Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20031226_el.html

"Быть как Байрон"
Беседовала Елена Калашникова

Эдуард Лимонов

Дата публикации:  26 Декабря 2003

Русский Журнал: Зачем вы даете интервью? Вы в них что-то существенное добавляете к тому, что написали в своих книгах и статьях?

Эдуард Лимонов: Не знаю, зачем я даю интервью. Большинство телепередач я игнорирую. Я отказался от "Большой стирки", "К барьеру", "Апокрифа". Я дал большое интервью НТВ, а когда показали его в контексте передачи, оказалось, передо мной был писатель - владелец ресторана, за мной - воронежский чмур, пишущий о животных, а в довершение показали этого калеку, тогда, по-моему, только номинанта Букеровской премии.

РЖ: Рубена Давида Гонсалеса Гальего.

ЭЛ: Да-да. Когда я все это увидел, у меня было отвратительное ощущение. Поэтому на передачу Ерофеева я не пошел, не хотел оказаться в одном контексте со случайно выбранными типчиками.

РЖ: Были у вас интересные интервью?

ЭЛ: Нет. Бывали статьи обо мне интересные. В тюрьме за два с лишним года я читал несколько таких статей в интернете. Три, по-моему.

РЖ: Это были рецензии?

ЭЛ: Да, рецензии. Обычно их пишут не журналисты, а кто-то со стороны. Некоторые статьи открывают новые горизонты, как писателя начинаешь понимать себя лучше. Но это крайне редко, за всю жизнь такое было несколько раз.

РЖ: Не помните, чьи это были статьи?

ЭЛ: Дмитрий Быков написал по меньшей мере две статьи, которые мне были полезны. Рука трясется, но не от алкоголя, а от гири (Лимонов пьет кофе. - ЛК). Ну, слушаю дальше.

РЖ: Дилана Томаса как-то спросили, пишет он для себя или для других. "И для себя, и для других. Моя поэзия нужна, необходима мне по одной причине: это свидетельство и история той борьбы, что веду с силами мрака, пытаясь спасти лучики света... Поэзия моя необходима, нужна всем именно потому, что она свидетельство и история этой битвы..." Вы подписались бы под этими словами?

ЭЛ: Ну да, пожалуй. Хотя звучит несколько высокопарно, в не свойственной мне манере.

РЖ: Дилан Томас говорил, что в детстве он был "маленького роста, худышка с кудрявой головой, беспорядочно активен, не успевали меня отмыть- вновь влезал в грязь", а повзрослев, так характеризовал себя: "Во-первых, я родом из Уэльса, во-вторых, большой пьяница, в-третьих, обожаю все человечество, особенно женщин". Вы можете сказать о себе кратко и емко?

ЭЛ: Да я к этому и не стремился. Вот я тридцать пять книг написал и все никак не выскажусь на эту тему.

РЖ: То есть, используя формулы, автор упускает при этом что-то важное?

ЭЛ: Да, это излишне, пожалуй.

РЖ: В книге "Обоссанный пистолет" Александр Бренер пишет: "Мне очень нравится фильм Джима Джармуша "Dead Мan". О чем он? О том, что у человека есть только юность и любовь, а когда они кончаются, человек становится мертвецом. Он учится выживать, быть таким же, как все. Все, что у нас есть, это только инфантильность". Вы согласны с этим высказыванием?

ЭЛ: Ой, опять обобщения, претендующие на высокий смысл.

РЖ: Вы думаете, такое может написать только молодой человек?

ЭЛ: Да, наверное, молодой.

РЖ: Став лет на десять старше, человек вряд ли такое напишет?

ЭЛ: Это у него надо спрашивать. В книге "Последние пионеры" он написал: "Хватит глядеть в глотку Лимонова". Я не понял, что он хотел этим сказать.

РЖ: В том же "Обоссанном пистолете" он тепло отзывается о вас, описывая презентацию журнала "Дизель".

ЭЛ: Я помню. Я тоже о нем хорошо писал.

РЖ: Опять цитирую Бренера: "Самая большая трудность заключается в том, чтобы действительно нефальшиво быть откровенным". Написав тридцать пять книг, сложно быть откровенным?

ЭЛ: Буквально вчера я читал о себе исследование английского профессора российского происхождения. По-моему, Рогачевского. Он приводит мои письма и интервью разных лет и ловит на том, что когда-то я высказывал одни взгляды, а потом другие. То я называл себя русским писателем, то не называл себя русским писателем. Но ведь и то и другое верно. Ощущение, будто автор меня оспаривает. А что меня оспаривать? Ты исследователь, так что исследуй. Он рассуждает на тему, будут ли меня читать через сто лет. По его мнению, будут - потому что во мне воплотился комплекс неполноценности всего народа. О как! Думаю, народ с этим не согласится. Если у Лимонова есть комплекс неполноценности, при чем здесь народ?..

Все высказанное можно опровергнуть. Книга - это самая большая истина. В ней все абсолютно и неопровержимо, до запятой. Русская манера докапываться до последней правды ударяет иногда в психоанализ. Я сейчас давал интервью "АиФ", и корреспондент пытался объяснять мое участие в политике личными недостатками: "Вы чувствовали себя изгоем". Да я нигде не чувствовал себя изгоем! Я довольно быстро адаптировался в США, потом во Франции зарабатывал до трехсот тысяч франков в год, во всяком случае, платил налоги за такую сумму. Мотивы, по которым человек пишет, неизвестны самому Господу Богу. Копаться в этом нет смысла.

Вообще меня все опровергают или пытаются признать что-то одно. Когда я бросил писать стихи и стал писать прозу, мне говорили: "Вот поэт ты был классный. Проза у тебя никакая". Потом смирились с моей прозой, я стал журналистом: "Ну зачем ты эти убогости разводишь?" Потом я стал заниматься политикой... Обыватели хотят, чтобы ты был такой же, как они, чтобы соответствовал типу Сапгира или Холина, а если ты поднялся выше, пошел дальше, этого тебе не прощают.

РЖ: На данном этапе вам ближе поэзия или проза?

ЭЛ: Партия.

РЖ: Так это же поэзия!..

ЭЛ: Вот слышу от вас первое разумное слово!

РЖ: Первое разумное слово от журналиста!..

ЭЛ: Не первое разумное, а знаковое.

РЖ: Партия - это ваша технология сопротивления. Тот же Бренер говорит о технологии сопротивления: "Что это такое? Да что угодно! Лишь бы это было весело и шло наперекор власти".

ЭЛ: Когда Бренер ничего не объясняет, у него здорово получается. Он не Мишель Фуко или Ролан Барт. Я хохотал, когда Осмоловский клялся и божился Делезом: "Да бросьте вы эту позднюю французскую чепуху, эту капусту!" Картезианство, желание разложить все на мельчайшие элементы - особенность французского мышления, это не наш путь.

РЖ: Ну так что такое технологии сопротивления для вас?

ЭЛ: Это, грубо говоря, революция, революционная романтика.

РЖ: Так это юношеские настроения! Революционная романтика!..

ЭЛ: А почему это плохо?

РЖ: Нет. Это замечательно.

ЭЛ: Я не могу быть одиночкой. В конце восьмидесятых я задумался и даже начал болеть - у меня грудь болела: я не мог представить, как жить дальше. На тот момент во Франции было опубликовано семнадцать моих книг, я был признан, наверняка стал бы членом Академии, как Тарасов (Анри Труайя). Я еженедельно писал статьи для французского журнала, ну правили бы меня, подумаешь!.. Талант - все равно талант. Но такая жизнь мне была не нужна. Хотелось дела, которое выходило бы за пределы моей личности и жизни. Я это нашел в политике. Тут каждый день борьба. Вот одиннадцатого декабря ворвались к нам из ФСБ. Наша девочка, бросившая в Касьянова яйцо, сидит в женской тюрьме, нас лишают помещения, не регистрируют...

РЖ: В "Книге мертвых" вы пишете: "Я твердо знаю: женщины неисправимы. Какими их однажды сделали папа и мама... плюс более или менее безалаберное воспитание первых лет жизни, такими они останутся навсегда. Мощная любовь способна лишь на время остановить выполнение их судьбы".

ЭЛ: Да, я твердо в этом убежден.

РЖ: По-вашему, человек сам делает свою жизнь или есть Судьба?..

ЭЛ: Несколько раз в жизни я принимал кардинальные решения, которые сбили мою жизнь с нормального курса. Соревноваться надо с теми, кто выше тебя, поэтому я уехал в Москву. Если бы я не решил уехать, моя судьба была бы другой. Еще несколько раз я принимал решения, абсурдные с точки зрения здравомыслящего человека. После четырех лет безуспешных попыток продать книгу в Америке я поехал во Францию, это было правильное решение, несмотря на то что с бытовой точки зрения в Америке я был хорошо устроен. Я работал у своего приятеля-мультимиллионера, он хотел мне помочь. У него была масса предприятий, меня ожидала карьера менеджера. Но я уехал за своей книгой во Францию, хотя договор был уже недействителен и издатель обанкротился. Это был мой единственный шанс, а ту судьбу я отмел.

РЖ: Вам интересно начинать все сначала?

ЭЛ: Не знаю, интересно ли, но так я поступал. В двадцать один год я уже знал, что хочу быть... как великие. Как Байрон, как люди с длинными волосами на старых портретах.

РЖ: Жизнь намного интереснее литературы?

ЭЛ: Намного. Но она где-то смыкается с ней. Тут дело в твоем собственном взгляде. Я всегда восхищался красотой неожиданных жизненных решений. Мне дико нравились Балканы, там, где бродит смерть, чудовищно красиво. Люди в экстремальных ситуациях всегда интересны, поэтому так интересна война, эмиграция, революционная борьба.

РЖ: А есть чужие книги, которые вы перечитываете или хотели бы перечитать?

ЭЛ: Книги у меня долго не задерживаются. Во время путешествий я долго возил с собой пингвиновское издание "Комментария к "Хагакурэ" Мисимы, с саблей на обложке. С большим удовольствием читал "Степного волка" Гессе и по-английски, и по-французски. В домах, где я снимал квартиры, почему-то обязательно оказывалась эта книга. А когда я вышел из тюрьмы, мне принесли какие-то ящики - и там снова она. Правда, это очень буржуазная книга. А вот книгу "Новые наемники", которая сильно на меня повлияла, я взял у своего французского литературного агента.

РЖ: Вы считаете, у человека не должно быть моральных табу?

ЭЛ: У высокоразвитого человека куда меньше табу, чем у обывателя. Сейчас людей более или менее страшит только инцест. Все адаптировано и принято широким обществом.

РЖ: У высокоразвитого человека вроде маркиза де Сада.

ЭЛ: Маркиз де Сад, кстати, не совершил ничего потрясающего. Я отлично знаю его биографию, так как мой первый издатель Жан-Жак Бюлла был исследователем его творчества. Я много читал де Сада и горжусь тем, что я единственный русский, а может, и француз, который прочитал по-французски три тома его чудовищно скучных пьес.

В то время был куда более страшный персонаж, суперразвратник - герцог де Франсак. С восемьдесят пятого по девяносто четвертый я снимал квартиру на углу рю де Тюренн и рю Пуанташу. На рю Пуанташу был его дворец, в котором он устраивал оргии. Каждый вечер Людовик XV посылал полицмейстера, чтобы тот ему докладывал о том, что происходит у герцога де Франсака. Людовик ловил от этого кайф. Вообще это было время либертинов, все изощрялись как могли.

Просто де Саду не повезло, его теща была прокуроршей города Монтре. Он сел в тюрьму за то, за что никого не сажали. Интересно, что когда мне в восемьдесят шестом году не дали французского гражданства, в ответ на это Жан-Пьер Брар, мэр Монтре, сделал меня почетным гражданином этого города.

РЖ: В "Книге мертвых" вы пишете, что Артур Миллер представлял для вас интерес только потому, что был мужем Мэрилин Монро. "Я хотел спросить: "Какая она была? Мэрилин?.. Я был еще молодой человек, стеснялся, сейчас бы я спросил именно это: "Какая она была? Руки, ноги, мягкая, твердая? Как стонала?" Именно это интересно". Часто вы задавали такие "главные вопросы"?

ЭЛ: Сейчас и легенд-то уже не осталось, все вымерли. Растут юные, я им тоже задаю вопросы. Я знал много очень интересных людей. В последние лет пятнадцать я познакомился с людьми действия, так называемыми bad boys. Я знал их всех: Караджича, Милошевича, Жириновского в его лучшие годы, Махмуда Худойбердыева, Аркана, всех самых отвязных и интересных. Часть из них уже погибла.

РЖ: Вы перечисляете одних мужчин.

ЭЛ: Ну, мужчин, да. Наташа Медведева была интересным человеком. Женщину можно приватизировать.

РЖ: А с женщинами можно дружить?

ЭЛ: Не думаю. Как это? В этом есть что-то искусственное.

РЖ: Есть чужие книжки, прочитав которые, вы подумали: "Здорово! Жаль, не я написал"?

ЭЛ: "Комментарий к "Хагакурэ" я бы мог написать. Осознанно или нет, назначаешь себе соперников, врагов, а когда достигаешь их уровня, они тебе уже не страшны.

РЖ: И неинтересны?

ЭЛ: Да, и неинтересны. Как прошлая любовь.

РЖ: Вы пишете, что, узнав об измене Анны Рубинштейн, испытали сильную боль, хотя сами уже любили другую женщину.

ЭЛ: Все проходит. Не исчезает любовь Ромео и Джульетты, потому что они погибли. Если любовь погибла вовремя, тогда она остается.

РЖ: Вам нравятся какие-нибудь авторы-женщины? Или мужчины все-таки интереснее?

ЭЛ: Мужчины сильнее. Ахматова слабее Гумилева в сотни раз. Жданов в вульгарном смысле был прав, когда говорил, что эта дамочка "мечется между алтарем и будуаром". Удивительно точно, и не только с советской точки зрения.

РЖ: А Цветаева?

ЭЛ: Заунывно-занудная. Гумилева я читал поверхностно, а понял его довольно поздно... может, дорос до него. Мандельштам великолепен.

РЖ: Его "Воронежские тетради"?

ЭЛ: Нет. Мне как раз нравятся его так называемые антологические стихи. Суперталантливые, точные зарисовки. "Американка", "Петербургские строфы" или "и клетчатые панталоны, рыдая, обнимает дочь". В его стихах чувствуется мощь Дворцовой площади. Только на Дворцовой площади витает дух государственности, империи. На Красной все размалевано.

Хлебников, безусловно, гениальный. Он - Пушкин ХХ века, только еще мощнее. Пушкин выветрился, а Хлебников дико современен. Обидно мало ему досталось славы даже на сегодняшний день. Объяснить это можно только толстокожестью наших современников. Возможно, виновата в этом и советская власть, которая не способствовала прислушиванию к гениальным стихам. Во Франции был великий поэт Аполлинер, но он Хлебникову в подметки не годится. В Хлебникове и Маяковский, и Крученых, и черт знает кто. Его двенадцать поэм дают фору любым довольно монотонным изыскам господина Маяковского. Даже его лучшей вещи "Облаку в штанах".

РЖ: Как вы думаете, какие ваши произведения будут читать потомки?

ЭЛ: Сегодня я сказал довольно нагло корреспонденту "АиФ", что я лучший современный русский писатель. Он скорчился. А я говорю: "Большая часть того, что я хотел сделать, сделана. Я говорю это не из тщеславия, а констатируя факт". Всегда будут читать. У меня был только талант и никаких шансов, но я правильно выбирал и написал то, что кто-то должен был написать. Ничего хорошего в этом нет, это накладывает определенные обязательства. За все платишь. Хотя я считаю, что у меня счастливая судьба. Многое удалось.