"Казароза" - роман таинственный; в этом его главная особенность. Только таинственность его состоит не в детективном сюжете, как можно было бы подумать, а в какой-то необъяснимой странности читательского восприятия, которое он вызывает.

Сразу следует сказать, что выстроенная Юзефовичем детективная интрига сама по себе выше всяких похвал. Она проста и элегантна: в 1920 году в Сибири, прямо во время концерта в клубе эсперантистов, застрелена эстрадная певица (собственно, даже не эстрадная, а из тех, кого впоследствии назовут бардами) Зинаида Казароза. Журналист Свечников считает своим долгом найти убийцу. Но не столько для того, чтобы восстановить справедливость, сколько потому, что "тайна ее души таилась в загадке ее смерти", - а тайна души этой женщины манит и тревожит Свечникова, как может тревожить одна лишь любовь, даже если она не успела воплотиться. Несколько подробно разработанных версий (в каждой из них тайна души Казарозы как раз и живет) оказываются ложными, и лишь в финале выясняется, что убийца просто промахнулся: он стрелял из мести, и не в Казарозу, а в самого Свечникова, сидевшего в зале. При этом убийцей оказывается человек, о котором читатель и думать не думал на протяжении всего текста, но которого, вместе с тем, он мгновенно вспоминает, как только тот появляется на последних страницах.

Итак, все загадки разрешаются блестящим образом. Кроме одной: почему при столь умело и правильно выстроенной детективной интриге книгу совершенно спокойно можно отложить в сторону на любом, самом в сюжетном отношении напряженном, месте, потом с удовольствием вернуться к ней снова, потом опять без сожаления отложить?.. И почему по прочтении этой книги запоминаются не перипетии сюжета, а какие-то едва уловимые даже не тона, а оттенки жизни, увиденные автором?

Запоминается редакционный мерин Глобус, являющий собою утонченную характеристику революционного сознания:

"На морде у него, от ноздрей и выше, пересекались тонкие белые полоски. Больше всего они напоминали решетку, но человек, давший ему это имя, сумел прозреть в них куда более высокое сходство с параллелями и меридианами земного шара. Люди с таким зрением теперь встречались часто, а раньше мерина, видимо, звали как-нибудь иначе. <...> Имя Глобус его (Свечникова. - Т.С.) немного смягчило. Свечников питал слабость ко всему, что отзывало мировыми масштабами".

Герои романа вообще из тех людей, которые даже список бронепоездов, прошедших через город, читают как список кораблей, приплывших к берегам Трои; таково их понимание масштабов времени.

Запоминается множество интересных исторических деталей: какие песенки разучивали дореволюционные дети; какие "классики" на асфальте они чертили в разные годы ("В одной написано было тюрьма, в другой - сберкасса. Раньше в этих дугах писали огонь и вода, еще раньше - война и мир, а в те времена, когда он сам гонял по таким квадратикам жестянку от сапожного крема - ад и рай"); как был составлен революционный учебник по эсперанто ("Известия о том, что весною снег и лед тают и что меньшевик есть человек, не достойный веры, примыкали одно к другому на правах истин равно азбучных"); как летчики красного авиаотряда сотнями вытряхивали из ящиков стальные стрелы на скопления белой конницы, и "что-то нечеловеческое было в этой древней смерти, бесшумно падающей с небес"...

Иногда этих сведений становится даже слишком много, они делаются самодовлеющими и от этого теряют свое лучшее качество: живость, "запоминающесть". Это относится, например, к сведениям о языке эсперанто, адептами которого являются многие персонажи романа, и о котором они постоянно дискутируют.

Впрочем, одними только историческими деталями Юзефович не ограничивается. Историю он знает и любит, но, вероятно, для него все-таки важнее детали человеческого самоощущения - своего рода сведения о человеке как таковом. Когда он пишет о том, что один из главных героев, Вагин, "давно перешагнул тот возрастной порог, за которым любая презираемая смолоду банальность сбрасывает с себя ветхие лохмотья слов и предстает в сияющей наготе вечной истины", - понимаешь, что такие вещи невозможно вывести из накопленных знаний: они возникают только из серьезного душевного опыта.

Так же, как и неожиданно рождающиеся в голове эсперантиста мысли о великом и трагическом разнообразии, которым Бог наделил - или обременил? - человечество:

"Бог, разрушив Вавилонскую башню, сделал это вовсе не из страха перед людьми, а из любви к ним. <...> Впервые он (не Бог, а персонаж романа. - Т.С.) вообразил себе, как холодно и неуютно жить в мире, где все говорят на одном языке. Этот мир представился ему похожим на огромный дом, не разделенный на квартиры и комнаты. Никто не имел в нем ни своего теплого угла, ни своего маленького света. Даже исполненная самых добрых намерений власть становилась тут абсолютной, и не было надежды, что два тирана, говорящие на разных наречиях, когда-нибудь перегрызут горло друг другу..."

Именно о таких вещах - как, кстати, и о степи, в которой есть "голые сопки с безжизненно вогнутыми склонами" (такой вот в "Казарозе" содержится отзвук любимой Юзефовичем монгольской темы), - можно читать неторопливо, то откладывая книгу, то возвращаясь к ней снова, то опять ее откладывая... Детективный сюжет перед подобными приметами жизни блекнет - не потому, что он хуже, а потому, что он имеет совершенно иную природу.

Юзефович, как представляется, попал (причем не только в этом романе, но, наверное, и в других своих детективных произведениях) в неизвестно кем выдуманную, но очень распространенную повествовательную ловушку. Суть ее состоит в том, что в острый сюжет якобы хорошо ложатся глубокие мысли и образы и что читатель лучше воспринимает их в одежке этого самого острого сюжета. Между тем беллетристическая динамика, пресловутый драйв, принципиальным образом отличается от динамики художественной прозы. Беллетристическое - в том числе детективное - напряжение создается не просто за счет иных повествовательных приемов, а за счет иного типа писательского дарования. Иногда оба этих типа соединяются в одном человеке, но едва ли в данном случае произошло именно это. Рискуя вызвать обиду у успешного автора детективов, можно, тем не менее, предположить: прозаику Юзефовичу детективы противопоказаны, потому что у него даже очень хороший детективный сюжет, сталкиваясь с художественным типом повествования, не резонирует, а гасится. Тот, кто сумеет объяснить - точнее, выразить во внятных терминах - природу этого явления, может смело приниматься за написание "Поэтики" в духе Аристотеля.

В ней-то он и разгадает главную загадку романа "Казароза".

• Юля Беломлинская. Бедная девушка, или Яблоко, курица, Пушкин