Русский Журнал: Как вы такую толстую книжку в одиночку сделали и, главное, почему? И грант коллективный легче получить. В чем пафос?

Гасан Гусейнов: Когда я начинал эту работу, реальный объем был мне не очень ясен: это был такой туннель, который я пробивал с разных сторон - из 90-х к 80-м и из советского предперестроечного времени в 90-е. В одиночку я делал эту работу потому, что, не считая меня самого, никого больше не было под моим началом. А потом сложилась и легитимация этого марафона: мне показалось любопытным свести в одном сверх-тексте возможный круг чтения именно одного среднего человека, получившего возможность посвятить значительную часть жизни 1990-х годов чтению. Это были годы, когда писать стали больше, а читать меньше. И доля снобистского движения против течения в рабочем поведении у меня также была. Грант как раз получить в Германии на завершение проекта в 1997 году мне не удалось: у бременского Института Восточной Европы (которому я благодарен за пять лет работы и возможность напечатать первое пробное издание), интерес к продолжению проекта увял, хотя препринт почти мгновенно разошелся. Но я продолжал работать над ним, честно говоря, просто потому, что уже не мог бросить. Если бы не Модест Колеров, который субсидировал издание в "Трех квадратах" Сергея Митурича, то проект Д.С.П. тихо превратился бы в самиздат - две-три частичные распечатки промежуточных черновых версий даже имеются у любителей "древесно-стружечной плиты" - преподавателей русского языка в Германии.

РЖ: А как вы этот проект придумали? Хочется услышать что-нибудь автобиографическое.

Г.Г.: Придумал я это не сразу. В конце 70-х годов была чисто эпигонская мечта - написать что-то похожее на книгу Виктора Клемперера "Язык третьего рейха". Собирать материал особенно не приходилось - было массовое производство этого продукта. А вот когда наступила перестройка, стало ясно, что все вовсе не так просто. Внешние социально-политические перемены произошли гораздо быстрее, чем внутренние политико-моральные. Если угодно, ментальность отстала от реальности. Когда на митинге в честь победы "августовской революции" 1991 года я прочитал лозунг "К суду Лукьянова-пса", мне стало ясно - необходимо воспользоваться моментом и проследить на возможно более представительном массиве текстов, как в условиях свободы позавчерашние отложения в сознании людей всплывают на поверхность. Советский идеологический язык страшно глубоко пророс в массовом сознании, а новое обрушившееся на людей свободное речевое месиво вступили в такое поразительное взаимодействие, что внешний наблюдатель часто ничего не мог понять, а нормальный носитель языка, сражаясь с новой реальностью, часто не имел ни времени, ни желания размышлять о том, что происходит с неожиданным речевым потоком, в котором он находится. Так первый толчок привел к окончательной формулировке задачи - поймать этот поток в текстуальную ловушку.

РЖ: Насколько повлияла на Д.С.П. ваша эмиграция? Легко предположить, что вашу оптику фокусировали именно дистанция и превращение из участника в наблюдателя.

Г.Г.: Эмиграцией я бы это все-таки не называл - в 1990 году я не знал, что уезжаю так надолго, а сейчас я знаю только, что при всем нежелании возвращаться в Россию на постоянное жительство я не могу исключить такого варианта в будущем.

Все люди, в том числе и те, кто безвыездно живет в России, и участники процесса, и наблюдатели. Непроходимой границы здесь нет, а потери, вызванные неучастием, хочется восполнить пристальностью наблюдения. Разумеется, оказавшись при архиве самиздата и текущей периодики бременского института Восточной Европы, я попал в привилегированное положение: тысячи документов, так сказать, текущей истории - от писем слушателей на радио "Свобода", которые в середине 1990-х годов привез в Бремен из Мюнхена Габриэль Суперфин, до самиздатских журналов из Ижевска или Свердловска, от листовок и плакатов 1980-х годов до анекдотов или партийных программ конца 1990-х, и десятки, сотни произведений современной поэзии, - вы входите в этот быстрый поток не у его истока, а ближе к устью, но вы знаете кое-что о тех, кто живет на берегах потока.

РЖ: После вопросов о начале - вопрос о конце. Книга названа вами не "словарем", а "материалами к словарю", она действительно далека от присущей словарю формализованности и предсказуемости, имеет, так сказать, "открытый финал". Как вам все-таки удалось закончить работу? В какой момент вы решили остановиться?

Г.Г.: Было две остановки. Первая - вынужденная: с 1992 по 1997 я работал над книгой очень интенсивно, в 1994-м вышло первое пробное издание проекта - в виде русско-немецкого словаря новых слов 1992-1993 годов. Но в 1997 году проект в Бремене завершился, работа, которой я отдавал все так называемое свободное время, замедлилась - я уехал преподавать в Данию, сначала в Орхус, потом в Копенгаген, в 1999-м вернулся в Германию, в Дюссельдорф, а к 2000-му году стал замечать, что некоторые файлы, а то и просто вручную записанные карточки, какие-то выписки, предназначенные для Д.С.П., начали теряться. И это стало техническим сигналом - остановиться и собрать под одной обложкой то, что есть, пока оно не пропало. "Материалами" это называется не потому, что мне хотелось спрятаться от критики за неполноценный словарь, а потому, что словарность формы здесь не полная, не окончательная.

Когда книга попала к Модесту Колерову, она обросла введением под названием "Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х годов", которое стало небольшой самостоятельной книгой - как бы первой частью Д.С.П., которая выходит, как это часто бывает, спустя несколько недель после выхода собственно словарных материалов. Это - такой срез дискурса, которым может воспользоваться всякий как для естественных надобностей рефлексии, так и для того, чтобы посмотреть "остраненным" взглядом на документальный подлинник эпохи, а не на продукт его вторичной обработки. "Словарь" (или "роман") - это изделие, автор которого осваивает чужие словосочетания или предложения, то, чего я добивался от Д.С.П., - коллективный речевой портрет необычайной переходной эпохи. Поэтому остановиться пришлось там, где началась новая развилка, - на выходе из ельцинского периода русской истории.

Об "открытом финале" замечание абсолютно точное: хотя я знаю каждый фрагмент этой мозаики, в том числе - и случайно вылетевшие камушки, а структура всей постройки на первый взгляд принудительная - сначала от А до Я 1990-х годов, а потом от А до Я советского периода, все же книга эмансипировалась от меня, ее автора, и на какой-то стадии начала жить по собственной внутренней логике - логике текста, имеющего начало, середину и конец. Знаете, первый кирпичик обыкновенного словаря русского языка - "абажур", а последний - "ящур". Никакого значения у этих наших альфы и омеги, конечно, нету. Не думал я и о значении своих первых и последних слов, но итоговая версия вполне многозначительна - 1990-е годы начинаются с "абхазского батальона", а кончаются "ящиком", "ящиком" кончается и советский период, начавшийся с "абсолютного большинства". Бросая в "ящик" карточки - как бюллетени в избирательную урну, я вовсе не думал, какое там слово или словосочетание окажется первым, а какое последним. "Ящик", конечно, имеется в виду телевизионный, а не тот, в который можно сыграть. Но и этот телеящик может стать могилой целой исторической эпохи или вертепом мертвых душ.

РЖ: Десять лет все ваше чтение на русском языке отличалось деконструирующим вниманием к словоупотреблению. Не устали от собственной наблюдательности? Ведете ли сейчас какую-нибудь картотеку? Не тянется рука выписать что-нибудь из сегодняшнего в дополнение к Д.С.П.?

Г.Г.: К счастью, в Д.С.П. вошло не все из выписанного и написанного в процессе того, что вы так элегантно-эвфемистично описали. Отравлен я этой работой сильно. Если издательство "Три квадрата" во главе с Сергеем Васильевичем и Саввой Сергеевичем Митуричами когда-нибудь захочет взяться за второе издание, то трудно, конечно, будет удержаться от дополнений и поправок. Не устал ли? Отравлен и устал! Но, как сказал бы Козьма Прутков, трудно прожить, совсем не используя жизненных навыков! Сейчас вот рука тянется с бюллетенем к избирательной урне, хотя жизненный навык и подсказывает нечто иное. Один бюллетень я лет тридцать назад по рассеянности сохранил: в урну бросил тогда свой паспорт, а бюллетень с фамилией Косыгина Алексея Николаевича унес домой. Сейчас бюллетень этот лежит в архиве. Скольких людей я знаю, готовых и сегодня проголосовать за какого-нибудь косыгина или топтыгина. А к Д.С.П. я возвращаться не собираюсь: на этот проект, к которому относится и вышедшая несколько лет назад книжка об идеологемах "карты родины" и "границы", ушло 10 лет, и мне хочется думать о другой, новой работе.

РЖ: И какой же?

Г.Г.: После того, как с недели на неделю выйдет отдельной книгой то, что первоначально было предисловием к Д.С.П., я смогу понять, в каком направлении пойдет дальнейшая работа. Вообще-то к словесному портрету первого постсоветского десятилетия у меня собран большой иллюстративный материал. В книге я выхожу из положения, пересказывая, например, карикатуры из периодики 1980-1990-х годов, цитируя подписи под плакатами или уличные граффити. На самом-то деле это - десятки живых изображений - от татуировок до фотографий, от карикатур до этикеток. Пока интерес к этим материалам не созрел, пусть себе лежат. От времени черно-белые негативы портятся не сильно, а файлы не ржавеют. О содержании той работы, которой я сейчас занят, говорить пока рано и не хочется, а о теме - пожалуйста: новая политическая коммуникация, ее ниши и правила. В центре - способы освоения русским языком и его носителями мировых пространств, включая виртуальное. Здесь очень богатый контрастами политический материал. Новый русский человек фантастически интересен, но косноязычен и часто предпочитает говорить стихами. Большое, как нам поручили считать, видится на расстоянии, и я хочу это большое увидать, стараясь отрешиться от действий или бездействия.