Мы продолжаем публиковать фрагменты второй беседы (1967 г.) М.Д.Вольпина с В.Д.Дувакиным о встречах с В.В.Маяковским. (Устные мемуары М.Д.Вольпина и В.Е.Ардова готовятся к печати). Беседы хранятся в отделе фонодокументов Научной библиотеки МГУ.

---

Вольпин М.Д.: Вот что мне очень хочется рассказать... Я сидел у Ардова, возможно, там была Полонская - возможно, я не уверен. Туда пришел Маяковский - с тем, чтобы оттуда всем вместе идти в МОГЭС, в клуб МОГЭС, а Ардов жил почти рядом с МОГЭСом, и там он должен был выступать.

Дувакин В.Д.: Клуб там же, где МОГЭС, на набережной?

В: Да, на набережной. И вот Ардов что-то острил, Маяковский очень его резко и, я бы даже сказал, без попыток острить так как-то прихлопывал. Опять - по-видимому, очень невпопад - Ардов резвился. Может быть, и я резвился, я не знаю. Во всяком случае, он попросил, чтобы мы все пошли с ним. Сидел я в первом ряду, что со мной очень редко бывало, и, по-моему, уже сознательно - чтобы он видел своих.

Д: Кто?

В: Маяковский.

Д: А, он выступал, да?

В: Выступал, в клубе. По-моему, уже когда мы шли туда, он говорил о том, как ему трудно выступать и что он не знает, что ему там говорить вообще: "Правда, не знаю совершенно". Действительно, когда вышел Маяковский, с ним вышел молодой паренек, комсомолец, и, не дав ему ничего еще сказать, обратился и к нему, и к публике, что, вот, "Владимир Владимирович, мы вас очень любим, вы наш замечательный поэт, советский и прочее, молодежь к вам относится (он говорил "молодежь"), вы сами знаете, с какой любовью, и поэтому мы вас очень просим: не надо над нами смеяться, острить, обижать нас. Мы вас любим, а вы любите очень вообще срезать людей. Нам это не нужно, мы просто хотим, чтоб вы нам почитали ваши революционные стихи".

И я должен сказать, что мне стало ясно, что последнее, на что рассчитывал Маяковский - хоть немножко пополемизировать с публикой, - то, что он так любил и умел, - уже у него этот молодой человек, так сказать... эту подпорку убрал.

Д: А это его, наоборот, не тронуло?

В: Нет, это его очень обезоружило. Потому что - а что еще делать? Ну, просто читать стихи. Стал он читать стихи, читал значительно хуже, чем обычно, без увлечения, без подъема настоящего, читал, очень стараясь быть понятным, что вообще, между прочим, характеризовало его чтение последних лет. Все время он искал такого прямого понимания аудитории, и я не могу сказать, что это всегда было лучшее его чтение, все-таки лучше всего он читал тогда, когда он был свободен от каких-то посторонних мыслей: читал свои стихи. А здесь он, так сказать, очень старался быть понятным вот такой вот комсомольской, очень воспитанной уже, аудитории. И, когда мы оттуда выходили, Маяковский сказал: "Плохо выступал", - спросил меня.

Д: Сам сказал?

В: Да, что "плохо выступал". Я, естественно, говорю: "Ну, что вы, Владим Владимыч, как же может быть плохо?", и прочее. Он мне сказал... не могу буквально, конечно, слова эти вспомнить - мысль его была такая, что как страшно и трудно, оказывается, когда к тебе хорошо относятся, это еще хуже, чем когда к тебе относятся плохо: "Ну, что мне вот с таким молодым человеком делать?"

Д: То есть он все равно, мол, ничего не понимает, а...

В: Да. Но "он мне уже вообще не дает ни говорить, ни шутить, ни резвиться, я должен думать о каждом слове, как бы их не обидеть, а так вообще жить очень трудно и неинтересно". Вот, собственно, на какую тему он довольно долго мне говорил. Я помню, что довольно долго, потому что каждая длительная беседа с Маяковским была для меня, так сказать, всегда подарком и очень меня поднимала в собственных глазах.

Д: А другие? Вы ведь не вдвоем с ним вышли? Еще кто-то был?

В: Нет, был и Ардов, безусловно. Я не помню, была ли жена Ардова, Нина, и была ли Нора Полонская.

Д: Они участвовали в этом разговоре, нет?

В: Нет, он меня взял под руку и вывел немножко вперед. А может быть, Ардов там задержался, он очень ведь, вообще, общительный человек. Так что это был разговор вдвоем. Я не помню даже - по-моему, это было зимою, если я не ошибаюсь, но я не уверен.

Д: Ну, это, значит, вы имеете в виду уже последнюю зиму, двадцать девятого - тридцатого?

В: Да, по-видимому, так вот. Это уже было, когда у меня были очень большие, так сказать, тревоги.

И, наконец, помню его последнее выступление, если я о нем не рассказывал - если рассказывал, то остановите меня, - это опять в том самом кружке на Пименовском¹, где он читал "Во весь голос".

Д: Вы были на этом выступлении?

В: Да.

Д: В подвальчике. Там был бильярд, была библиотека, француженка библиотекарша.

В: Да. Ну, это я вот ее не знал, француженку библиотекаршу, а бильярд я прекрасно знал, и ресторан знал, и зал знал, значит, зрительный.

Д: Маленький, там тесно было очень.

В: Да, небольшой зал. Публика была на этот раз очень знаменитая. Ну, я во всяком случае помню, что был Качалов, был Смирнов-Сокольский, был Утесов, было очень много, так сказать, знаменитых людей. Никто не знал, что будет Маяковский. Выступать должны были Адуев, еще кто-то и я.

Д: Адуев! который читал тогда это самое "Письмо Маяковскому" ужасное.

В: В общем, чего-то я порезвился без особого успеха - какие-то стишки читал, потом еще кто-то, потом Адуев. И он читал сначала какие-то стихи, а потом вот...

Д: Из "Ардатова"², да?

В: Из "Ардатова", наверно, читал, я плохо помню, не очень я, так сказать, интересовался. А потом прочел эпиграмму какую-то расширенную на Маяковского.

Д: Это "Письмо Владимиру Владимировичу Маяковскому"³, да?

В: Боюсь вам сказать.

Д: Вы знаете такую вещь его?

В: Нет.

Д: Страшная вещь. Кончается она так:

И, чтоб стать таким маститым и древним,
Недоставало только от ЛЕФа уйти,
Как Толстому - от Софьи Андревны!
Но - Ваш образ действий был неточен:
От сытого барства уйти желая,
Лев Николаич - никого не порочил,
Не оболгал - и не облаял!
Его уход - был взрывом плотин,
А не бегством с тонущих флотилий!
Он жизнью за свой уход заплатил,
А Вы хотите... чтоб Вам приплатили.

В: Нет, это, конечно, не это было. Думаю, нет. Это была обыкновенная пародия-эпиграмма - вот так что-нибудь. Я бы запомнил то, что вы мне прочли.

Д: Это конец, - это, вообще, на несколько страниц.

В: Это страшные стихи. Нет-нет, это была короткая эпиграмма.

Д: Это было напечатано в сборнике "Бизнес", борьба конструктивистов против Маяковского.

В: И вот, когда читал эти стихи - не эти, которые вы, а какие-то - Адуев, в том числе, я говорю, пародию на Маяковского или эпиграмму, очень обычную и, как всегда, довольно складно сделанную (Адуев умел, версификатор был очень хороший), вдруг оказывается, что Маяковский в зале. Он вышел на эстраду и начал с того, что прочел две вещи про Адуева... ну, вещами это нельзя назвать.

Д: Эпиграммы.

В: Одна была такая - Вы тоже ее должны знать...

Д: Я скандалист!
А не монах.
Но как
под ноготь
взять Адуева?
Ищу
у облака в штанах...

В: Тогда он прочел:

Ищу я
в облаке в штанах...
То есть в штанах в самих ищет.
...но где
в таких штанах найду его?

Гром аплодисментов, как принято выражаться. Действительно, он здорово очень прочел, со страшной злобой. И вот эта злоба меня удивила - и грубость эпиграммы, так сказать: если так вдуматься, что тут сказано, то это просто и неприлично, но и очень зло и сильно.

Д: Блоха в штанах.

В: Нет, не блоха - хуже, по-моему. Так я понял. Блоха-то не в штанах, а это хуже, по-моему. Это вошь, в общем. И после этого он прочел: "А ну его, Адуева...", и так далее, не произнеся ни одного неприличного слова (как он выкрутился, я не знаю), потом махнул рукой и сказал: "Я хочу читать совсем другое", и прочел "Во весь голос". Ничего равного в моих воспоминаниях нету - из всего, что я слышал, за всю свою жизнь. Ну, лучшее, что я слышал, всегда был Маяковский, но лучшего Маяковского я никогда не слышал. И читка, и сами стихи, плюс ощущение катастрофы, которое у меня было, о чем я говорил. И когда были прочтены строчки: "Товарищ жизнь! Давай скорей протопаем по пятилеткам дней остаток", то для меня эти строчки были абсолютно трагичные. И я помню, что потом я спорил с друзьями, которые там были, что это стихотворение очень трагическое.

Вот это было последнее выступление Маяковского, которое я слышал, и которое произвело совершенно грандиозное впечатление на Качалова. Я помню, как вышел на сцену Утесов, как он просил Маяковского "еще и еще читать", Маяковский читал "Козырева", еще - многое, много читал потом стихов. Я все это слушал, так сказать, уже вполуха, я был совершенно потрясен и, не будучи знаком с Качаловым, даже забыв, что это, вообще, ну, невозможная бестактность все-таки с моей стороны вроде - обратиться к незнакомому Качалову - все-таки Качалов, - но увидев у него на лице, что ему тоже не слушается вот это, что там делалось: там чего-то Утесов конферировал немножко Маяковского, восхищался, и я видел досаду на лице у Качалова, я видел у него слезы в глазах - по-настоящему - ну, он, вообще, умел дать и слезу, - я говорю: "Как-то все остальное не слушается уже". И вот Качалов мне потом очень долго и с увлечением изливался, что, вот, "мы слышали гениальное по-настоящему, сверхгениальное, это невыносимо трудно вообще даже сейчас понять, что мы слышали", - вот так он говорил. Так что это выступление имело огромный успех - там вот, в этом подвальчике.

Д: Ведь это было в какие-то самые последние дни.

В: Ну, может быть. Я вам скажу вот самый последний день, когда я встретил Маяковского, вот последнюю встречу.

Д: То, что вы рассказали, - это не последняя?

В: Нет, последняя встреча была вот какая. Апрель уже. Я помню почему, что это вот весна, - больше всего я помню потому, что всегда есть тот день, когда на тротуарах начинают чертить классы и девочки прыгают. Вот это был такой день. Я, Ильф и Петров шли в цирк заключать какой-то договор - для мюзик-холла ли мы хотели писать или для цирка, не помню, - и, уже вот поворачивая на Цветной бульвар, мы встретили идущего из цирка Маяковского. Это был день, солнце. Седые виски, - я первый раз заметил, так сказать, какие же у него седые виски. Он остановился. Значит, поздоровались мы, и он говорит: "Куда?" Мы говорим: "В цирк". - "Хлеб у меня отбивать". Ну, мы посмеялись, что "да нет, Владим Владимыч, у вас разве отобьешь? Вы сами вышутите последний кусок", - что-нибудь в этом роде, такое вот. И вдруг пресекли шутки - это, наверно, Ильф шутил - и вдруг спросили: "Владим Владимыч, как вы себя чувствуете?" Во-первых, мы вспомнили, что мы знали, что он что-то болел, ну, а во-вторых, мы увидели, что очень что-то нехорошо он выглядит. Он сказал, что, вот, "грипп, горло, вообще. Неважно, неважно. Ну, идите". И мы долго смотрели, как он уходил, и говорили невеселые слова о нем - и про виски, и про болезнь, и про неудачи. Выставка⁴ недавно была, все было.

Д: Уже после выставки было, да?

В: Это все после, это было за несколько дней, по-видимому, потому что, я вам говорю вот, уже девочки прыгали. И вот тогда меня очень, так сказать, опять напугала мысль, что... и я только сказал, что "мы его переживем, - сказал я Ильфу, - и вот нужно будет писать воспоминания, я это никогда не сумею сделать".

Д: Вы ему сказали тогда?

В: Да. А он сказал: "А я его очень мало знал". И вот когда он сказал "знал", то тогда, по-моему, Петров... и, может быть, с нами был Борис Левин⁵ еще - вдруг подняли нас на смех, что, вот, какую мы тут панихиду развели, уже и в прошедшем времени, и что такое, вообще. Ну, я не имел в виду, что он вот скоро, я имел в виду, что просто мне показалось - ну, он старше ведь на десять лет, - что вот он умрет - и кто напишет? кто расскажет? Вот этот, так сказать, разговор, а не то, что я вот чудесным образом предчувствовал такую близкую смерть, совсем не в этом дело. Я только говорю, что он и старовато выглядел, и на болезнь пожаловался, и уже вот он нам сказал: "Вот вы теперь у меня хлеб отбиваете", - в общем, я уже, дескать, стариковат, а вы вот...

Д: А ведь тридцать шесть лет было.

В: Да. И, собственно, после этого никаких уже встреч не было. И однажды я шел от переплетчика и нес, вскоре очень после этого, карикатуры, которые мне застеклил переплетчик какой-то. Мне подарили все художники-крокодильцы свои карикатуры, и я, значит, их нес под мышкой - много очень, и тяжело было нести, неудобно очень. Навстречу мне вдруг Кукрыниксы, и ко мне подбежал Куприянов и говорит: "Застрелился Маяковский". И я, наверно, во всяком случае совершенно спокойно сказал, что, "ну... ну, вот", - вот что-нибудь в этом роде. Почему я рассказал, что у меня были вот эти карикатуры в стекле? Потому что потом мне кто-то из Кукров сказал, что "мы даже подумали, что мы тебе скажем, и все у тебя сейчас вот это зазвенит, ты так неуклюже нес". А я услышал - и тут я вот совершенно ясно понял, что, да, я ждал этого, всегда ждал, для меня это было вот то, что я и ждал. И поэтому внешне, так сказать, никаких... отчаяния - ничего этого не было, а было просто ужасное ощущение, что - так ведь знали же, почему же не приняли меры? Можно же, наверно, было что-то.

---

Примечания:

¹ В подвале дома, расположенного параллельно Пименовскому пер., в 1920-е гг. находился клуб под названием "Кружок друзей искусства и культуры".

² "Товарищ Ардатов" - поэма Н.А. Адуева.

³ Точное название стихотворения - "В.В. Маяковскому до востребования". Ниже первая строка отрывка из стихотворения цитируется неточно.

⁴ Имеется в виду выставка В.В. Маяковского "XX лет работы".

⁵ Б.М.Левин (1904-1941) - детский писатель, член ОБЭРИУ.