Начало ХХ века иногда называют "кафейным периодом" русской поэзии. Знаменитые "Бродячая собака", "Стойло Пегаса" и многие-многие другие кафе по вечерам преображались... Фрагмент беседы Виктора Дмитриевича Дувакина с завсегдатаем московского "Кафе поэтов" в Настасьинском переулке Дмитрием Алексеевичем Егоровым (1898 - 1972) продолжает серию публикаций Собрания фонодокументов им. В.Д.Дувакина. Беседа состоялась в 1968 г. (единица хранения # 61).

Е: Ну, что сказать о Настасьинском переулке? Сейчас на этом месте стоит большой каменный дом под номером семь, а тогда там стоял маленький двухэтажный домик, где в полуподвальном помещении, как мне рассказывали, были винные бочки. Группа футуристов, Маяковский и другие, выкатили оттуда эти бочки, пригласили художника Экстер, сами вооружились с Бурлюком...

Д: Экстер? А не Якулов разве там расписывал?

Е: Мне так говорили, я сам не свидетель. Да, и Бурлюк вооружился кистями, и они расписали сводчатый потолок этого полуподвала. При входе поражала яркость красок прежде всего этого потолка, потому что на полу были расставлены небольшие столики, был скромный буфет, но все это, как под ярким зонтиком сводчатого потолка, приобретало какой-то особый такой характер необычности: это было уютно, и ярко вместе с тем, и необычно. Ну, что я помню из этого - это прежде всего фигуру Бурлюка: голова, похожая на шар кегельбана, один глаз, очевидно, у него был стеклянный, он был полузакрыт, в руках был лорнет, который он прикладывал к зрячему глазу, на нем был длинный сюртук, жилетка расцвеченная - она была или расписана, или сделана из такого материала, как будто бы...

Д: Коврового.

Е: ...который вроде похож на какую-то цветочную клумбу. Слева была пристегнута у него деревянная ложка цветная...

Д: Тогда еще, в семнадцатом году, была? Вы видели ее - реально?

Е: Да, болталась ложка. Несколько штрихов на щеке было проведено. И он там, значит, конферировал и очень свободно беседовал с публикой.

Д: Вы его впервые тогда увидели?

Е: Нет, я его видел до этого в шестнадцатом году. На эстраде он чувствовал себя очень вольно. Маяковского в то время не было, когда я первый раз посетил Настасьинский переулок. Мне памятно, как Бурлюк говорил, что "вы думаете, что мы только можем создавать футуристическую поэзию? Нет! У нас будет и футуристическая музыка!" Он открывает крышку пианино, которое стояло на эстраде, и садится на него задом. Раздается такой набор звуков самых неожиданных. "Это вот и есть наша музыка футуристов. Во всяком случае, я вам предложил для вашего слуха тот набор звуков, из которых вы можете создать, если вы творческие люди, любую симфонию в вашем вкусе. Будущая музыка футуристов будет призывать к активному восприятию. Это не будут, понимаете, песни и романсы, которые как жеваная каша будут воздействовать". Вот в таком духе.

Д: Вот этого эпизода нигде нет.

Е: Ну, вместе с тем, несмотря на то, что он говорил, что все будет футуристическим, мне памятно, что, наряду с футуристическими выступлениями Крученых, который завывал: "Чарджуйских дынь!.." - что-то, знаете...

Д: Помните что-нибудь, нет? Поэт он был очень интересный.

Е: Ох, Господи, я забыл.

Д: Он, бедняга, скончался месяц назад.

Е: "Чарджуйских (звонко) дынь!.." Он был тоненький, голос у него был такой высокий, и он как-то читал стихи все время немножко снизу, потом, повышая (берет высокую ноту), заканчивал их.

Выступал Василий Каменский, блондин, с крепкой фигурой, белые волосы его курчавились, голубые глаза, открытое лицо, невероятно мощный голос. Когда он читал "Стеньку Разина"...

Д: "Сарынь на кичку"?

Е (задорно):

Сарынь на кичку,
Ядреный лапоть
Пошел шататься по берегам.
Сарынь на кичку.
Казань - Саратов...

Это было невероятно - разгульно, мощно и так далее. И вместе с тем вдруг выступает его сестра, Василия Каменского, которая приехала в гости, высокая, дородная, блондинка, с чертами русской красоты, садится какой-то тапер за пианино, и вдруг она поет русский романс, настолько не похожий на футуристическую музыку... Так что все-таки и это было вкраплено.

Д: Для публики.

Е: Да, для публики. Ну, или там, помню, Гольцшмидт¹.

Д: Помните его?

Е: Да. Красивое лицо греческого, понимаете... как скульптуры вот греческие: аполлоновский профиль, курчавая головка, небольшой лоб стройный, - вот как греческая, понимаете. На нем полудамская кофта с квадратным вырезом, с оторочкой, и медальон.

Д: Медальон? Металлический?

Е: На цепи какой-то медальон.

Д: Какой - не знаете? Ну, так сказать, довольно большой, да?

Е: Большой, порядочный медальон, он был в таком духе, как сейчас девушки вот носят модные. Там, в Настасьинском переулке, его выступления были беспомощны. Я его помню, если отклониться, когда этот Гольцшмидт вывешивал афиши по всей Москве - объявлял конференцию девушек. Он выступал в Политехническом музее вот перед девушками, пленяя их своей красотой, и плел всякую ерунду. Он брал на себя миссию, вообще, объяснить, как жить нужно, как укреплять тело и так далее. Он говорил, например: "Как вы спите, девушки? Ведь самая естественная поза для человека - это поза нерожденного ребенка: он держится в чреве матери скорчившись, и его ручки положены между приподнятых коленочек". Ну, Гольцшмидт, конечно, - это фигура проходящая. Рассказывали о том, что он раньше разбивал о свою голову такие дюймовые доски...

Д:Это Спасский об этом пишет, но, кажется, доски-то были подпилены.

Е: Да, ну, не знаю. Ну, опять я отвлекся. Вернемся, значит, к Настасьинскому переулку, к "Кафе поэтов". Я остановлюсь, пожалуй, на одной сцене, которая особенно мне памятна.

Д:Чем конкретней, тем лучше.

Е: Я пришел, опять-таки вот с братом², еще кто-то, не помню, был, и сели мы за столик. И видим, в углу сидит странная фигура: широкополая шляпа, накидка серая на плечах, почему-то длинные волосы, какие-то взъерошенные волосы топорщатся из-под этой шляпы, во рту трубка, вся фигура задымлена, и на столе масса бутылок пива, - угрюмая такая фигура склоненная. Что-то, при моем романтическом восприятии, он мне показался похож на князя Мышкина Достоевского, Идиота, - почему, я сам не знаю, но так мне показалась романтична эта необычная фигура. Вдруг Бурлюк на эстраде объявляет: "У нас присутствует только что сейчас приехавший из Парижа эмигрант Эренбург Илья. Просим его на эстраду". Аплодисменты. И он, сутулый, сняв шляпу, сбросив накидку, взъерошенный какой-то, каким-то дыбом волосы стоят у него, входит на эстраду, голова опущена, и вдруг пронзительным голосом он начинает не читать, а выкрикивать стихотворение о Пугачьей голове - о том, как на эшафот был возведен Пугач, как отрублена голова, как из тела, вот где отрублена голова, потекла кровь, которая стала захлестывать кругом все и вся, и так далее. Причем особо сильное впечатление производил кликушеский тон его чтений. Потом, когда я Эренбурга слышал статьи во время войны, когда он стал проклинать немцев - помните? - и так далее, я думал, что-то знакомое, такой истерический тон его статей.

Д:Ах, вы слышали его читающим?

Е: Нет, я в буквах видел эту истерию. Ну, затем кончилось выступление, спустился Бурлюк, и каким-то образом я оказываюсь за столиком между Бурлюком и Эренбургом (почему я оказался, я сам не знаю, но я оказался), и между ними загорается спор. Я точно не приведу слов, но содержание помню совершенно отчетливо. Эренбург говорит о том, что никогда искусство не было великим и не может быть великим, если оно не связано с религией, этому свидетельство вся история искусства - средневекового искусства, греческого искусства и так далее: оторвавшись от религии, искусство становится худосочным, рационалистичным и бесплодным. Бурлюк неистово возражает ему, Бурлюк - авантюрист, он цитирует Канта, он цитирует Шопенгауэра, бросает цитатами и доказывает, что это не так, искусство будущего рождают футуристы, и в лице Маяковского мы видим поэта, который - это я помню хорошо его выражение - набрасывает лассо на шею коня современности. И вот идет эта дискуссия. Я, мучимый религиозно-философскими размышлениями, конечно, полностью на стороне Эренбурга. Я полюбил его тогда и подумал, что вот это. В общем, это сильнейшее впечатление у меня осталось - это впечатление. Ну, потом, конечно... об Эренбурге я говорить не буду, потому что Эренбург имел... я не знал в юности - я думал, что это вот что-то, продолжающее Достоевского, понимаете, вот эту линию богоискательства русской души, ну, а потом-то я узнал, следя за биографией Эренбурга, что у него душа была Проклятого жида, который был проклят, который носился по земле, все понимал, все знал, хотел прислониться к земле и напитаться каким-то содержанием, обрести какую-то веру - и никогда ее не мог обрести³. Наиболее откровенно он выразил себя в произведении "Хулио Хуренито", потом он стал коммунистом, потом он вообще закрылся завесой еврейского цореса, и страдальческий его тон и его глаза поражали меня больше, чем содержание того, что он излагал и так далее. Ну, это отклонение в сторону, но воспоминание Эренбурга в пору вот его религиозных каких-то состояний и исканий мне очень памятно.

Д:А вы, простите, к тому времени читали "Молитву о России" Эренбурга? А, нет, ее еще не было.

Е: Ее еще не было, потом я ее прочел. Как раз он приехал вот с "Молитвами о России".

На фоне шумных выступлений Бурлюка, Каменского, завывания Крученыха очень памятно мне появление фигуры Хлебникова. Тоже так как-то объявил публике Бурлюк о том, что "у нас присутствует поэт Хлебников". Из незаметного угла откуда-то этого кабачка поднялась сутулая фигура. Коротко стриженные волосы, голова вроде дыни, длинная, с огро-о-омными голубыми глазами, такими смотрящими, как ребенок, на мир и часто мигающими. И, когда Бурлюк его вызвал, вышел он какой-то мелкой походкой; горбатой спиной... сгорбившейся такой спиной своей - не горбатой, а сутулой спиной - как-то скользил вдоль стенки и тихо и так смущенно вышел на эстраду. Ну, Хлебников - имя, конечно, известно, и это было сенсационно как-то - его выступление. И вдруг этот высокий сутулый человек с голубыми глазами залепетал стихи, ну, так невнятно, это было какое-то детское лепетание. Мы привыкли к громоподобным выступлениям Маяковского, к гремящим выступлениям Каменского, а это был беспомощный лепет - никто ничего не понял, никто ничего не расслышал. Так же ссутулившись, он сошел, и как-то бледно вот прошло его выступление. Большой ребенок с невероятными какими-то глазами и лепетанием.

Подготовка текста Д. Радзишевского

Примечания:

¹ Владимир (Вальдемар) Робертович Гольцшмидт (Гольдшмидт; 1981-1955) называл себя "футуристом жизни". Испробовал множество профессий - был художником, киноартистом, машинистом паровоза.

² Василий Алексеевич, друг поэта Сергея Спасского, приобщавший брата к литературной жизни Москвы.

³ Имеется в виду легенда об Агасфере. В начале ХХ века была популярна книга Эжена Сю "Агасфер, или Вечный жид".

• Устные мемуары (2)