С одной стороны, я никогда не отвечаю на глупости, которые обо мне говорят или пишут. Понятно же, как начинаешь выглядеть, когда тебя подначивают, а ты как наивная дурочка принимаешься восклицать: "Я не такая, я жду трамвая!" Но с другой стороны: почему надо аки кроткий агнец сносить не просто хамство, а хамство, основанное на сознательном и продуманном вранье? Ладно бы в желтой прессе - там журналистам платят деньги именно за это, и к их вранью, то есть, извините, красному словцу можно хотя бы относиться с пониманием как к способу заработать. Но когда тем же самым занимается критикесса, гордо именующая себя филологом (читала "Отечественные записки"! "Почту духов"!), на ее вранье следует все-таки указывать. Даже если она честно предупреждает, что из всей Петрушевской, например, ей нравится только "Поросенок Петр", предназначенный четырехлетним детям. По-моему, эмоциональная инфантильность если и может служить оправданием соответствующих критических оценок, то все-таки никак не может служить оправданием вранья.

Врать госпожа критикесса (или господин критик?) начинает с первой строки, в которой упоминает о "типичном представителе" (это она так полагает) жанра "под кодовым названием "Эм" и Жо" (это тоже ее блистательно ироничное, а главное, оригинальное определение), - об "Анне Берсеньевой". Поскольку это мой собственный псевдоним, я лучше знаю, как он пишется: Берсенева, без мягкого знака. Мелочь, конечно, но мелочь показательная. Ясно, что "свое пристальное филологическое внимание" (это скромное самоопределение тоже взято непосредственно из статьи) критикесса начала применять уже при чтении надписей на переплете.

Кстати, псевдоним я когда-то взяла из-за таких вот окололитературных дам. Молодая была, поэтому беспокоилась: что-то они скажут, если у меня не получится писать беллетристику? Еще и знакомые пугали: ты же аспирантуру заканчиваешь, вот прочитает какой-нибудь литературовед твои романчики, потом диссертацию не защитишь... Сейчас-то я уже спокойна: хоть получится у меня, хоть не получится - подобные, с позволения сказать, литературоведы читают только то, что принято читать в правильном кругу. Обо всем остальном судят по правильным писаниям правильных критикесс и страшно боятся, чтобы их не заподозрили в чтении, упаси Бог, Донцовой. Это ведь только реализовавшийся человек спокойно говорит о том, что читает беллетристику. А при проблемах с самореализацией (пусть даже проблемах латентных) люди гордо объявляют, что читают только Джойса или, на худой конец, Мураками.

Так что теперь я о мнении правильных дам не беспокоюсь, пишу беллетристику так, чтобы мне самой было интересно ее читать, и настоящую фамилию (к псевдониму-то читатели привыкли, не поменяешь) указываю в выходных данных своих книг.

Итак, о вранье. Способы представить автора идиотом довольно незамысловаты, и все они в статье употреблены. Когда, например, я читаю, что критикесса "на досуге" открыла "наугад" какую-нибудь мою "первую попавшуюся" книжку, я с закрытыми глазами могу сказать, что она сейчас процитирует. Конечно, постельную сцену. "Наугад" почему-то никогда не открываются страницы про какие-нибудь незначительные мелочи вроде детства-отрочества персонажей, или про книги, которые они читают, или про их работу, или про людей, которых они любят, - только "про это". Оно бы и ладно - "про это" в моих книжках тоже есть, примерно одна пятидесятая часть от общего объема текста; кто ж запретит цитировать? Только вот я точно знаю, как эта цитата будет построена: из двух-трех страниц критик выберет пять-шесть предложений, каждое из них вместо поставленной мною точки завершит многоточием (это ведь сразу создает ощущение глупой псевдомногозначительности цитируемого!), потом меня же обвинит в неудачных "грамматических построениях" - и готово дело: авторша предстает сексуально озабоченной дурой. Что ж, каждый не только пишет то, что слышит, но и видит только то, что хочет увидеть. Как в старом анекдоте про пациента, спрашивающего у сексопатолога: "А откуда у вас, доктор, такая книжечка?"

Следующим объектом внимательного филологического анализа, разумеется, станет главный герой. Тут уж вранье выйдет за рамки одних только "грамматических построений" и примет фактологический характер. Персонаж этот, оказывается, был задуман автором как "гипер- и архиположительный Мужчина с большой буквы", а посему он "обеспеченный, высокий, стройный, холостой". Во всем этом благолепном перечне нет ни одного определения, которое имело бы отношение к тексту книги. Герой по имени Юрий Гринев далеко не обеспеченный (где вы видели обеспеченного врача-спасателя?), среднего роста, трижды женатый. Насчет его стройности в книжке ничего не сказано, так что, если кому нравится, можно представлять его с брюшком (это, по мнению знающего жизнь филолога, являлось бы показателем реалистичности персонажа). "Тойота" у него не "новенькая", как почему-то полагает критикесса, а подержанная, с правым рулем. На таких ездит весь Дальний Восток (действие происходит на Сахалине), и, чтобы такую машину там приобрести, никакой особой обеспеченности не надо. "Тойота" эта стоит в гараже, а гараж находится далеко от больничного общежития, в котором живет Гринев. Именно поэтому он зимой входит с улицы в мокрой от снега дубленке.

Мне и в голову не пришло бы давать это до глупости подробное объяснение мелочей, не имеющих ровно никакого значения, но внимательного филолога, прочитавшего два романа по пятьсот страниц каждый, заинтересовало только это. "Непонятно, почему мокрой - ездит-то он на новенькой "Тойоте", - вопрошает исследователь текста.

Если кому-то непонятно, зачем критикессе понадобилось даже по мелочам втискивать героя в ею же самой придуманный ряд банальностей, - объясняю: иначе ведь он не уложится в концепцию, которая имелась у нее заранее. Концепция так же незамысловата, как способы вранья: во "всем этом книгпотребе" не может быть ничего, кроме "пяти банок вареной сгущенки", потому-то подобный книгпотреб и читают одни только глупые тетки, а, например, "нормальный мужчина в расцвете сил читать не будет". Ну, над тем, что читают нормальные люди, в том числе и мужчины, у меня свои наблюдения, но делиться ими сейчас нет возможности. С одним соглашусь: в книгпотребе действительно очень много нечитабельной ерунды. Пишут ее в основном те продвинутые личности, которые обычно через губу учат грамматическим построениям, а "на досуге", так и быть, берутся навалять что-нибудь для быдла, которое, как они почему-то уверены, непременно должно заплатить им деньги за этот подвиг самоотречения.

Возможно, критикессе хватило совести не объявить "вареной сгущенкой" все то, что в книге сказано о работе врача-спасателя в Армении и Чечне, потому эту - довольно обширную даже по объему, не говоря уж о каких-то других показателях, - сюжетную составляющую она попросту проигнорировала. Ну нет в книжках про врача Гринева ничего такого, а на нет и суда нет! Согласно тому пересказу сюжета, который дается в статье, персонаж исключительно "совершает сексуальные подвиги" (мне, по правде говоря, казалось, что ничего выходящего за рамки возможностей нормального мужчины в расцвете сил он в этом смысле не совершает; но ведь у каждого свои на сей счет представления) да по непонятным причинам дарит какой-то там сестре квартиру. Правильный герой правильного романа "выглядит гораздо более жизненно", если вспоминает о своей сестре "лишь незадолго до ее смерти"; это из советов критика беллетристу.

Неудивительно, что, пересказывая нежизненный сюжет "Берсеньевой", автор статьи веселится вовсю: Гринев "после суток в обнимку со скальпелем (не надо пугаться: персонаж не мазохист и не извращенец, это просто грамматическое построение, с помощью которого филолог всего-навсего хочет сообщить, что хирург провел сутки на дежурстве. - Т.С.) ищет глазами подругу и бросается к ней, не снимая мокрой дубленки, тут же вытаскивает из-за пазухи нитку жемчуга и серьги и при этом, - ах! - какой чувственный, нежный...".

До чего же надо было довести бедных женщин, чтобы такая простая вещь, как то, что мужчина дарит жене на Новый год нитку жемчуга и при этом не заваливается пьяный спать, - воспринималась ими как "сказочка о красивой жизни" и "лубочная картинка"! Или это только критикессы так замордованы судьбою?

Что же до пересказа сюжета - так ведь каждый действительно обладающий навыками филологического анализа критик знает: можно так пересказать сюжет любого литературного произведения, необязательно даже беллетристического, что читатель обхохочется. "Герой-любовник Вронский - ну, разумеется, блестящий гвардейский офицер на чистокровной английской кобыле, Мужчина с большой буквы, обворожительный, богатый - а какой же еще! - заводит очередную любовницу. Заодно в романе рассказывается о житье-бытье этой любовницы, ее мужа, ее сына и ее великосветских приятельниц..." Напоминать об этом критикессе я не буду, а то она еще сочтет, что я хочу сравнить свою беллетристику с прозой Толстого. С нее станется.

Не буду также и подробно останавливаться на том, какие образцы жанра даются в статье, чтобы поучить "Берсеньеву" стилю. Я с уважением отношусь к творчеству Сигрид Унсет, хотя бы потому, что ее книги любила Цветаева, но, честное слово, не понимаю, что такого уж небанального в ее фразе: "Войдя в мою жизнь, Отто принес в нее солнечное тепло и порыв свежего ветра, и я стряхнула с себя книжную пыль и выбежала навстречу стихии".

Писать что-либо для того, чтобы убеждать кого-то в восхитительности своих произведений, я ни в коем случае не стала бы. Не доллар же я, чтобы всем нравиться. Каждый критик имеет полное право воспринимать мои книжки как бред собачий и доказывать это читателю. Только желательно не строить свои доказательства на откровенном вранье. Критику, претендующему на владение навыками филологического анализа, следовало бы об этом помнить и без напоминаний.