Одна из самых ранних, главным образом о В.В.Маяковском, записей В.Д.Дувакина (1967 г.), хранящихся в отделе фонодокументов Научной библиотеки МГУ (ед. хр. # 9), - первая беседа с режиссером Л.В.Варпаховским (1908 - 1976).

---

Дувакин: Леонид Викторович, прошу вас рассказать о ваших встречах с Маяковским, и возможно более подробно.

Варпаховский: Трудно очень об этом рассказывать, потому что это было очень давно, я был совсем ребенком. Это было в тысяча девятьсот четырнадцатом году примерно, началась война. Ну, мне было тогда шесть лет. К нам в дом постоянно, к моей матери, приходили поэты, художники, артисты. Мама собирала вокруг таких людей искусства, сама будучи театральным человеком. И вот у нас появилась группа молодых художников. Как-то забавно, в моем-то представлении Маяковский возник не как поэт, а как художник, хотя это было время, когда у него уже было много стихов, и "Облако в штанах" написано в пятнадцатом году.

Д.: Может быть, еще и нет, если это четырнадцатый год.

В.: Ну как же? "Иду я - красивый, двадцатидвухлетний".

Д.: Вышло "Облако" ведь в середине пятнадцатого года, так что книжки, может, еще не было.

В.: Ну да, но он уже писал и был уже крупным поэтом, понимаете?

Д.: Да, конечно.

В.: А в моем сознании он - художник, как и те люди, с которыми он к нам приходил. Он приходил с Бурлюками, с братьями¹, и, по-моему, бывал Крученых и Лившиц, Бенедикт Лившиц.

Д.: Очень возможно.

В.: Я в этом не вполне уверен, но что бывал Давид Бурлюк - это я помню абсолютно точно. Они нуждались материально. Мама старалась их субсидировать деликатно, она покупала их картины, хотя особого смысла в них не видела. А мой отец, который был в Москве довольно известным адвокатом, он просто возмущался каждый раз новой картиной, которая у нас висела на стене. Папа был человеком такого чеховского типа, любил искусство, насколько я понимаю, передвижников, вот такого направления живопись, и Серов, я думаю, - это был предел новаторства, который он мог переварить.

Папа бывал очень редко дома: кроме того, что он работал, он страшно увлекался картами и все ночи проводил в Купеческом клубе. Поэтому все это происходило в его отсутствие, но, когда он приходил домой, наутро я слышал часто разговоры с мамой, где папа выражал свое неодобрение новыми покупками. И вот однажды - кажется, Бурлюк нарисовал эту картину - была такая метровая картина, на которой было изображено море с кораблями. Море было синее, небо было золотое, потому что заходило солнце, и на этой картине маленькой было около тысячи кораблей. Они были примитивно очень нарисованы, такие мазки, как спички, были, очень примитивно мачты, значит, и корпус судна. Их много-много - впечатление было, что картина засижена мухами. И папа, значит, увидя эту картину, страшно был возмущен, снял эту картину, и я помню, как я ему помогал ее повесить, извините за выражение, в туалете. (Дувакин смеется.) И там эта картина висела довольно долго. И вот я очень хорошо помню, что в один прекрасный вечер раздался звонок и пришли Маяковский со своими товарищами, и папа страшно засуетился и потащил меня в уборную выволакивать оттуда эту картину.

Они обычно приходили и проводили вечера у папы в кабинете. Я очень хорошо помню, как Маяковский страшно любил валяться на медвежьей шкуре: курил, валялся на медвежьей шкуре и вот так разговаривал. Однажды они принесли очень большую картину, размер ее был метра два в ширину на метр с чем-то в высоту. У нас в столовой стоял огромный черный буфет дубовый с верхней полкой по размеру этой картины, и мама, значит, эту картину поставила на верхнюю полку. На этой картине были изображены два голых человека, которые сидели спиной друг к другу, а ноги были вытянуты в разные стороны. Два профиля. Они сидели в центре картины, а ноги шли по бокам. В натуральный человеческий рост.

Д.: Это чьи же были картины?

В.: Кого-то из них, может быть, Маяковского, не знаю. Почему-то они были красного цвета, это я тоже хорошо помню.

Д.: Ну как же, ведь Водкин был, Петров-Водкин.

В.: Да. И вот ночью папа вернулся из клуба, вошел в столовую, зажег свет и страшно испугался, потому что на буфете увидел двух голых человек. Я очень хорошо помню, как утром за завтраком мой отец, очень корректный, мягкий человек, говорил моей маме: "Маришенька, друг мой, не пускай ты к нам, пожалуйста, в дом господ футуристов".

Вот такие смутные воспоминания, к которым я могу еще прибавить то, что я помню, как мама с нами ходила в гости к Владимиру Владимировичу Маяковскому, который жил в это время в доме Нирнзее².

Д.: А вот эти первые ваши воспоминания относятся к вашей квартире, которая была где?

В.: Наша квартира была в Пименовском переулке, угол Тверской и Пименовского переулка.

Д.: А! Это там, где потом "Кафе поэтов" почти рядом было?

В.: Нет, нет. В Пименовском переулке был Клуб мастеров... работников искусств. А мы жили в доме, который является угловым, он и сейчас стоит, - там, где аптека. Угол улицы Горького сейчас и Пименовского переулка. На четвертом этаже, вход с Пименовского переулка, была наша квартира. И вот мы бывали в гостях у Владимира Владимировича в доме Нирнзее, он жил в этом доме в этот примерно период. Эти воспоминания очень такие короткие, куцые, но очень яркие: я это помню, как будто я это видел совсем недавно.

Д.: И помните его самого?

В.: Помню его самого.

Д.: Ну вот, может быть, вы могли бы немножко что-то сказать о его внешности по вашему впечатлению, нет?

В.: Нет, это я очень боюсь, потому что я видел столько портретов, столько карточек, столько описаний, что я боюсь, что это будет уже...

Д.: Не документально?

В.: Да. Я не хочу то, что я не точно помню, боюсь говорить.

Ну, теперь я должен сказать, что я с Маяковским встречался на протяжении почти всей моей жизни, но он уже меня не знал, он не подозревал, что я тот самый мальчик, который был с ним в детстве знаком и ходил к "дяде Володе".

Я помню почти все его выступления в Политехническом музее, я их не пропускал, старался не пропускать никогда. Почему-то особенно мне запомнилось его выступление, когда он начал выпускать "Новый ЛЕФ". Кончился его доклад, ответы на записки, все это было очень остроумно и интересно, и Маяковский вынес на стол несколько кип "Нового ЛЕФа".

Д.: Первого номера?

В.: Первого номера. И в заключение сказал: "Ну, вечер окончен. А теперь вы все пойдете церемониальным маршем мимо моего столика, меланхолически кидая рубль на стол и приобретая первый номер журнала "Новый ЛЕФ"". Эту фразу я помню совершенно документально, меня тогда поразило слово "меланхолически кидая рубль".

Д.: Хорошо! (Оба смеются.) И что же, это имело успех?

В.: Да, публика выстроилась в очередь и кидала меланхолически рубль. Я тоже последний рубль кинул.

Д.: А он автограф подписывал, нет?

В.: Нет. Нет. Ну, это было бы... такая длинная очередь слишком.

Д.: Более ранние его выступления вы не помните?

В.: Я помню, но вы же понимаете, все, что я помню, мне приходилось читать в воспоминаниях разных, все эти его наиболее яркие остроты и ответы на записки я всегда находил в какой-нибудь мемуарной литературе. Ну, я, например, помню, как он сказал: "Мальчик пошел побриться", - какому-то оппоненту, который ругал его и потом, сказав какую-то фразу, повернулся и начал по Политехническому музею по центральной лестнице уходить в глубину вверх. Маяковский растерялся, не знал, что ему ответить. Потом, после некоторой паузы, он сказал, обращаясь к зрителям: "Молодой человек пошел побриться". Это вызвало бурю аплодисментов и смеха, потому что этот человек был совсем не молодой, это был какой-то солидный литератор, с большой бородой. Это было очень неожиданно и очень смешно.

Я помню, как он Безыменского однажды на диспуте... это, кажется, был Безыменский... Чьи это стихи: "Ток-ток, стучал серп и молоток", вы не помните?

Д.: Нет, это не Безыменский. "Серп и молоток". Ну да, это есть тоже в Собрании сочинений...

В.: "Молот и серпушка".

Д.: Да, "серп и молотушка" тогда.

В.: "Серп и молотушка", да-да-да, "молот и серпушка", - вот что-то он острил по этому поводу.

Д.: Что "молоток" вместо "молот".

В.: Да-да-да-да-да, совершенно верно. Он сказал: "Хорошо, что вы рифмуете "ток" и "молоток", а не "пушка", тогда получился бы "молот и серпушка", - вот как он сказал в этом случае. Но он эту тему несколько раз затрагивал.

Д.: Это неоднократно было.

В.: Неоднократно было. Вот я на таком был вечере.

Д.: Леонид Викторович, вот вы его маленьким помните, но неужели вам не запомнилась первая встреча с большим?

В.: Вы понимаете, они слились в одно. Я его слышал выступления в Политехническом музее раз двадцать по меньшей мере. Я был, скажем, на вечере, когда Маяковский амнистировал Рембрандта.

Д.: Ну, это конец.

В.: Я помню Маяковского в Политехническом музее, когда он читал "На смерть Есенина" стихи.

Д.: Как воспринимались?

В.: Это мне трудно сказать, производило потрясающее впечатление. Вы знаете, что было удивительно: утром прочитываешь его новое стихотворение в "Известиях" - читаешь-читаешь и доискаться до смысла не можешь, кажется это очень замысловатым и неясным; вечером он это стихотворение читает в Политехническом музее - вы слушаете и не понимаете, что вам было непонятно. Очевидно, его было очень трудно воспринимать глазами. Надо было услышать его удивительное чтение, удивительное по смыслу, по музыкальности, по ритмике, и по эмоциональности, и по удивительной гражданственности, чтобы все как-то складывалось и возникало очень легкое восприятие его идей поэтических. [...]

Я хочу вам сказать, что я помню еще один очень интересный эпизод, который мне не слишком приятно рассказывать. Дело в том, что я видел Маяковского в ночь или за день до самоубийства, последний раз я его видел, и поэтому известие о его самоубийстве меня буквально потрясло. Потрясло. Я находился за кулисами Театра Мейерхольда. В этот вечер шла "Баня". Мейерхольда не было в Москве, он был за границей. "Баня" был спектакль, который не имел успеха у тогдашнего зрителя, и я думаю, что там было много причин. Во-первых, мне кажется, что это была не слишком удачная постановка Мейерхольда, в которой большое режиссерское участие принимал сам Маяковский. Вообще, это единственный случай, когда Мейерхольд кого-то допускал до режиссерской работы, он сам все делал, но он так любил Маяковского и так в него верил, что он заставлял Маяковского показывать актерам и отходил сам в сторону. Вам это известно или нет? Маяковский по существу режиссировал сам.

Д.: И вы считаете, что это ослабило?

В.: Да. Я думаю, что, во-первых, это было не вполне удачной постановкой, раз, и второе, что является самым главным, не приспело время для зрителя воспринять это произведение.

Д.: Это главное.

В.: Да, это главное. Не приспело. Я "Баню" видел несколько раз. Я еще не работал в Театре Мейерхольда, но я был настолько близок к этому театру, что бывал и с этой стороны сцены, и с той стороны и видел, как публика, во-первых, не очень многочисленная, уходила все время в ходе спектакля - после первого акта, после какой-то картины, все зал пустел, пустел и пустел. И вот я видел, как Маяковский стоял за порталом театра и печально смотрел в пустеющий зрительный зал. И я понимаю, что самоубийство Маяковского имеет, очевидно, комплекс причин, но когда у человека плохо на душе, то неуспех любимого произведения, а последнее произведение всегда любимое, очевидно, сыграл свою роль.

Д.: Конечно. Но вы не были с ним тогда знакомы?

В.: Мы были знакомы, так сказать, очень шапочно. Я был человеком скромным и не рисковал даже ему напомнить о том, что я сын Марии Михайловны, которую он очень хорошо знал, но он меня постоянно видел, мы с ним здоровались, кланялись, и я был на его выставке, я ему что-то даже помогал прибивать, он меня знал.

Подготовка текста М.Радзишевской

---

Примечания:

¹ Давид (1882√1967), Владимир (1886√1917), Николай (1890√1920).

² Построенный в 1912√1914 гг. по проекту Эрнста Рихарда Нирнзее доходный дом (Большой Гнездниковский пер., 10).