Умереть вовремя

Александр Евангели
aevg@usa.net

Григорий Чхартишвили. Писатель и самоубийство. - М.: Новое литературное обозрение, 1999. - 576 с.; тираж не указан; ISBN 5-86793-058-0.

Мы живем в мире, ограниченном нашими интересами, то есть предельно узком. В этом узком мире существуют вопросы, затрагивающие абсолютно всех, но остающиеся неразрешенными. В XX веке огромное и постоянно увеличивающееся число людей в разных частях планеты перестали хотеть жить. Каждый день добавляет к ним 1200 человек. Ежегодно себя убивают 30 тыс. американцев, 20 тыс. французов, 60 тыс. россиян, а неудачных попыток в 7-8 раз больше. Полмиллиона землян каждый год сами ставят точку в своей жизни.

Можно говорить об умирании инстинктов, об исчерпании страдания в конце истории, о конце христианской парадигмы, о том, что голод, холод, насилие финну или японцу известны благодаря привычке ужинать перед телевизором. Но по телевизору бомбят город, а белградские старушки выгуливают собачек.

Со светлой предельной серьезностью, которая только может быть, книга исследует культуру отчаяния. Вот интонация книги:

Подрагивает весенняя ветка
Мгновение назад
С нее упала мартышка

Это стихотворение Акутагава написал перед своей добровольной смертью. В книге много японского. Япония - особое место для темы исследования и предмет личных пристрастий автора-япониста.

Еще до начала чтения ожидаешь найти под серой обложкой замысловатый контур ответа, объясняющие мир цифры или утешение, что лично тебе это не грозит. Находишь, но умнее, тоньше и глубже того, что ожидал.

Автор мудр и легок. Последнее, вопреки толщине написанного, провоцирует говорить об эссеистичности. Он и сам о ней говорит - возможно, из опасения суда тех, кто не мудр и не легок (этим предположением и ограничимся). "Перед вами не научный трактат, а эссе, то есть сочинение исключительно приватное, никоим образом не пытающееся занять место первого русского труда по суицидологии".

Подробная статистика по способам самоубийства - пара страничек. Столько же по географии и языку. Что объясняют эти глобальные цифры? Ничего. Причина ускользания смыслов - не в аппарате или ограниченных возможностях аналитика. Эти смыслы принципиально лежат за пределами аналитического метода. Есть сопрягаемое с ним интеллектуальное поле, исхоженное и ухоженное писателями, а если перейти это поле - то кончается привычное и непривычное, кончается жизнь. И как будто нет оснований для прозрений - человек остается тем же - но сказанное о суициде писателями-самоубийцами - самое глубокое и достоверное из созданного о смерти. Поэтому достоверен метод, избранный Г.Чхартишвили. "...Мне казалось, что, завершив работу над этим исследованием, я найду ответ на занимавший меня вопрос. Не универсальный, для всех, - а индивидуальный, для себя. Для этого я прочел сотни биографий с мрачной концовкой, взвесил аргументацию сторонников и противников добровольной смерти (...), стяжал репутацию некрофила. Ясного ответа на вопрос, легитимен ли суицид с точки зрения высшего этического судьи, внутреннего закона, я, разумеется, так и не нашел" (с.435).

Книга, тем не менее, написана.

Каждая глава - самостоятельное эссе, читать можно в произвольном порядке. За вычетом академической первой части, посвященной истории суицида и накопленному суицидологическому опыту, книга исключительно прозрачна. Вторая часть - собственно "Писатель и самоубийство" - исследует мотивацию. "Почти все из выявленных ВОЗ причин добровольной смерти встречаются и у литераторов, которые, будучи наделенными талантом облекать мысли и чувства в слова, являются идеальными свидетелями и защиты, и обвинения суицида". Суда, впрочем, никакого нет. Истории писательских самоубийств изложены в третьей части - "Энциклопедии литературицида". Величественный термин "литературицид" изобрел Артюр Рембо. (Бодрийар соединил в "истеризию" слова истерия и амнезия. Из русских слов, собранных по этой схеме, удачен, по-моему, только "апофигей".) Отбор несколько произволен: скажем, умерший от overdose А.К.Толстой в Энциклопедию включен, а уморивший себя голодом Гоголь - нет. "Критерием здесь были косвенные признаки, по которым принято различать суицид и суицидное поведение" (с.442).

Каждый из разделов первой, теоретической, части завершают Приложения - вставные новеллы, крупный план какой-то одной детали. Например, "Введение в теорию и практику харакири" (просто настольное чтение русского дзэн-буддиста). Или "Эдипов комплекс в истории суицидентов Х. и Г.", где сразу угадываются Хемингуэй и Ромен Гари.

Фактографическая насыщенность текста выпадает восхитительными кристаллами, фокусирующими смысл. В чаше с неразбавленным вином, которое, оказывается, было для древних греков смертельно (с.324) плавают "траектория русского суицида, поражающая своей причудливостью и непредсказуемостью" (с.194) и удмуртский город Устинов, бывший столицей самоубийств в нашей тогда еще большой стране (с.193). С Сартром, полагавшим самоубийство отличием человека от животного, дискутирует собака Моцарта, уморившая себя голодной смертью на могиле хозяина. Или такой вот мерзко греющий душу факт: в Освенциме уровень самоубийств среди охранников был в несколько раз выше, чем среди заключенных. Или звучащий как политическое обвинение уровень самоубийств в восточном секторе, возросший в 25 раз после того, как Берлин в ночь 13 августа 1961 г. был поделен стеной надвое. Есть просто хорошие фразы. "Персональные чаши терпения весьма разнятся по своей емкости - от бездонной бочки до наперстка" (с.303).

В Энциклопедии триста пятьдесят писательских смертей. Почти две трети ее персонажей занимались стихотворчеством, каждый шестой - философией и лишь один из девяти писал для театра. Четыре макролитературы - англоязычная (60 имен), немецкоязычная (54 имени), франкоязычная (50 имен) и русскоязычная (41 имя) - наполнили Энциклопедию больше чем наполовину. Писательская гекатомба принесена не литературе, а литературой. По-моему, этого достаточно, чтобы запретить жизнь. Непреодолимость вывода способна свести с ума и заставить оставить - либо жизнь, либо литературу. С последним сложнее. Вот как говорит об этом Чхартишвили: "Для юного литератора, который чувствует, что доставшийся ему творческий дар - ноша слишком тяжелая, (...) существует возможность спасения: совершить самоубийство писателя, сохранив жизнь человеку. То есть перестать писать и зажить жизнью, которая представляется нормальной молодому человеку, раздавленному и испуганному своим даром. Однако если заряд творческой энергии был по-настоящему силен, жить "нормальной жизнью" такой человек вряд ли сможет" (с.316).

Выбор обостряет эмиграция, "это упорствование в никому не нужной профессии со всеми вытекающими отсюда последствиями: нищетой, изолированностью, безысходностью. Или же нужно решительно менять ремесло, то есть идти на творческое самоубийство. Многие ли из людей искусства способны на такое? Физическое самоубийство дается им легче" (с.419).

Как свидетельство жестокости мира - глава "Однополая любовь" с пронзительным эпиграфом Юкио Мисима: "Моя боль сказала мне: Ты не человек. Тебя нельзя близко подпускать к другим людям. Ты - грустное и ни на что не похожее животное". Этот тип любовных отношений особенно опасен суицидным финалом. "А писатель-гомосексуалист одинок в квадрате, ведь творчество и без того неотрывно от изолированности, непохожести, отщепенства".

Глава "Жизнь как роман" - серия примеров, упражнений в искусстве суицида. Потому что "если есть шедевры суицида, то, значит, были и его художники". Наиболее отчетливые романные жесты - биографии Ежи Косинского и Юкио Мисима.

Искушение спутать реальную жизнь с искусством, а себя - с героем своего произведения подстерегает всякого творческого человека. "Предсмертные слова Рабле ("Закройте занавес, фарс окончен"), Бетховена (Друзья, аплодисменты! Комедия окончена) и прочие подобные - не столько самоирония, сколько прощальный поклон перед зрителями" (с.422).

Еще одна тема - интерпретация самоубийства в традиции теодицеи, богоборчества. Естественный страх невротичного писателя перед жизнью излечивается страхом жизни перед литературой. ("Не то чтобы гений был так уж несовместим со злодейством, просто писатель главные свои преступления совершает на бумаге и кровь проливает там же" (с.299). Самоубийство Бога - это не литературный, а экзистенциальный сюжет. Равно и воскрешение.

К сожалению, упоминание многочисленных Интернет-ресурсов по теме не подкреплено ни одной ссылкой. Иные поколенческие рамки мешают понять пренебрежение ссылками, их очевидной практичностью. Из нескольких предположений по этому поводу выскажу лишь одно. Большинство ресурсов по суициду призвано помочь уйти из жизни принявшим решение это сделать. Автор, не осуждая и не поддерживая, избегает любой информации, прочитываемой как конкретный совет. Только самые общие высказывания, неизбежные при таком объеме. "Специалисты по суициду рекомендуют травиться снотворным - вроде бы не так страшно. Но травиться следует с умом, иначе можно ослепнуть или проснуться идиотом. В Интернете есть уже и русский сайт 100 способов самоубийства" (с. 261). Ссылки нет.

Девяносто лет назад в весенней Вене д-р Фрейд закрывал заседание психоаналитического общества такими словами: "Воздержимся от суждения, предоставив человеческому опыту разрешить эту проблему". Проблема, которую д-р Фрейд хотел защитить от скороспелых суждений, касалась самоубийства, то есть способа его будущей смерти.

Нынешний уровень понимания проблемы, основательный опыт ее исследования - пятитысячная библиография, упоминаемая Г.Чхартишвили - и опыт самоубийств, накопленный человечеством, успешно доказывают отсутствие решения.