Переводы относятся к литературе, как исполнительство - к музыке

Михаил Визель
viesel@glasnet.ru

Георгий Адамович писал в "Комментариях" о французских переводах Достоевского: "В гладких, плавных фразах нет и следа знакомого нам, лихорадочного, вкрадчивого, назойливого, единственного, неповторимого, несносного говорка".

Непереводимость Достоевского для русских читателей аксиоматична; только в 1991 году нашелся человек, решивший не просто превратить аксиому в теорему, но и опровергнуть ее: адекватно перевести на французский все романы Достоевского.

Человека этого зовут Андре Маркович, или же Andre Marcowicz. 1 июня во Французском культурном центре он провел лекцию-беседу, посвященную судьбе русской литературы во Франции и проблемам ее переводимости как таковой.

39-летний Андре Маркович, внук польского еврея, сын француза и русской (точнее - ленинградской грузинки), сам говорит про себя, что хотя "его первым языком был Пушкин", а с другой стороны, он ощущает себя вполне французом, его настоящая родина - перевод. "Обрел свою родину" он очень рано, в 16 лет, когда вынужденно переселившийся в Париж Е.Г.Эткинд образовал вокруг себя что-то вроде школы переводчиков и предложил Андре... переводить Пушкина.

Таким образом, Маркович как поэтический переводчик, как это ни странно, принадлежит к советской переводческой школе или, скажем мягче, к русской переводческой традиции: переводить в размер и в рифму. Так он переводил практически всех русских поэтов XIX века - Баратынского, Лермонтова, Фета и других. Их, считает Маркович, можно перевести, так как их форма соответствует французской. Невозможно перевести только Пушкина, потому что: "Гюго не заплатит в ресторане, а Пушкин заплатит: "Что я, Пушкин что ли?!" Как это можно перевести на любой европейский язык? "Что я, Шекспир что ли?" - это же бред!"

Непреодолимые трудности начинаются в веке ХХ, после того как Рембо "ломает хребет" классическому французскому стиху. "Французская поэзия, начиная с Рембо, строится над смертью памяти, в то время как русская поэзия, наоборот, строится на вечной памяти. Возникает вопрос о непереводимости не то что слов или авторов, а культуры - я не могу перевести культуру". Поэтому невозможно переводить Мандельштама: получается песенка (на вопрос о мандельштамовских верлибрах - "Грифельной оде" и "Пиндарическом отрывке" - Маркович отвечал, что за них не брался, так как они будут непонятны вне контекста остальных стихов). Зато он много переводил Бродского: это, как он выразился, "вопрос юмора в технике", и Геннадия Айги, который "так мало соответствует понятию о русской поэзии и потому так для нее важен".

Но поскольку стихами во Франции не проживешь, Маркович, будучи профессиональным переводчиком, взялся за прозу. Он перевел множество русских авторов (в основном классических - из-за проблем с авторскими правами), пока в 1991 году выпуском "Игрока" не положил начало грандиозному проекту, рассчитанному на 10 лет: перевести все романы Достоевского.

Причем перевести так, как это может сделать только он - человек, который слышит одним ухом французскую, а другим - русскую речь и, по его собственному признанию, "не может сказать отцу по-французски, что сказал бы маме по-русски".

Французы признают чужестранцев, только когда те становятся такими же добрыми французами. Они убеждены, что французский язык - единственный и незыблемый. Переводя Достоевского, Маркович сознательно ломает эту сложившуюся во Франции литературную традицию. Достоевский интересен ему именно тем, что он чужой, посторонний. "Язык Достоевского - эмоциональный язык; то, что написано, не есть правда; а правда скорее то, что не написано, что скрывают. Это ясно для русского читателя, а для французов совсем не ясно." Так, например, к Раскольникову пристает какой-то тип и кричит ему: "Убивец!" Если перевести просто как "убийца", l'assassine, то это будет значить "ты убил старуху", а убивец значит другое: "Ты Ирод, ты в лице старухи убил Господа-Бога". Одно слово - а если его неправильно передать, теряется весь смысл романа. Поэтому Маркович написал "Ты убил!" и сделал обширное примечание переводчика.

Кроме того, у Достоевского постоянно присутствует то, что Маркович называет "поэзией чистой структуры". Так, весь "Игрок" построен на образе колеса, кружения (и поэтому возникает бабушка на кресле с колесиками), так что "головоКРУЖЕНИЕ" нельзя передавать обычным словом vertige, а только неологизмом tournie.

Французский язык романов Достоевского - это совсем особый французский язык. Критика сразу "по достоинству" оценила работу Марковича: его Достоевский был назван "модернизированным", "осовремененным" и даже "вульгарным". Однако, говорит Маркович, со временем, читая один роман за другим, люди привыкают и начинают воспринимать "эмоциональный язык" нормально - не как французский, но как возможный по-французски.

Поэтому для Марковича очень важна третья составляющая его переводческой деятельности: работа для театра. Сценическая речь служит мерилом правильности, орудием ломки синтаксиса, ведь живой актер интуитивно почувствует "точное попадание" или "промах". Маркович перевел все пьесы Чехова (совместно с Франсуазой Морван), всего Гоголя (в том числе - "Ревизора" для постановки Антуана Витеза), лермонтовский "Маскарад" для постановки Анатолия Васильева в "Комеди Франсез". Постановка эта вызвала настоящий скандал, потому что Маркович, естественно, переводил в рифму, а для французов - если пьеса написана не прозой, но и не александрийским стихом, то это вообще "не пойми что".

Порою мы недооцениваем роли переводчика прозы. Казалось бы: знаешь языки - садись и пиши слово за слово.

Литературный переводчик - это не тот, кто знает, что окно по-итальянски называется "finestra", а по-английски, прости Господи, "window", а тот, кто наделен даром полностью вбирать в себя одну реальность (художественного произведения) и создавать, пользуясь всего лишь человеческим языком, другую - параллельную ей и равновеликую. Кроме того, слушая рассуждения Марковича о Достоевском и Чехове, понимаешь, что переводчику доступна глубина проникновения в текст, осязательность, как говорил Пастернак, недоступная десятку присяжных литературоведов и критиков.

Ведь переводчик - писатель. Точно так же, как исполнитель, а не композитор, создает в конечном счете плоть музыки (и поэтому у всех на слуху имена Ростроповича и Рихтера), именно переводчик создает плоть текста - то, чем наслаждается читатель и над чем умствуют структуралисты. "Читая переводы Пастернака, мы не думаем о том, что читаем Шекспира; мы читаем великий текст".

О важности деятельности Марковича и уникальности этого "человека-амфибии", "переводчика-актера", переводящего не столько язык, сколько голос, говорит такой невероятный для России факт: один французский театр выплачивает ему ежемесячную зарплату, чтобы он переводил по своему усмотрению русскую театральную классику - Островского, Сухово-Кобылина...

При этих словах над залом Французского культурного центра пронесся завистливый вздох, говорящий о том, что переводчиков здесь собралось немало.