Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
Тема: Премия Андрея Белого / Круг чтения / < Вы здесь
Визуальная рифма
Владимир Гандельсман. "Новые рифмы". СПб.: Пушкинский фонд, 2003. Серия "Автограф"

Дата публикации:  19 Ноября 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Любой прием, каким бы он ни был неожиданным и экспериментальным, ничего не значит в поэзии, если он не оправдан стихами. Удача искупает все. Но она должна быть. Иначе никакие новые-старые рифмы не помогут. Как ни украшай, ни перелицовывай пустоту, она останется пустотой. Потому что стихи состоят не из строк, не из слов и даже не из слогов.

Стихи Владимира Гандельсмана безусловно есть. Это первое и главное. И только поэтому интересно разбираться с тем, как именно они есть, какова структура их существованья.

Стихотворение "В поезде" написано традиционным четырехстопным ямбом, с традиционной, даже намеренно бедной рифмой, традиционным четверостишиями...

Задвинь тяжелую, не надо,
пусть в глуби зеркала, нерезко,
лежит полоска рафинада
в соседстве с ложкой полублеска,

пусть, тронутое серой линькой,
заглянет дерево со склона
в колеблющийся чай с кислинкой
благословенного лимона.

И поднеси стакан, не пряча
познания печальный опыт,
почувствовав его горячий
и приближающийся обод:

откуда знать тебе, кого ты
на полустанке присоседишь,
и что задумали длинноты,
и вообще куда ты едешь.

Что же здесь нового? А новое здесь то же, что и всегда в поэзии:

полоска рафинада - два кусочка твердого железнодорожного сахара в бело-синей обертке; чуть блеснувшая при перемене освещения ложечка, стакан в подстаканнике, который следует крепко держать в руке и медленно и аккуратно подносить к губам, чтобы не обжечься, когда поезд качнется на стыке; желтое солнышко лимона; ощущенье своего вневременного бытия и оглушительного одиночества. Но не тягостного, а такого, какое бывает только в поезде или в больнице, когда отпускает боль. Когда ты знаешь, что занят серьезным делом - ты едешь или болеешь, и все вокруг это тоже знают и сочувствуют. Но в глубине, на самом донышке души, ты еще знаешь, что сейчас ты блаженный бездельник. И не важно, куда ехать. Ты спокоен. Ты свободен. Ты почти счастлив. Вот это-то чувство мгновения и есть новое, потому что у каждого оно свое, и если поэту удается подарить его читателю, читатель останется ему навсегда благодарен.

Книга Владимира Гандельмана названа "Новые рифмы". Несмотря на кажущуюся бледность и филологичность, это название требует к себе серьезного отношения и интерпретации. Первое, что приходит в голову: какие такие новые рифмы? Нет никаких новых рифм: все уже было, износилось, стерлось до неразличимости. Уже Давид Самойлов в своей "Книге о русской рифме" отметил, что русская рифма в XX веке стала словарной, то есть рифмуются целые слова, а не только клаузулы. Куда дальше? Совпадение рифмующегося слога давно стало необязательным, само наличие рифмы - сомнительным. Зачем нам эти побрякушки? Мы будем говорить прямо и жестко, точно и явно, не прячась за все эти языковые отклики и переклички.

Но Владимир Гандельсман, к моему собственному удивлению, убедил меня своей книгой, что не все так просто, как казалось, что у русской рифмы есть неиспользованный ресурс: это - давно и хорошо известная в английской поэзии визуальная рифма.

с тянущимся сквозь побелку
рамы сквозняком зимы,
радоваться позже взбитому белку,
звуку с кухни, запаху невыразимо,

Гандельсман рифмует: зимы - невыразимо, побелку - белку.

Если читать эти стихи вслух, они звучат как слегка ритмизованный верлибр - на рифму нет и малого намека. Но мы привыкли читать стихи с листа, их проговаривая. И наступает неожиданное рассогласование: глаз видит одно - слух различает другое. Глаза видят зимы - невыразимо, а слух напряженно вслушивается, но созвучия, которое явно должно быть не находит. Это резче чем консонанс. При консонансной рифмовке, как правило, совпадает длина клаузулы. У Гандельсмана постоянно рифмуются мужские и женские, или даже мужские и дактилические окончания.

Самая мучительная ошибка - это ошибка малая, которую, кажется, можно легко поправить. Чуть деформированный круг, чуть скошенный квадрат. Это - состояние близкое к равновесию. Мы постоянно ощущаем присутствие идеального круга, и соотносим с ним видимый образ, и поправляем раздражающую ошибку. Желание гармонии и есть та энергия, которая пробуждается в читателе, пытающемся "исправить" мучительную "ошибку" поэта. Эта энергия подламывает и деформирует слово, будит несуществующие созвучия. Она динамизирует стих, как говорил Тынянов.

Строчки не фиксируются как целое. Они воспринимаются, как нераскрывшиеся, как прячущие свой смысл. Вот сейчас еще раз перечитаю, и все встанет на свои места. Не встает. Строка двоится. Является откуда-то со стороны, то одно слово с перемещенным ударением, то другое. То слово разрывается на слоги и каждый скандируется отдельно. Тогда восстанавливает рифмовка, но полностью утрачивается смысл. И это очень важно. И говорит о многом.

Во-первых, чтобы поставить подобный эксперимент над русским стихом, и сделать это убедительно - то есть так, чтобы получившиеся тексты были подлинными стихами, для этого нужно перестроить - или по иному соткать всю стиховую материю. Может быть, Гандельсману помогла его жизнь в городе Нью-Йорке, но ему удалось настроиться на эту новую для русской поэзии волну.

Во-вторых, чтобы такое звучание стало возможным, русская рифма должна ощущаться как непременный и естественный атрибут стиха. Если бы это было не так, эксперимент Гандельсмана просто не имел бы смысла: ему не с чем было бы работать. Ломать стоит только сильную традицию, во всяком случае, только это действенно и продуктивно.

Цветаева говорила, что поэт работает не со строкой и даже не со словом - со слогом. Столкнувшись со стихами Гандельсмана, со слогом приходится работать читателю. Иначе просто нельзя прочесть стихи. Читатель вынужден скандировать строку слог за слогом, прислушиваясь к отзвуку: есть ли? То ли? Это совсем другая работа чтения. Взгляд не скользит, он цепляется за строку, внимание напряжено. Конец строки предложен на выбор: такой, какой есть, и такой, каким он мог быть, каким должен быть согласно с требованием традиции.

Это не новые рифмы, это - антирифмы. Они существуют не сами по себе - сами по себе они недостаточны. Они существует только на отзвуке, точнее, на противозвуке.

Постоянно возникающий диссонанс, почти какофония, создает впечатление вторгающегося в стихи хаоса. Но этот хаос регулярен. Этот хаос похож на ощетинившуюся гвоздями доску. Гвозди разной длины, даже формы, одни - меньше, другие - большие, но все они колют, о каждый можно пораниться.

В стихах смещается центр тяжести. Они колеблются, но не относительно какого-то отдельного текста, а относительно всей стихотворной традиции, и сама традиция оборачивается новой гранью.

Да, да, да, Музиль, любить и убивать,
с мухами-людьми все ясно,
(там, где ты, не следует бывать),
а теперь взрывай словарь прекрасно.

И можно рифмовать "ясно" - "прекрасно", потому что в приведенном контексте, в приданном ему смещении уже и эта традиционнейшая рифма вдруг пробуждается: ударение нефиксировано, требуется усилие, чтобы найти ему место в слове, слово двоится, выскакивает как чертик диалектное просторечное произношение. Мысль отшатывается от него и находит в конце концов нужную форму, но сомнение остается. Может быть, все-таки "прекрасно"?

В хаосе горного ледника вдруг возникает гладко постриженный газон:

Какие предместья глухие
встают из трухи!
Так трогают только плохие
внезапно стихи.

Этот постриженный газончик так трогателен среди хаоса. Но, может быть, именно для него и затевалась вся эта перестройка, вся эта словесная ломка.

При незакрепленном, смещающемся ударении могут возникать разные слова: это - игра в омографы.

Деревья в коре.
Ветви их.
Время - горе
изъятий тихих.

Слова развей.
Я не знал, что умру.
Теперь не знаю: разве
жил? Не верю.

И никак с места
не сойти, стою
и считаю до ста,
ничто простое.

Деревья в коре или в кори? Время - горе или горе? Стою или хоть что-нибудь стою?!

Может быть, это именно то, для чего ставился эксперимент, для чего был предпринят трудный поиск, для чего была поставлена под сомнение традиция. Человек и его тень. Человек и его память, и память о нем. Человек - ничто. И память - есть ли она? Время - горе изъятий тихих. Что же осталось? Что же останется? Может быть, энергия заблуждения, или энергия блуждания. Разбуженное слово, возбужденное, как неустойчивый атом.

Атом, готовый излучать.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Владимир Губайловский
Владимир
ГУБАЙЛОВСКИЙ

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

архив темы:

Rambler's Top100