Продолжаем знакомить читателей с воспоминаниями Д.А.Егорова о московском "Кафе поэтов". В беседе с В.Д.Дувакиным (1968 г.) он рассказывает о появлении там в декабре 1917 г. приехавшего из Петрограда В.В.Маяковского. Запись беседы хранится в отделе фонодокументов Научной библиотеки МГУ (ед. хр. # 61).

---

E: Бурлюк не отходил от Маяковского, он что-то его спрашивал и так далее. Бурлюк подошел к брату Васе моему, и, в общем, у них был какой-то переговор. В итоге этого переговора я понял, что Маяковский приехал в Москву - ему негде ночевать, и Бурлюк спрашивал моего брата Васю, которого он знал еще раньше (вот в Самару приезжал Бурлюк и знаком был), нельзя ли устроить переночевать Маяковскому у него, у брата. Ну, брат был, так, от радости, конечно, взволнован: такое событие и так далее. И, когда кафе уже закрывалось, вся кавалькада - Маяковский с Бурлюком впереди, Вася, его жена, я и со мной сын владельца аптеки Ферейн, Карлуша Ферейн, с которым мы учились на юридическом факультете в Московском университете, мы завершали вот эту кавалькаду. Маяковский с Бурлюком шли независимо, как будто нас нет, как будто Вася их не приглашал и он - ничто. Они под руку шли впереди и о чем-то разговаривали. Мне казалось, что я присутствую при необычном каком-то событии. Маяковский тогда в моем представлении вырастал до гениальной фигуры. Понимание Маяковского в нашем возрасте было иное, чем последующее: мы не воспринимали его железобетонным, мы не воспринимали его глашатаем. И так брат тоже воспринимал его, поклонник Достоевского, что он в основном трагический поэт.

Д: Тогда воспринимали так?

E: Тогда мы воспринимали.

Д: Вот была такая молодежь, которая его так воспринимала?

E: И я его воспринимал как трагического поэта.

Д: Это делает вам честь.

E: Это "Флейта-позвоночник", это "Война и мир", это "Человек".

Д: Вы читали эти все вещи - тогда?

E: Это - читали! да, читали! И Вася, мой брат, в основном вот поклонник Достоевского, - он воспринимал его в традициях именно Достоевского, а не глашатаем. И поэтому для меня это была какая-то совершенно невероятная фигура, которая вмещала скорбь мира в себе, страдающая. И его глаза, его озлобление мне казалось каким-то выплеснутым страданием. Озорство - тоже где-то боль. Ну, вот, в общем, я это говорю к тому, что, когда я шел за его спиной, я чувствовал, что я иду за спиной титана. Пришли.

Да, простите, и Хлебников был тоже, и Хлебников.

Д: Хлебников с вами шел.

E: И Хлебников тоже шел. Значит, они шли втроем: Бурлюк, Маяковский и Хлебников, чуть не забыл! Ну, вот. И сели за стол.

Д: Значит, пришли к вам?

E: Пришли к брату Васе - Большой Палашевский переулок, дом три. Я специально, как-то проходя, отметил, где ж этот дом. Он был раньше заштукатурен, такой коричневый был, двухэтажный дом. Сейчас он отремонтирован и обит деревом, так что я долго чесал в затылке - думал, понимаете... их три одинаковых... зашел - и, в общем, установил: дом три.

Ну, конечно, мое восприятие было - нереальным мне все казалось, очень уж казалось все необычным: провинциальный гимназистик присутствует при встрече Маяковского, Бурлюка и Хлебникова. Бурлюк относился к Маяковскому совершенно как отец. Очевидно, наше присутствие - они забыли о нашем присутствии, было такое впечатление. Там три комнаты было в квартире, прошли в столовую. В столовой был широкий диван, вот вроде как ваш, такого типа. Бурлюк обнимает Маяковского, усаживает рядом с собой. Мы кругом глазеем на них, в общем, как в зоопарке где-нибудь (смеется) около клетки, но они чувствуют себя совершенно отключенными от общества. Бурлюк обнимает его - спрашивает: "Как, Володя?" Точно слов я не помню, но я помню содержание беседы. "Ну как ты? как ты?" Он только что приехал из Петербурга. Значит, восстанавливая хронологию, я не могу сказать, это февраль восемнадцатого года или же это декабрь семнадцатого года. Не обращая внимания на присутствие довольно многочисленных людей, Бурлюк, обнимая Маяковского, обращается к нему с вопросом, как он в Петрограде и все. Маяковский в очень характерной позе, это я помню, понимаете, развалившись так, не отвечая ему на вопрос, запускает таким широким небрежным жестом свою кисть во внутренний карман пиджака, вынимает оттуда что-то и подбрасывает вверх. Это пуля. "Что это?" - встревоженное какое-то выражение, один глаз у Бурлюка - может быть, это юношеское восприятие, но мне показалось, что он заполнился слезой, и голос был необычайно тревожный: "Что это?" Маяковский небрежно говорит: "Осечка. А это мне на память". Дальше воспроизвести беседу я не могу, я слова не помню, но совершенно мы все были оглушены ясным пониманием, что Маяковский показал пулю, которая была заложена в револьвер, очевидно, "бульдог", который он крутнул наудачу, понимаете, и выстрелил себе в висок. Но, очевидно, эта пуля была заложена в барабан наудачу, не во все дырки барабана, и курок ударил, значит, в пустое место.

Д: Это вы точно помните?

E: Это я абсолютно точно. И он на память держал эту пулю в кармане и вот, немножко бравируя и кокетничая, понимаете, показал ее Бурлюку. Бурлюк обнял его, встревожено чего-то тряс, что-то говорил с ним. Я содержание беседы не помню.

Точного названия орудия, из которого он стрелял, я не слышал из уст Маяковского, но потом я сверял свое впечатление с братом, говорили между собой - мы решили, что, очевидно, это был "бульдог" с заложенной одной пулей, он крутнул барабан и наудачу выстрелил.

Д: Но он сказал: "осечка". Это не совсем то. Мог сказать и не совсем технически точно?

E: Может быть, да.

Д: Так что все, что вы сказали после этого, это уже гипотеза?

E: После - это наши гадания, понимаете, чем он стрелялся. То, что это был револьвер - это точно, но какой системы, понимаете... Мы решили, что это был бульдог: мы решили.

Д: Значит, на вас тогда это произвело впечатление полной серьезности...

E: Абсолютно.

Д: ...и вы об этом тогда же говорили?

E: Обсуждали, после обсуждали.

Д: С братом.

E: А Бурлюк около него трепетал, как отец, - взволнованно, понимаете, вот с живым глазом, наполненным слезой. Это у меня запечатлелось. А последующая беседа - она как-то вот этим сенсационным каким-то событием - не событием, а признанием, понимаете - как-то стерлась. И дальше беседа, по-моему, даже и не продолжалась, в моей памяти.

Д: Он остался там ночевать?

E: Остался, значит, здесь, и потом хозяйка, жена Васи, пригласила к столу, и мы все сели пить чай и закусывать. Ну, я смотрел - это было изумительное какое-то сопоставление: напротив меня сидит большой ребенок, с такой головой вроде дыни, с невероятными голубыми глазами хлопающими, моргающими, весь какой-то голубой и наивный - и трагический Маяковский, тогда он носил, значит, шевелюру...

Д: Ах, он с волосами был?

E: Он с волосами, шевелюра вот, черные и горящие глаза, как угли, понимаете. И вот этот толстый, немножко чудной и суетливый Бурлюк. Вот сопоставление вот этих... у меня, по-юношески, Хлебников, как бабочка какая-то, понимаете, голубая, на фоне этого угольного, трагического, чернущего, так мне осталось в памяти, Маяковского.

Разговор за чаем я не помню, но был вопрос Бурлюка, что он привез, и он сказал, что он привез поэму, и выразил согласие читать. Третья комната была маленькая, вроде гостиной, что ли, я не знаю, как назвать, третья комнатка, и мы из столовой перешли в гостиную. Прежде чем читать начал Маяковский, просили читать Хлебникова. Он просил дать ему стул, он сел посреди комнаты. Если я с эстрады вот описывал его чтение, то оно здесь было выразительнее в десять раз. Мы сидели почти нос к носу с ним, гостиная была маленькая. И он опять залопотал. Только мы видели его голубые глаза, ресницы, хлопающие, как крылья бабочки, и вся его детская какая-то наивность и светлота непосредственно струилась на нас и, перекидываясь, прямо в ладоши к нам ложилась, но понять в его чтении никто не мог, все слушали его чтение с снисходительной, нежной улыбкой. После чтения он встал потом, значит, со стула, почему-то на стуле читал.

Ну, Маяковский - поднялся, встал, отстранившись от нас подальше, понимаете, трудно мне вспомнить - по-моему, он обо что-то оперся, и объявил поэму "Человек". Она не была опубликована, и впервые, значит, в Москве она была прочитана в моем присутствии - в присутствии Бурлюка, меня, Ферейна Карлуши, Хлебникова, брата Васи и его жены. Если его чтение производило впечатление с эстрады сильное, то в комнатных условиях его голос - он его не снижал, манеру чтения он не изменил, эта манера его спуска на низы, потом мягким голосом, понимаете, подъемы, переход к речитативу в моментах диалога, - ну, все это производило совершенно потрясающее впечатление. И я бы сказал, что вот мне трудно воспроизвести в памяти содержание его поэмы. Она как раз написана не в том разрезе, как "Война и мир", как "Флейта-позвоночник", - там "я" что-то, "на облака", и так далее, но я был потрясен исполнением, чтением. Это было потрясающее впечатление на меня и на окружающих. Никаких обсуждений не было. После чтения Бурлюк подошел и опять влажным глазом, взволнованным, значит, глядел на него, обнимал и многократно целовал. Этим кончился вечер. Ничего, разговоров не было. Он остался ночевать.

Д: А вы ушли.

E: Я ушел. На следующее утро я спрашивал Васю: "Как?" Вася был мрачен. Почему? Он говорит: "Я не хочу тебе передавать. Мы с Таней сидели около затопленной печи, вроде как у камина, обнявшись..." Маяковский - отходя ко сну, вот я не знаю, или пробудившись поутру, - проходя мимо них, бросил оскорбительно пошлую фразу в их адрес. Вася мне не сказал, какая это была фраза. Но я должен сказать, что роман Васи с Татьяной Семеновной - фамилию я ее забыл - достоин литературного изображения. Спасский пытался в своем романе взять прототипом моего брата и Татьяну Семеновну.

Д: В каком романе?

E: "В пути", что ли, или "Два века", толстые у него есть романы. Но это было убогое изображение. Это был роман в духе Достоевского. Его любовь, которую он случайно встретил, была в кордебалете у Зимина. Зимин был очень, очевидно, как это сказать... Федор Карамазов - как это называется? сластолюбец?.. нет... сладострастником, и все хорошенькие балерины проходили через его руки. Одна из его наложниц и любовниц была Татьяна Семеновна. Вася ее воспринял как Идиот Настасью Филипповну, то есть он увидел в этой пошленькой балеринке страдающую душу. Зимин обставил ее квартиру для своих любовных свиданий. Там были уставлены бумажные цветы, пальмы, и передние комнаты выглядели такой бумажной дешевой эффектной красотой, и они выглядели довольно пошло. И Маяковский, конечно, не мог усмотреть, что в этих пошлых, псевдокрасивеньких таких комнатках происходил невероятно интересный роман юноши, который любил павшую женщину, полный веры в то, что ее душа иная, чем воспринимает Зимин, и вот, взяв ее за руку, они мечтательно шли вот в какое-то голубое царство. Маяковский, окруженный этой обстановкой, очевидно, этот роман, по внешнему оформлению, воспринял пошло и пошло что-то сострил. Из встреч Маяковского я считаю, что значительно вот это свидетельство - остальное все мелькающее.

---

Примечания:

¹ Маяковский приехал в Москву пятого декабря по старому стилю, восемнадцатого по новому. (Звуковое примечание В.Д. Дувакина.)

Подготовка текста Д.Радзишевского