Критиковать премию Андрея Белого - занятие довольно сложное, потому что прочие хорошо известные премии, по большей части, лежат элементарно за пределами здравого смысла. Но, как известно, лучшее - враг хорошего. Именно потому, что Премия Белого уникальна, от нее ожидаешь идеально точного попадания, и восьмерка вместо десятки воспринимается как неудача, - в то время как Букер может мазать в "молоко", и это не вызовет никакого удивления.

Фундаментальной причиной для критики в адрес премии является некоторая противоречивость ее концептуальных оснований. Дело в том, что литературные премии вообще бывают, как мне уже приходилось писать, двух типов. Первый тип - "премии поиска", оперативно отмечающие всякие важные новации, чтобы привлечь к ним большее внимание (не столько широкой публики, сколько литературной - художественной, музыкальной и т.п. - общественности). Второй - "премии Пантеона", закрепляющие принадлежность каких-то авторов или явлений к сонму столпов или коллекции шедевров. Премия Андрея Белого изначально принадлежала ко второму типу, формируя синклит живых классиков неподцензурной литературы 1980-х, и присуждалась, естественным образом, по совокупности творческих достижений данного автора. В конце 1990-х, когда Премия приобрела свой нынешний формат, этот принцип был изменен: появились шорт-листы с произведениями последних двух лет, из которых выбирается наиболее яркое. Изменен - но не до конца, и это видно хотя бы из того, что авторы, единожды получившие премию, повторно на нее не выдвигаются. В большинстве шорт-листов последних лет это противоречие хорошо заметно: с произведениями новыми и неожиданными, яркими дебютами или работами, меняющими наше представление о давно известном авторе, соседствуют публикации признанных мастеров, иногда вполне весомые по масштабу, но ничего, в общем, не добавляющие к нашему представлению об этом авторе. Выбор между номинантами этих двух типов, по сути дела, изначально некорректен: они в разных весовых категориях. Жюри, похоже, пытается чередовать лауреатов: так, в поэтической номинации в прошлом году было отдано предпочтение блистательной дебютной книге Михаила Гронаса перед итоговым собранием стихотворений Алексея Цветкова, а в позапрошлом, напротив, итоговое собрание Василия Филиппова предпочли не менее блистательному дебюту Марии Степановой. Я очень люблю и высоко ценю всех четверых, и мне кажется вполне очевидным, что ощущение неудовлетворенности вызывают не имена лауреатов, а характер выбора: если бы Гронаса предпочли Степановой, а Филиппова Цветкову - с этим можно было бы соглашаться или не соглашаться, но сама альтернатива ощущалась бы как правильная и понятная.

Шорт-лист 2003 года в своем поэтическом разделе был достаточно разнороден, и, скажем, Василий Ломакин был туда включен явно авансом (при том, что, в самом деле, его стихи могут быть названы среди значимых открытий последних двух лет). Думается, сверх того, что по крайней мере одной книги в нем не хватает: это сборник позднейших стихов Инны Лиснянской "В пригороде Содома", - и хотя понятно, что для Премии Андрея Белого версификация Лиснянской слишком уж классична, но очертания лирического субъекта и эмоциональный тонус этой поэзии настолько для русской традиции небывалые, что с лихвой перекрывают привычный облик собственно стиха. И поскольку шорт-лист в диапазоне от Айзенберга до Александра Бренера с Барбарой Шурц явственно демонстрирует желание играть по всему эстетическому полю - разумно было бы провести такую линию до конца, не сдвигая образ этого поля влево.

Михаил Айзенберг, вне всякого сомнения, достоин этой премии. Можно лишь сожалеть о том, что 1999 г., когда он в прошлый раз оказался в шорт-листе, был настолько урожаен на яркие события (а завершилось тогда дело победой Елены Фанайловой, которая затем вошла в состав жюри премии и теперь, вероятно, сыграла немалую роль в принятии окончательного решения). Но премия Андрея Белого в ее нынешнем формате присуждается не по совокупности творческих достижений, а за конкретную публикацию. Подборка Айзенберга в журнале "Знамя" - яркая и представительная, знаменующая определенный шаг в авторской эволюции (в сторону, топорно говоря, все меньшей и меньшей припорошенности уготованных всякому частному человеку экзистенциальных бездн мелкой крошкой непосредственных социальных и даже душевных обстоятельств, - что требует от нас в размышлении над этими текстами возврата к корням русского стихового интонационного и версификационного аскетизма, в лице Анненского, а не небрежных кивков в сторону дальнеродственного им советского сухостоя, как это вышло у Александра Уланова с его поразительной манерой заменять анализ присутствующих у автора мировоззренческих свойств и поэтических задач упреками в отсутствии у него тех свойств и задач, которые были бы симпатичны критику). При всем том назвать эту журнальную подборку главным поэтическим событием года я бы все-таки не рискнул: вообще представляется, что отдельная публикация в периодике (по определению текущая) может перевешивать книгу (по определению итожащую) только в каких-то совершенно нештатных случаях. Нет оснований сомневаться в том, что поэт Айзенберг не молчит, а работает (пусть и не так уж часто публикуется), доброго здоровья мы все ему желаем, - что было не подождать год или два, пока не соберется у него новая книга?

В то же время имеющийся список определенно включает по меньшей мере две фигуры, которые, с одной стороны, имеют за собой достаточно долгую творческую историю, а с другой - выступили в отчетный период с более масштабными публикациями. И если книгу "Новые рифмы" Владимира Гандельсмана стоило бы, пожалуй, воспринимать не столько как некое отдельно стоящее явление, сколько как органическую часть диптиха с книгой трехлетней давности "Тихое пальто" (и автор многозначительно копирует несколько ключевых стихотворений из концовки той книги в начало этой), - то у Андрея Полякова вышло, как-никак, избранное за полтора десятка лет, наглядно представляющее структурно аналогичный проделанному Гандельсманом путь от постакмеизма в духе "Московского времени" к сложным, плохо укладывающимся в какую-то готовую парадигму смещениям смысла и просодическим сдвигам. К тому же Поляков определенно рифмуется с прошлогодним лауреатом Михаилом Гронасом: оба - из "поэтов постскриптума", ставящих точку в развитии определенной поэтической тенденции. Но жюри Премии Андрея Белого, как мы уже предположили, пытается чередовать - в частности, чередовать поколения: Поляков после Гронаса - это была бы слишком определенная логика. И все же...

Еще раз подчеркну: речь идет не о том, что в принципе Гандельсман или Поляков лучше или хуже, чем Айзенберг, - а о том, что в данной конкретной ситуации выбор жюри не выглядит достаточно мотивированным.

Шорт-лист прозаической номинации выглядел несколько более односторонним. Во всяком случае, легко назвать несколько книг, отсутствие которых в списке кажется упущением. Прежде всего, это уже во второй раз проигнорированная комитетом премии "Великая страна" Леонида Костюкова. А о том, что выбор одной Маргариты Меклиной из четырех авторов, открывших новую серию издательства "Новое литературное обозрение", кажется неочевидным, мне уже доводилось вскользь говорить, - и я продолжаю полагать, что Ольга Зондберг, Станислав Львовский и Денис Осокин имеют не меньшие основания для попадания в шорт-лист Премии Андрея Белого (тем более что два года назад Меклина в этом шорт-листе уже была - с частью тех же рассказов, что составили теперь книгу).

Оказалось, что жюри пошло дальше и присудило Меклиной саму премию. И снова, как в случае с Айзенбергом, на это решение сложно реагировать. Проза Меклиной, несомненно, представляет серьезный интерес. И ее гендерная заостренность для русской литературы весьма нетривиальна, и стилистический диапазон - от изящно-суховатого до по-набоковски изысканного - всерьез впечатляет, и материал ее прозы для нас нов и необычен (дело не только в том, что пишет Меклина, по преимуществу, об американцах вообще и русских американцах в частности, - но и в том, прежде всего, что - в отличие, например, от Вадима Месяца с его "Лечением электричеством", где, помимо прочего, эффектно продемонстрированы способы и облики удержания русскими в Америке русско-советского менталитета и русско-советского коммунального быта, - Меклина знакомит нас с внутренним миром, языком, мышлением, поведением людей, являющихся в Америке культурно и ментально своими - или, по крайней мере, находящихся на пути к полномерному встраиванию в новую для себя и для нас, читателей, культурно-социальную целостность). Я склонен оценить то, что делает Меклина в современной русской прозе, весьма высоко - и в качестве издателя и редактора принял посильное участие в ее литературной судьбе (полдюжины бумажных публикаций, не считая Интернета). Книга, изданная "Новым литературным обозрением", впервые представляет прозу Меклиной в достаточном количестве, чтобы можно было размышлять над подлинным масштабом этого явления. Но в шорт-листе Премии Андрея Белого статус Меклиной - это статус яркого дебютанта на фоне нескольких вполне устоявшихся значительных величин, в числе которых - Виктор Пелевин.

В ходе объявления лауреатов имя Маргариты Меклиной вызвало заметное недоумение собравшихся - настолько заметное, что Ирина Прохорова сочла необходимым выступить с дополнительным комментарием от имени жюри. Комментарий этот можно было понять так, что Пелевин - фигура настолько известная, что нет большого смысла выделять его премией - интереснее посмотреть, кто из других номинантов способен не потеряться на его фоне. Теряться на фоне Пелевина Меклиной не с чего: она по методу письма ничем с ним не связана (как, впрочем, и другие участники шорт-листа). Обсуждать всерьез вопрос о том, кто талантливей, не приходится. И даже вопрос о том, кто из этих двух авторов больше заслуживает данной награды, кажется мне вполне схоластическим - тем более что отвечать на него можно по-разному: ясно, скажем, что из всех участников шорт-листа именно Меклина в наибольшей степени наследует своим письмом петербургской прозе 1990-х, в лице Аркадия Драгомощенко или Андрея Левкина. Разговор о премиях - это все-таки разговор не столько о справедливости тех или иных решений, сколько об их целесообразности.

Место Пелевина в современном литературном пространстве - достаточно двусмысленное. Он как бы элитарный автор - и в то же время как бы массовый. Профессиональная среда признает его сквозь зубы - причем это относится и к "толстожурнальному" кругу, и к наследникам неподцензурной литературы. Откровенно говоря, мне это всегда казалось предубеждением: ведь Пелевин просто-напросто реализует концепцию постмодернистского текста по Умберто Эко - многослойного и многоадресного. Жест признания писателя Пелевина со стороны литературного сообщества - первый, по сути дела, с незапамятных времен полученной им за ранние рассказы премии "Малый Букер", - был бы чрезвычайно важен для обеих сторон. Потому что от выталкивания настолько яркого автора в пространство массовой или субкультурной литературы проигрывает как литература, так и сам автор, убеждающийся в необязательности постоянного повышения планки (кажется, например, что "Лед", последний роман Владимира Сорокина, - наглядное, увы, тому свидетельство). Присуждение премии Пелевину было бы месседжем вполне определенного звучания и масштаба. Присуждение премии Меклиной в каком-то ином контексте - при выборе из другого списка имен - могло бы также быть вполне определенным мессиджем, но в нынешней ситуации оказалось, к сожалению, прежде всего неприсуждением премии Пелевину. От чего, по сути дела, не выиграли оба.

Решение жюри в третьей номинации, "Гуманитарные исследования", обнажает проблемы, возникающие при обратном решении. Академик Владимир Топоров - фигура настолько общепризнанная и бесспорная, что отданное любому другому номинанту предпочтение выглядело бы скандальным. И проблема даже не в том, что при таком ходе событий другие участники шорт-листа оказываются статистами (в конце концов, номинация на премию - это тоже определенный успех и почет, тем более в области гуманитарной мысли, где премий вообще почти нет), - а в том, что автору такого масштаба и такой степени признанности премия, может быть, особо уже не нужна. Не очень нужна такая премия и читателям, для которых, вообще говоря, хорошая премия - это прежде всего ориентир в бескрайнем океане печатной продукции: вряд ли к репутации В.Н.Топорова в кругу людей, способных читать его труды, что-нибудь может добавить та или иная награда. Выходит, что премия, которая достается слишком уж самоочевидному претенденту, - это тоже не так уж хорошо. Иное дело - если бы все предшественники нынешнего лауреата были в той же весовой категории безусловных светил (тогда перед нами была бы типичная "премия Пантеона"). Но нет - скажем, прошлогодние лауреаты Лена Силард и Вардан Айрапетян - замечательные авторы, известные, однако, довольно узкому кругу профессионалов. Стало быть, проблема опять в концептуальных основаниях премии: Пантеон или поиск? Яркие неожиданности или бесспорные величины?

На фоне сомнений и недоумений, связанных со всем вышесказанным, в четвертой, дополнительной номинации "За заслуги перед литературой" решение жюри премии (а вернее - отцов-основателей премии Бориса Иванова и Бориса Останина, поскольку по традиции только они, стоявшие у истоков премии Андрея Белого 25 лет назад, определяют последнего лауреата) не вызывает практически никаких нареканий. Андрей Монастырский - культовая фигура московского литературно-художественного андеграунда 1970-80-х, и Виктор Лапицкий, представляя нового лауреата, совершенно справедливо сказал, что московский концептуализм, у истоков которого Монастырский стоял и как практик, и как мыслитель, за почти полвека стал единственным явлением, с которым русские авторы смогли выйти на мировой рынок художественных идей, по выражению Лапицкого, "с позиции силы". Но, разумеется, это не вся правда. Мировым рынком можно не слишком интересоваться, концептуализм можно любить или не любить, собственные стихи или статьи Монастырского - тоже, но нельзя не признать, что появление концептуализма стало для позднесоветского культурного андеграунда, а затем и для постсоветской культуры существенным потрясением, изменило общие контуры культурного ландшафта. При этом сам Монастырский остался в тени, будучи заслонен в художественной практике - Кабаковым, в культурологической рефлексии - Гройсом, в литературной практике - Приговым. Напомнить о его огромной роли в складывании той картины культуры, которая сегодня для нас более или менее привычна, - жест однозначно благородный и оправданный. И то, что этот жест оказался - не только для меня, но и для всех, с кем мне довелось его обсуждать, - совершенно неожиданным, говорит о том, что у добавочной номинации премии Андрея Белого, по-видимому, есть в запасе какой-то набор нетривиальных решений, каждое из которых, как джокер, может придать внушительность даже не самому очевидному раскладу остальных фигур данного года.

• Маргарита Меклина. Сражение при Петербурге
• Виктор Пелевин. Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда
• Михаил Алленов. Тексты о текстах
• Михаил Айзенберг. В метре от нас
• Владимир Гандельсман. Новые рифмы
• Шорт-лист премии Андрея Белого