Мы продолжаем публикацию бесед с литературными критиками. Сегодня гость рубрики - Андрей Василевский.

---

Русский Журнал: Андрей Витальевич, чем, с точки зрения редактора, "Новый мир" отличается от других толстых журналов?

Андрей Василевский: Как мне уже не раз приходилось говорить, "Новый мир" является своего рода "золотой серединой", условной осью, по отношению к которой (не обязательно осознанно) позиционируются другие журналы. По одну сторону "оси" окажется "Знамя", по другую, скажем, "Москва". "Знамя" и "Москва" ничего общего между собой - кроме толстожурнального формата - не имеют, разный пафос, разные авторы. Но и у "Знамени", и у "Москвы" есть нечто общее с "Новым миром". Словом, "Новый мир" среди журналов этого типа наиболее универсален.

РЖ: А насколько выпуск журнала сегодня это компромисс между расчетом на целевую аудиторию и вкусами главного редактора, редколлегии?

А.В.: Журнал - дело коллективное и инерционное, и личные вкусы главного редактора при формировании редакционного портфеля не могут быть решающим критерием. Если бы я исходил из того, что печататься могут только по-настоящему близкие мне тексты, то не вышло бы ни одного номера.

В журнале работают очень квалифицированные, но, естественно, разные по вкусам, симпатиям специалисты. Я отличаюсь от них тем, что могу принять волевое решение, сказать окончательное "да" или окончательное "нет". Другое дело, что я обычно стараюсь к этому своему праву не прибегать, но такая возможность всегда подразумевается. Компромисс? Можно говорить о компромиссе между пристрастиями членов творческого коллектива.

Целевая аудитория?... С хозяйственно-юридической точки зрения мы организация "коммерческая" (закрытое акционерное общество). У нас нет доброго дяди, который был бы готов нас финансировать при любых обстоятельствах. Раз-два в год нам помогает Минпечати, подкидывает деньги на бумагу и типографию, большое им спасибо, но если б они не давали этих денег, журнал все равно выходил бы. Несколько сот экземпляров каждого номера закупается для российских библиотек - через посредничество Минкультуры (спасибо Швыдкому), но и это в нашем бюджете не является решающим фактором.

Журнал существует потому, что есть достаточное количество индивидуальных подписчиков и библиотек, готовых платить за него деньги. Мы прекрасно понимаем, что наша аудитория, та ее часть, которая покупает бумажную версию, а не читает журнал в Интернете, - это в основном остатки той большой аудитории, которая когда-то сложилась вокруг "Нового мира". Она состоит из людей по большей части немолодых, у которых выработался своего рода рефлекс чтения такой странной литературной формы, какой является русский толстый журнал.

У молодых читателей возникают проблемы не с содержанием "Нового мира" и других "толстяков", а именно с их формой. Молодые прекрасно понимают, что такое ежедневная газета, что такое роман, вышедший отдельным изданием, что такое глянцевый еженедельник. Но вот что делать с ежемесячным толстым журналом, набитым прозой, поэзией, критикой и всем-всем-всем - они не знают. Когда они видят такой журнал в Интернете в "разобранном" виде, им легче с ним контактировать. А вот зачем его покупать, выписывать, иметь в своей библиотеке - они искренне не понимают, тут есть настоящий культурно-психологический барьер.

Мы должны учитывать, что вкусы большей части нашей "бумажной" аудитории давно сформировались, они уже не изменятся и они достаточно консервативны. С другой стороны, мы не можем придумать современную литературу - ни такую, которую нам самим хотелось бы читать, ни такую, какую ждет наш подписчик. Иногда на встречах с читателями я прошу: "Сформулируйте, какую прозу вы хотели бы видеть в журнале". И когда люди из зала отвечают, я понимаю, что такой прозы на свете нет. Современная русская литература такова, какова она есть, и выбираем-то мы из того, что пишут.

Я думаю, что журнал немало подписчиков потерял, печатая в прежние годы "чернуху", произведения с табуированной лексикой и т.д. Ведь даже часть читателей Виктора Астафьева воспринимала его поздние вещи как недопустимо грубые и натуралистичные. Такая специфика нашей аудитории накладывает определенные ограничения на всяческие радикальные, экспериментальные жестов. Иногда мы подобные жесты себе позволяем - публикуем конспирологическо-футурологический киносценарий Дмитрия Галковского "Друг Утят" или повесть Сергея Шаргунова "Ура!", - но очень дозировано. Мы - всей предшествующей историей журнала - обречены на то, чтобы быть журналом "мейнстрима", по возможности отсекать крайности, которые могли бы оскорбить или шокировать наших читателей.

РЖ: Если основной читатель "Нового мира" - это остатки прежней аудитории, то значит ли это, что ваш взгляд на перспективы такого типа издания, как толстый журнал, пессимистичны?

А.В.: Количество подписчиков у литературных "толстяков" медленно сокращается (как, впрочем, и вообще средние тиражи книг в стране), но одновременно наша аудитория в Интернете устойчиво растет. И притом речь идет не просто о случайных заходах - нет, счетчик фиксирует рост скачивания текстов. И эти аудитории - бумажная и сетевая, - насколько мы знаем, почти не совпадают. Это разные люди - в социальном и поколенческом отношении. Эмигранты читают по преимуществу именно электронную версию, а бумажную выписывают внутри страны и в основном не в Москве, а в провинции.

РЖ: Но ведь этот рост сетевой аудитории не приносит журналу никаких доходов...

А.В.: Никаких доходов, но и никаких финансовых потерь. Наши сетевые читатели все равно не выписывают и не будут выписывать "бумажную версию" журнала. Зато заново формируется определенная среда, готовая регулярно читать "Новый мир".

РЖ: А вы допускаете возможность постепенного превращения толстых журналов в чисто сетевые издания?

А.В.: Нет, я так не думаю, более того, я убежден, что те люди, что заходят в сетевой "Новый мир", интересуются нами не как одним из интернет-изданий, а именно как электронной версией "традиционного" бумажного журнала, обладающего достоинствами, которых лишены многие сетевые СМИ.

РЖ: Вы употребили слово "мейнстрим". Меня всегда интересовало, почему мейнстримом у нас называется именно то, что называется. По каким критериям мы его выделяем? По тиражам?

А.В.: Нет, я говорю о каких-то эстетических параметрах. Прежде всего, это литература не коммерческая, не жанровая, не фантастика, не детектив - то, что иногда называют "серьезной" литературой. Эта "серьезная" литература тоже достаточно многообразна, но думаю, что если мы отграничим присутствующие в ней экспериментальные крайности - Владимира Сорокина, литературу круга издательства "Ad Marginem" и т.д. - то и останется "мейнстрим". Мейнстрим в таком понимании - это и Владимир Маканин, и столь на него не похожий покойный Виктор Астафьев, и Борис Екимов, и Людмила Улицкая с ее качественной беллетристикой...

РЖ: А Улицкая разве не жанровая литература?

А.В.: Думаю, нет. Правда, ее положение сегодня немного напоминает Галину Щербакову, чья новая проза годами печаталась и печатается в "Новом мире", попадает в соответствующий "серьезный" контекст и выглядит вполне конкурентоспособной. Сразу же после этого ее романы выходят книжками, иногда в таких характерных аляповатых обложках, и уже позиционируются иначе - как "массовая" литература. То есть Щербакова как-то умеет существовать на самой границе двух миров.

То же касается и Улицкой. С одной стороны она "серьезный" прозаик, с другой - успешный, продаваемый беллетрист. Мы же прекрасно понимаем, что для того, чтобы люди подписывались на журнал, надо предлагать им нормальное чтение. Вот Улицкая - это как раз очень хорошее чтение.

При этом надо учитывать, что и традиционная наша аудитория неоднородна. Скажем, когда был жив Астафьев, то среди наших подписчиков были люди, читавшие Астафьева и не читавшие Улицкую. И наоборот. Есть те, кто читает художественную часть и не заглядывает во вторую половину. Есть те, кто просматривает только библиографию, рецензии, статьи и практически не открывает поэзию и прозу. Есть даже те, кто смотрит только поэзию. И мы стараемся удержать всю нашу аудиторию, не сужать ее искусственно. Поэтому, может быть, и возникает иногда ощущение некоторой эклектичности нынешнего "Нового мира", но этому есть свое рациональное объяснение (кстати, "Новый мир" второй половины 20-х годов тоже некоторые критики упрекали в эклектичности).

РЖ: А какие-то намеренные попытки расширить аудиторию вы принимаете? Скажем, публикацию Акунина можно рассматривать как такого рода попытку?

А.В.: Пьесы Акунина - "Чайку" и менее удачного "Гамлета" - мы действительно печатали, но это был, скорее, своего рода жест. Ведь пьесы как жанр мы обычно не печатаем. Для того, чтобы мы приняли к публикации пьесу, нужна особая причина, дополнительная мотивировка. В данном случае такой причиной было само имя автора. Возникал определенный "сюжет" - появление модного имени, да еще с хулиганскими экспериментами, в нашем контексте, в консервативном, казалось бы, журнале...

РЖ: Но в ноябрьском номере у вас снова напечатана пьеса...

А.В.: Но опять-таки - не просто так. "Первый мужчина" Елены Исаевой - это образец документального театра, нового феномена в зарубежной, а теперь и в русской драматургии. Не случайно публикация сопровождается большим послесловием автора, где она объясняет, что такое документальный театр, как она к нему пришла, как она работала над этой пьесой, состоящей из непридуманных монологов реальных женщин. И это авторское послесловие для нас не менее важно, чем сама пьеса. Пьеса плюс послесловие - это презентация нового явления, театра.doc.

РЖ: Вы упомянули сейчас Владимира Сорокина. В одном из своих обзоров, комментируя письмо ряда членов АРССа в его поддержку ("Негативное эстетическое отношение к поэтике Сорокина не может служить оправданием равнодушия к судьбе коллеги"), вы резюмируете: "Мне Сорокин - не коллега". А где для вас проходит эта линия, отделяющая "коллег" от "не коллег"?

А.В.: У меня есть очень четкое ощущение, что то, чем занимается Сорокин, - это принципиально иной род деятельности, нежели у авторов "Нового мира", членов АРССа, вообще у всех тех, кого мы называем литературным сообществом. Это что-то абсолютно по природе своей другое, чуждое и враждебное тому, что мы все, несмотря на разницу в оттенках, называем литературой.

РЖ: Тогда сразу возникает вопрос, а кто еще принадлежит к этому "лагерю Сорокина"? Эдуард Лимонов, Виктор Пелевин?

А.В.: Нет, и Лимонов, и Пелевин внутри литературы, а Сорокин работает по ту сторону.

РЖ: Комментируя в ноябрьском выпуске новомирской "Периодики" появившуюся некоторое время назад в РЖ статью Леонида Костюкова "Толстые журналы к 2003 году", вы упрекаете автора в "приблизительности представлений о том, как делаются толстые ежемесячные литературные журналы". А что чаще всего выпадает из поля зрения стороннего наблюдателя, когда он пытается понять этот процесс - издание толстого журнала?

А.В.: Прежде всего, говоря о толстом литературном журнале, мы должны отделить его от схожих по объему, но не слишком соблюдающих формально заявленную периодичность изданий вроде новых "Отечественных записок". "Отечественные записки" - очень хорошее, полезное издание, я его с большим интересом читаю, но это, скорее, альманах или тематический сборник. Смысл журнала, как и любого другого периодического издания, - в регулярности. Он должен быть точен, как часы. Каждый месяц выходит очередной номер, структурируя тем самым литературное пространство и время.

Во-вторых, толстый журнал обладает повторяющейся структурой, а необходимость ежемесячно воспроизводить эту структуры обязывает нас находить для очередного номера и прозу, и стихи, и критику - даже если их "нет".

Сотрудник журнала может написать статью, рецензию, я вот веду "Периодику", Сергей Костырко - книжную библиографию, Юрий Кублановский раз в год напечатает свои стихи, но ведь большинство художественных текстов приходят к нам извне как некая объективная реальность, данная нам в ощущениях. Качество каждого отдельного номера определяется таким образом с одной стороны нашей строгой периодичностью, а с другой - текущим состоянием пресловутого редакционного портфеля. А портфель этот то пуст, то переполнен, ведь писатели пишут, как умеют, естественно, не сообразуясь с нашим графиком и нашими запросами.

Поэтому иногда мы вынуждены отказывать автору достойного текста просто потому, что не можем пустить его в ближайший номер, потому что на несколько месяцев вперед все занято, а его вещь за это время уже книжкой выйдет. А в другой раз приходит прозаик и говорит: "Я обещал вам роман в этом месяце, но закончу его только через полгода". Образуется дыра, начинается поиск подходящего материала, в результате в номере может оказаться вещь, которую при ином раскладе мы бы отодвинули или вообще не напечатали.

Вот эту внутреннюю кухню со стороны не видно. Журнал это одновременно и фабрика, ежемесячно выбрасывающая потребителям готовый продукт, и абсолютно живой организм. И поэтому изнутри часто видно то, чего не понять стороннему наблюдателю: почему, скажем, какая-то вещь долго анонсировалась у нас, а потом появилась в другом журнале или вышла отдельной книгой; почему мы напечатали ту или иную неплохую, но необязательную повесть. Читатель, естественно, и не должен вникать во все это, но критику, занимающемуся современной литературой и пишущему о "толстяках", нужно хотя бы в общих чертах этот процесс представлять.

РЖ: В той же статье Костюкова мелькнула любопытное предложение об отказе от анонсирования еще ненаписанных вещей. Может ли толстый журнал существовать без таких анонсов и без предварительных обязательств перед авторами?

А.В.: Теоретически может, но зачем? Мы же не обещаем, мы так и пишем: ""Новый мир" предполагает опубликовать..." А уж напишет человек роман или нет, подойдет ли он нам - кто это может заранее сказать? Но подобный анонс предлагает читателям и критикам определенную перспективу, очерчивает круг авторов, с которыми мы работаем, показывает, куда мы движемся, как представляем себе литературный процесс.

Кроме того, это хороший стимул для авторов. Дело в том, что договоров на ненаписанные вещи мы давно не заключаем и авансы под обещания не выплачиваем. И в этой ситуации анонс как бы письменно закрепляет устную договоренность, существующую между редакцией и автором.

РЖ: А бывает ли такое, что человек напечатал, допустим, два романа в "Новом мире", а третий его роман редакция отклоняет по эстетическим соображениям? Были ли прецеденты, когда журнал отклонял произведения "своих" авторов?

А.В.: Были. Я не хочу называть имена, но такое бывает. Никаких гарантий, что если человек у нас раз-другой напечатался, то мы до конца жизни будем все им написанное печатать, нет. Хотя, конечно, вещи наших постоянных авторов читаются немного другими глазами, нежели рукописи из самотека.

РЖ: Что такое новомирская "Периодика", та ее часть, которую ведете вы, - это описание собственного круга чтения, рекомендательный список? В чем вы сами видите суть этого раздела?

А.В.: Рекомендательный список?.. Да нет, я бы сказал, что это, скорее, описание того бульона, в котором варится современный интеллектуал. Принцип "Нового мира" - печатать не все, но замечать все и по возможности писать обо всем. То есть мы должны видеть и обозревать все литературное поле, независимо от того, нравится оно нам или нет. "Периодика", по мере сил ее составителей, выполняет эту функцию.

РЖ: А почему одни цитаты в "Периодике" больше, другие - меньше? От чего зависит объем цитаты, есть ли здесь какая-то система, говорит ли это о составительских пристрастиях?

А.В.: "Периодика" изначально была другой. Это связано с тем, что в то время, когда этот проект затевался, в 1995 году, электронных версий большинства периодических изданий в Интернете еще не было. Поэтому когда я хотел привести какую-то цитату, мне приходилось набивать ее вручную. Так что вначале в "Периодике" было очень мало цитат, и в большинстве случаев я ограничивался собственными лаконичными аннотациями.

Но потом, когда с развитием Рунета появилась возможность скопировать любой фрагмент текста одним движением мышки, рубрика начала меняться. Количество моих собственных реплик сокращалось, число цитат росло. Сегодняшняя "Периодика" представляет собой, по сути, сплотку разнообразных цитат. Сергей Бирюков в парижской газете "Русская мысль" (2003, # 4439, 16 января) даже написал, что, мол, "А.В.Василевский создает лучшие на сегодняшний день постмодернистские тексты".

Объем цитаты связан, прежде всего, с проблемой контекста. Иногда берешь какую-то хлесткую фразу и понимаешь, что она сама по себе хорошо прозвучит, но вне контекста смысл ее изменится. Тогда я увеличиваю цитату, в некоторых случаях удается решить проблему таким образом, а в некоторых нет. Я на собственном опыте убедился, что простым наращиванием объема цитаты проблему вырванности из контекста не решить. Некоторое смещение акцентов внутри отрывка существует всегда. Поэтому некоторые большие статьи или те работы, которые мне кажутся особо знаковыми, симптоматичными, я цитирую большими кусками просто для того, чтобы не разрушать контекст. Причем это не зависит от того, разделяю я мнение автора или нет.

Кроме того, острые цитаты повышают идеологический градус нашего журнала. Публицистики в чистом виде у нас не так много, одна-две статьи в номере, и тот контекст, который задает "Периодика", в этом отношении тоже важен.

РЖ: Если я вас правильно понимаю, то попытки по "Периодике" угадать вкусы составителя бессмысленны?

А.В.: Абсолютно.

РЖ: В конце 90-х многие литературные критики стали смещаться в сторону публицистики. Политическая публицистика преобладает не только в обзорах "Периодики", но и в последних ваших новомирских "Книжных полках". С чем это связано?

А.В.: Период наибольшей моей литературно-критической активности пришелся на вторую половину 80-х - самое начало 90-х годов. У меня тогда складывалось ощущение, что я печатаюсь везде: в толстых журналах, в газетах. Это были в основном рецензии, полемические заметки, больших статей я писал мало.

А потом у меня стало оставаться все меньше и меньше времени. Если я теперь пишу, то только для "Нового мира", а если я пишу для своего журнала, то поневоле учитываю журнальный контекст, смотрю, чего в журнале много, а чего не хватает. И поэтому при выборе предметов для рецензирования, для обозрения я стараюсь останавливаться на тех вещах, о которых не напишут другие наши авторы. Этим объясняется и выбор порой каких-то экзотических книжек.

РЖ: То есть если вы пишете о Сергее Кара-Мурзе или Олеге Платонове, это не значит, что они вам интереснее, нежели Владимир Маканин или Людмила Петрушевская?

А.В.: Нет, просто о Маканине и без меня - другие - напишут, а о Кара-Мурзе из наших авторов не напишет никто. Это опять-таки скорее заполнение некоей журнальной лакуны, чем обозначение каких-то пристрастий.

РЖ: Расскажите как бывший президент АРССа о деятельности Академии. Каковы функции ее президента?

А.В.: Главная задача президента и его помощников - это правильная организация работы премии имени Аполлона Григорьева. Есть и другие моменты, связанные с выпуском сборников "L-критика", с проведением григорьевских чтений, но главное - это жеребьевка жюри, организация его работы, процесс выдвижения произведений, обеспечение судей текстами, подготовка двух церемоний и тому подобная малотворческая работа.

РЖ: А чего сегодня, на ваш взгляд, не хватает русской критике? Каких течений, каких имен, каких жанров?

А.В.: Меня печалит, что исчезает обзорная статья. По-моему, последним критиком, который еще работал в этом жанре - ну, скажем, писал статьи по итогам года, десятилетия, жанровые обзоры - был Андрей Немзер. Когда он перестал этим заниматься, обзор фактически исчез.

Исчезает он, во-первых, потому, что исчезает автор, который хочет и может написать обзорную статью, а во-вторых, потому, что исчезает читатель обзорной статьи. И исчезновение автора вполне объяснимо: для того, чтоб написать обзор, прочесть надо очень много, писать его долго, а гонорар... Гораздо практичнее прочесть одну-две книжки, написать рецензию и заработать по сути те же самые деньги.

---

P.S. (Михаил Эдельштейн)

Об этом уже неоднократно писали: во второй половине 90-х целое поколение критиков бросило заниматься литературой и подалось в публицистику. Хотя "бросило", наверное, слишком категорично сказано, - бывших критиков не бывает, о чем недавно напомнил Александр Архангельский, - но тем не менее.

Насколько оправданным оказался тот переход, однозначно ответить не возьмусь. Для всех по-разному. Например, тот же Архангельский от него скорее выиграл, чем проиграл; хороший критик стал отличным политическим обозревателем, одним из самых интересных либеральных журналистов. А вот "общественные" тексты Александра Агеева мне кажутся скучнее его критических работ, при том, что "за политику" я с Агеевым практически всегда согласен, а "за литературу" совсем даже наоборот...

Из того критического поколения формально Андрей Василевский сегодня теснее всех связан с литературным процессом. Однако, как справедливо заметил Агеев, "Василевский - главный редактор, это уж и вовсе особая профессия". Как литературный критик Василевский последние несколько лет практически не выступает. На "Книжных полках" у него одни Третьяковы с Куняевыми, а литературную часть новомирской "Периодики" давно уже ведет Павел Крючков. Сам Василевский причины такого уклона в интервью объясняет достаточно убедительно, но что-то мешает поверить ему до конца. Наверное, слишком уж синхронно двинулись в эту сторону его ровесники и коллеги.

Разобраться со своими чувствами по поводу превращения Василевского-критика в Василевского-публициста мне оказалось достаточно сложно. Конечно, я один из тех упомянутых в интервью пользователей, кто первым делом скачивает из сетевой версии "Нового мира" очередную "Периодику", а потом уже смотрит все остальное. Но с другой стороны, мне всегда нравились собственно литературно-критические выступления Василевского, и нынешний песок в виде Кара-Мурзы с Олегом Платоновым, на мой вкус, слишком неважная замена тому овсу.

У Василевского-критика есть (было?) несколько очевидных достоинств. Во-первых, завидный полемический темперамент - в 90-х он воевал на несколько фронтов одновременно, защищая поэзию от Пригова, прозу от Сорокина, масскульт от Золотоносова, художественный вымысел от Гольдштейна и т.д. Во-вторых, впечатляющий диапазон возможностей: от изящного, почти литературоведческого эссе "Попытка компенсации" до такого блестящего образца саркастической аналитики, как "Вот Слаповский, который способен на все" - о Слаповском с тех пор писали много, но не совсем понятно зачем: этой рецензией почти десятилетней давности феномен писателя, собственно говоря, исчерпывается. К этому перечню надо прибавить редкий дар психологического анализа, когда рецензируемого автора клали на кушетку и разбирали до последнего винтика, как в случае с неудачно съездившим в Иерусалим иеромонахом Романом.

К концу 90-х на смену всей этой цветущей сложности пришла "Периодика". О жанровой природе этой рубрики сказано много и в основном правильного и восторженного. Александр Агеев, например, назвал ее "единственным настоящим "ноу-хау" в крупноформатной литературной журналистике 90-х годов".

Это, конечно, так. Но, на мой взгляд, "Периодику" нужно рассматривать еще и как своего рода стратегический ход. Или, если заимствовать приговское выражение, использованное самим Василевским в одной из его старых заметок, "назначающий жест". Появление подобной рубрики "назначает" "Новый мир" ""золотой серединой", условной осью, по отношению к которой... позиционируются другие журналы". Тот, кто обозревает и структурирует литературное поле, тем самым как бы приподнимает себя над ним. И в этом плане "Периодика" восходит не к "Библиографической службе "Континента"", на чем настаивает Игорь Виноградов, а к столетней давности практике тотального рецензирования - к деятельности Брюсова в "Весах" и "Русской мысли", к "Письмам о русской поэзии" Гумилева.

В современной ситуации так, волевым жестом, назначил себя первым критиком Андрей Немзер и десятилетием ежедневного труда заставил литературу поверить в это. Параллель не случайная. "Немзер - своего рода литературный ОТК", - говорил в недавнем интервью РЖ Дмитрий Бак, поясняя, что прозаик NN может побояться сочинять откровенную лажу, зная, что Немзер прочтет и приложит. В таком случае "Периодика" - нечто вроде ОТК для авторов non-fiction. Об этом хорошо написал Агеев в уже цитировавшемся "Голоде".

В пользу этой версии свидетельствует и эволюция рубрики, описанная самим Василевским в интервью. От авторского комментария к объективной подборке цитат - так и должна она была развиваться в рамках избранной стратегии.

Боюсь, правда, что Василевскому в силу его темперамента не слишком уютно в роли беспристрастного арбитра, которая так легко давалась тому же Брюсову. Даже маска редактора "наиболее универсального" толстого журнала, "печатающего не все, но замечающего все", Василевскому ощутимо жмет, и иногда он ее с видимым удовольствием сбрасывает, превращаясь на пару минут в Василевского середины 90-х: "Я хочу сказать Владимиру Новикову, который радуется тому, что спустя двадцать лет любимые им Соснора и Айги вошли в число уважаемых, премируемых и проч. Я думаю, что не пройдет и двадцати лет, как мое нынешнее убеждение, что Соснора и Айги - выдуманные, несуществующие поэты, станет общим местом. [Владимир Новиков с места: "А аргументы?"] Дело обстоит еще хуже, чем представляется профессору Новикову, никаких аргументов не нужно".