавно.

Один американец машет хвостиком на небе. В ответ один британец поднимает флаг. Разгоняет тучи. Не жалеет шелка. Материи для нижнего белья. Ну, разве не потеха? Где моя рогатка?

Читая статьи и книги о странном человеке, воспоминания о чудаке из Кум Флори, бывает, ловишь себя на мысли. А не доклад ли это? Записка училки завучу. Отчет физрука математичке. Тяжелый нрав, вздорный характер, склонность к антиобщественным поступкам. Латынь - отлично. Поведенье - неуд. Закрадывается подозрение. И начинаешь думать, а не пойти ли в самом деле с таким отличным парнем курнуть за гаражами? Или в футбольчик попинать? Если возьмет, конечно.

Мне, кажется, Ивлин Артур Сент-Джон Во на самом деле был очень легким и славным господином. Пятнадцатилетним. У него просто не нашлось товарища. По играм. Проказам. Шалостям. Его всю жизнь окружали взрослые. Словесницы, физички и военруки. Куклы. Неодушевленные варежки. С одним вопросом на устах. Как можно? После романтического университетского гомосексуализма стать добропорядочным отцом шести детей? После искренних статей в защиту Муссолини надеть ботинки, каску, парашют и поражать всех безрассудной храбростью? Какая несерьезность. Детство. Мальчишество.

Хлестать бургундское и верить в Бога.

Извольте написать сто раз в тетрадке. I won't do it again.

И он писал. Наворачивал. Роман за романом. Рассуждал о налогах и гонорарах. О кризисе морали и духе консерватизма. Прикидывался. Делал вид. Как настоящий адмирал и пьяница.

"Правь, Британия. Владычица морей..."

Мальчиками рождаются. Но осознают себя - лет в сорок. Понимают, что это навсегда. И начинают озираться. Присматриваться. Искать товарища. Теперь находят. В библиотеке. На книжной полке. И не беда, не страшно, что ровеснику уже сто лет. Двадцать восьмого октября две тысячи третьего.

Удача - всегда luck!

---

Ивлин Во

Литературный стиль в Англии и Америке

С середины восемнадцатого столетия по середину девятнадцатого в Англии для местных подрядчиков и частных хозяев публиковались серии альбомов по архитектуре. На страницах этих изданий предлагались сооружения любых масштабов, от будочек привратника до замков, в различных "стилях", под Андреа Палладио, античный греческий, готический, даже китайский. У всех одна и та же планировка, весь "стиль" сводился к внешней отделке. На закате эпохи такой подход позволял даже столь важные сооружения, как здание Парламента в Лондоне, создавать на пару, Барри проектировал конструкцию, а Пьюджин - средневековый антураж. И результат - не самый худший. В последние пятьдесят лет мы стали свидетелями того, как архитекторы отбросили вообще самое идею "стиля", и наши глаза повсеместно теперь утомляет скука невыразительных, неприятных и на чью-либо приязнь просто не рассчитанных фасадов, поднявшихся на всем протяжении от Константинополя и до Лос-Анджелеса. Впрочем, подобное восприятие стиля в буквальном смысле слова поверхностно. В настоящем понимании стиль - это не привлекательный декор некоей функционально обусловленной структуры, это самая суть произведения искусства.

Что совершенно бессознательно отражается в общеупотребительных оборотах речи. Когда кто-то говорит "литературный стиль", он скорее всего имеет в виду прозу. Поэзия едва ли ныне осознается как некая отдельная форма. На свете не существует особых поэтических идей, лишь только поэтические высказывания, и, как подчеркивал Вордсворт, истинная антитеза - не проза - поэзия, а произвольность и размеренность. Поскольку современные поэты в большинстве своем пренебрегают ритмом, различие становится несущественным до степени уже полного исчезновения. Вместо двух совершенно разных типов письма нам теперь должна представляться лишь бесконечная степень градаций одного, от мелодического и мистического до наукообразного.

Литература - это верное употребление языка вне зависимости от предмета и цели самого высказывания. Политическая речь вполне может быть, и иной раз оказывается, литературой, а сонеты о лунном свете очень часто - всего лишь макулатурой. Стиль - это и есть то, что отличает литературу от макулатуры. Между тем в определенных кругах звание "стилиста" является ругательным. Логен Смит, этот великолепный американец, отвергается с явным раздражением, в то время как Д.Г.Лоуренс, с убогим, невыразительным письмом, считается художником, и только потому, что темы его творений интересны и понятны более широкому кругу публики. Воистину недоразумение, с которым университетские профессора, самой природой назначенные для развенчания расхожих заблуждений, не торопятся покончить. Многие из них даже не прочь поддакнуть, лишь потому, что очень уж силен дух пуританства как в Кембридже (Англия), так и во многих частях Нового Света, всегда подталкивающий к осуждению удовольствия, пусть даже в самой его невинной форме. И если есть на этот счет сомнения, то наилучшим доказательством послужит случай Джеймса Джойса. Вот уж действительно писатель, захваченный стилем. Его последние работы, кажется, окончательно лишились какой-либо коммуникативной функции, настолько они интимны, обращены к личному чувственному опыту автору, его аллюзиям и тайнам, насколько в равной мере построены на звучности и языковой многомерности. Но именно благодаря этой невразумительности, невозможности читать Джойса без постоянного интеллектуального напряжения, а значит, без малейшей надежды на простое удовольствие, он и допущен в академические святцы. Между тем как раз неспособность решать коммуникативную задачу и обесценивает стиль Джойса, поскольку истинному присущи обязательно три компоненты - ясность, элегантность и индивидуальность, только их комбинация дает состав, способный оставлять подобье вечного в неуловимом искусстве письма.

Ясность стиля не предполагает всеобщей доступности. Генри Джеймс - самый ясный из всех писателей, но вовсе не простейший. Самые простые формулировки в законодательстве и философии обычно те, что при попытке приложения к реальной жизни порождают целую груду поясняющих томов и бесконечные дебаты. По большей же части то, что нужно и стоит написать, остается непонятным для большинства читателей. С этой точки зрения проверка на ясность любого высказывания состоит в невозможности его превратного истолкования. Команды на поле боя должны быть, и чаще всего являются образцом ясности. Деловая корреспонденция - это набор нескончаемых двусмысленностей.

Элегантность - то качество произведения искусства, что напрямую вызывает удовольствие при восприятии, но опять же вовсе не всеобщее. Существует огромный, обидчивый мир, для которого элегантность всегда оскорбительна. Английский язык, вне всякого сомнения, богатейший из всех существующих языков, мертвых или живых. Можно всю свою жизнь отдать его изучению и умереть, так и не овладев им в совершенстве. В нем нет даже двух слов, идентичных по смыслу, звучанию или ассоциативному ряду. Между тем, большая часть англоговорящих способна кое-как управляться лишь с самым минимальным словарным запасом. Для них любое слово вне повседневного ряда - "чудное", и возникает подозрение, что именно из-за недостойного почтения к чувствам подобной публики английская литература и вздумала бежать прочь от своего истинного великолепия. Шестьдесят лет тому назад, в пору расцвета "ювелирной прозы" претензия на некое изящное письмо ничего, кроме насмешки, не вызвала. Другой реакции и не могло быть, но нынешняя безрадостная перспектива, заставляет признать те давние глупости не слишком уж и дорогой платой за истинное величие предшествующих мастеров. Всегда, когда я слышу слово "безвкусица", мне чудится дух пуританства. Человек, способный полюбить фривольное и фантастическое убранство Неаполя, скорее оценит величие римского барокко, нежели педант с альтернативой: или Микелянджело, или ничего. Хочется поблагодарить судьбу за то, что нынешняя школа литературной критики не может или не способна вовсе породить хотя бы одно смачное предложение. Это заметно сокращает масштабы производимого ее представителями зла.

Понятие индивидуальности едва ли требует разъяснения. Почерк, тембр голоса - вот что позволяет безошибочно определить конкретного художника (а в редкие десятилетия существования однородной культуры - ее конкретного представителя).

Вечное и есть результат соединения всего, перечисленного выше. А стиль - это именно то, что делает любое произведение бесспорным и незабываемым. Мы помним ошибочные суждения Вольтера, Гиббона, Литтона Стрэтчи и после их разоблачения, благодаря яркости, меткости и чувственному наслаждению от самого первоначального восприятия. Они приходят к нам не просто в виде печатного слова, а как живое ощущение, с той силой, которая возможна только при непосредственном общении с другим человеком, и все это - плод ясности, элегантности и индивидуальности.

Среди здравствующих ныне английских прозаиков только немногие отваживаются на истинное великолепие. Особняком стоит, пожалуй, замечательная пятитомная автобиография сэра Осберта Ситвелла и исторические работы сэра Уинстона Черчиля. Впрочем, последние, хотя и делают честь самому занятому человеку государства, настоящего критического разбора не выдерживают. Слишком уже редко автор нам позволяет испытать глубокое и неподдельное эстетическое наслаждение, чтобы считаться подлинным художником. Элегантность нашей эпохи выбирает скромный наряд. Мы не слышим больше органной мощи, равной силе сэра Томаса Брауни, зато у нас есть тома, полные изящной и гипнотизирующей музыки. Сэр Макс Бирбом и преподобный Рональд Нокс великолепны, каждый в своем роде. У каждого свой горизонт. Но когда задача одинакова, например, пародия, оба равны и не имеют конкурентов. Сэр Макс посвятил себя искусству. Преподобный Нокс поднялся над суетой, к заоблачным вершинам человеческого духа. Его "Истовость" должна быть признана величайшим художественным творением нашего века. У ног этих мастеров - вполне достойная компания крепких умельцев, правда, увы, давно уже не первой молодости. Проза мистера Э.М.Форстера, особенно первая половина "Светоча и Свечки", - выставочный образец ясности и индивидуальности, только вот элегантность при этом столь ненавязчива, что и не всякий читатель ее заметит. А вот университетская профессура и вовсе не демонстрирует изящного письма. Сэр Морис Баура и ясен, и учен, но скучен. Лорд Дэвид Сессил не без изящества, но не в ладах с грамматикой. Мистер Исайя Берлин расплывчат и многословен. А мистер Тревор-Ропер попросту вульгарен. В среде литературных критиков качество письма выше. Рэймонд Мортимер работает безукоризненно. Бывают удачи и у мистера Сирила Коннолли. Целая плеяда романистов: мистер Энтони Пауэлл, мистер Грэм Грин, мисс Комптон-Бернетт и мистер Генри Грин - нас радует своим собственным, прекрасным стилем. Любой узнается по одной только странице.

Между тем, все наши примеры взяты по эту сторону Атлантики. Логан Смит писал:

"И Америка, земля, где был рожден я, Америка!... Мечтает молодость,
жаждет признания своей особости, все эти юноши и
девушки горящие огнем... среди беспокойных городов и в бесчисленных
университетах огромной страны, задумывались ли они хоть раз, задаю я
себе самому вопрос, какую невообразимую красоту можно сотворить
всего лишь из языка, того, что служит им не более чем средством
общения?... Золотой луч стиля золотит все, на что падет, и ждет
бессмертие любого, способного им повелевать, так неужели ж никому
средь нашего вдохновенного юношества не является мысль о том, каким
невероятным приключением из приключений мог бы стать путь к такому
мастерству? ... С высокой точки зрения Стиля весь Континент уйдет
на дно и не оставит даже ряби на водной глади океана".

Это было написано в 1934. Готовы ли мы ныне согласиться с таким не оставляющим надежды суждением? Вот мистер Хемингуэй. Он ясен, индивидуален и музыкален. При этом поставил свое искусство в столь узкие рамки самоограничений, в которых выжить может лишь настоящий мастер. И он завоевал право на это звание, но ценой серого шлейфа скучных имитаторов. Мистер Фолкнер индивидуален, но и не более того. Возможно, языки двух континентов настолько разошлись в своем развитии, что англичанин просто не в силах ныне уловить все тонкости американской манеры выражения. В результате с нашего берега если и наблюдается какое-то подобие стиля, то только в редакционных колонках, очень хороший, четкий, сухой - "Нью-Йоркера", и крайне скверный "Тайм" - из этого само самой рождается предположение, что подобное однообразие всех прочих авторов журналов культивируется с понятной целью - не отвлекать читателей от шикарных оборотов сопровождающей тексты рекламы. Мне думается, американских критиков должны раздражать изящество и важность английских писателей. Взаимное подозрение в женоподобии - одна из пропастей, разделяющих две наши цивилизации. Для американцев английские писатели - что-то вроде чопорных старых дев, перетирающих фамильный фарфор и очень озабоченных хорошим тоном, при этом изнутри сжигаемых нездоровыми и безобразными страстями. Нам же американцы представляются не в меру болтливыми школьницами, жующими одно и то же на глупом жаргоне, и часто просто невыносимыми из-за показной грубости и агрессивности. На деле разница мне видится в следующем. Все английские мальчики, и в том числе теперешние писатели, учили латынь с девяти лет. Для девочек это большая редкость. Мальчики не становятся, конечно, истинными знатоками латыни, но с ними навсегда остается базовое ощущение структуры языка, их не пугают даже очень сложные метры, поскольку каждого учат самостоятельно писать латинские стихи. Маленьких девочек обучают французскому и очень хвалят за богатство идиоматического словаря. Когда они вырастают, то начинают писать так, как болтают по телефону, - иногда получается просто замечательно, например, у мисс Нэнси Митфорд. Мы привыкли считать подобный тип письма женским, и характерные качества именно этого письма мы находим у американских пишущих мужчин, которые, насколько мне известно, изучали латынь в более позднем возрасте и очень поверхностно, либо вообще не соприкасались с ней. Надо заметить, что и в нынешних английских протестантских школах изучение латыни не всегда обязательно, и очень может быть, что уже в следующем поколении наших писателей только мальчики из иезуитских или школ бенедиктинцев смогут продолжить традиции английской прозы. Но это, так, кстати.

В одном я абсолютно твердо уверен: писатель, который хочет расти, должен все больше и больше работать со Стилем. Нет никакой надежды заинтересовать большую часть читателей успехами в этой сфере. Речь идет в первую очередь о собственном интересе к делу. Только Стиль может спасти от нарастающего чувства безразличия к тому, чем занимаешься. В молодости вдохновение помогает справиться с одной, двумя книгами. Мир полон открытий, и они требуют описания. Позднее нужно делать выбор между путем художника или пророка. Либо закрыться в своем кабинете и эгоистично искать наслаждение в возможности бесконечного совершенствования собственного искусства, либо мозолить всем глаза, диктуя приговоры и предсказания в связи с текущей темой дня. У затворника остается хоть какая-то надежда на то, что его труд будет источником наслаждения для потомков, у общественного деятеля - никакой.

1955

Перевод Сергея Солоуха