"Иностранная литература", номер 6

"Иностранная литература", # 6, 1999 | Роман-цивилизация, или возвращенное искусство Шехерезады | Post scriptum Тадеуша Конвицкого | В следующем номере "ИЛ"

Алессандро Барикко - Шелк. (Роман. Перевод с итальянского Геннадия Киселева).

Роберт Хасс - Стихи из книги "Солнце сквозь лес". (Перевод с английского и вступление Глеба Шульпякова).

Орхан Памук - Черная книга. (Роман. Перевод с турецкого Веры Феоновой. Предисловие Б. Дубина).

Литературное наследие

"Бамбук шелестит под осенним ветром..." Из старинной китайской поэзии. (Перевод с китайского и вступление Ильи Смирнова).

К 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина

Руф Хлодовский - Пушкин и Парини. О возможном источнике замысла романа "Евгений Онегин". Джузеппе Парини - Фрагменты поэмы "День". (Перевод с итальянского Евгения Солоновича).

Бела Риго - Пушкин и Йокаи. (Эссе. Перевод с венгерского Т.Воронкиной).

Иллюстрации Арнольда Гары к "Евгению Онегину".

Литературный гид

ХХ век: Стоп-кадр-2

Дино Буццати - Осколки невозможного. (Перевод с итальянского Н.Кулиш).

Сол Беллоу - Литературные заметки о Хрущеве. (Перевод с английского Людмилы Мотылевой).

Грэм Грин - Еретик от марксизма. (Перевод с английского В.Горностаевой).

Люсьен Бодар - "Совершенный" человек. (Перевод с французского А.Николаевой).

Эндрю Копкинд - Стать взрослым в эру Водолея. (Перевод с английского С.Силаковой).

Пьер Вейете - Смерть Франко. (Перевод с французского Н.Малыхиной).

Мартин Эмис - Джон Леннон: от "битла" до "домохозяйки". (Перевод с английского В.Горностаевой).

Ян Юзеф Щепаньский - Логика террора. (Перевод с польского К.Старосельской).

В. С. Найпол - После Революции. (Перевод с английского О.Варшавер).

Патрик Зюскинд - Германия, климакс. (Перевод с немецкого Э.Венгеровой).

Тадеуш Конвицкий - Post scriptum. (Перевод с польского К.Старосельской).

Статьи, эссе

Ион Д.Сырбу - Упражнения в ясности. (Фрагменты книги "Журнал журналиста без журнала". Составление и перевод с румынского Татьяны Ивановой. Вступление Кирилла Ковальджи).

Анкета "ИЛ"

Мировая литература: круг мнений. Владимир Корнилов, поэт. Михаил Рощин, драматург.

У книжной витрины

Курьер "ИЛ"

Авторы этого номера

Борис Дубин

Роман-цивилизация, или возвращенное искусство Шехерезады

(предисловие к роману О.Памука "Черная книга")

"Почему люди хотят жить не своей, а чьей-нибудь чужой жизнью?" - спрашивает герой памуковской "Черной книги" (по-турецки ее заглавие звучит еще лучше - "Кара китап"), на самом деле задавая этот вопрос - так уж устроена любая книга! - нам, ее читателям. А каждый из шести изданных на нынешний день романов Орхана Памука прочитали сегодня сотни и сотни тысяч людей не только у него на родине, но и в большинстве стран Запада. Сорокасемилетний на нынешний день Памук - вероятно, главное открытие в мировой литературе девяностых годов (вместе с ним событием, кажется, стала и вся новейшая турецкая проза, включая совсем не "женские" романы писательниц Латифе Текин или Эмине Оздамар, в зеркала которых сейчас с интересом вглядывается Европа).

Орхан Памук - представитель старой и состоятельной семьи выходцев из греко-турецкого городка Маниса (древняя Магнезия) неподалеку от Измира (Смирны). Учился в американском Роберт-колледже, лучшей стамбульской спецшколе, три года стажировался в США, сейчас живет в Стамбуле. Дебютировал в 1979 году, двадцатисемилетним. В начале девяностых итальянский писатель Марио Бьонди окрестил Памука турецким Умберто Эко. "Великий турецкий роман" - представлял "Черную книгу" испаноязычным и французским читателям в 1996 году Хуан Гойтисоло. "Если говорить словами Борхеса и Памука..." - заканчивалась рецензия на американское издание "Кара китап" (1995) в газете "Нейшн". Дар воображения, пластическую силу и убедительность Памука сравнивали с энергией фантазии у Германа Гессе и Итало Кальвино, Джеймса Грэма Балларда, Уильяма Гасса, Джанет Уинтерсон. Мне же он напомнил тех - не раз и не два поминавшихся Борхесом - полуночных сказителей, confabulatores nocturni, которые слово за слово сплетают в веках беcконечную книгу "Тысячи и одной ночи" и которых звал к себе с восточных базаров скрасить бессонницу легендарный Зу-л-Карнайн, Александр Великий. С ковроткаческой выдумкой повествователей из городского торгового люда Памук соединяет многослойную аллегорическую метафорику ученой поэзии суфиев. Не зря герой нескольких "рассказов в рассказе", составляющих головокружительные галереи и лабиринты "Кара китап", - автор знаменитой и беспредельной "Книги о сокрытом смысле", легендарный персоязычный поэт-мистик XIII века Джалалиддин Руми, получивший титул "Мевляна" (наш господин).

Роман Памука - четвертый у него по счету - был написан в 1985-1989 годах, опубликован в 1990-м. Через год известный турецкий кинорежиссер О.Кавур снял по книге фильм (позже вышли памуковские романы "Новая жизнь", 1994, и "Меня называют Красный", 1998, ставшие в Турции уникальными по популярности бестселлерами). Поскольку "Черная книга" - если брать лишь один из уровней повествования - детектив ("первый турецкий детективный роман", как отмечено в самом его конце), то я не стану излагать сюжет, прослеживать повороты запутанной интриги и предварять криминальную развязку. Скажу лишь, что перед читателями - классический, родовой образец романного жанра, "роман поиска" (novel of the quest). Причем поиск этот ведется опять-таки в нескольких направлениях и нескольких смысловых планах: Памук - писатель-симфонист, мастер большой формы; одному из рецензентов его роман напомнил гигантский кристалл Дантовой "Комедии".

Герой романа Галип (Шейх Галип - эта подразумеваемая перекличка важна! - крупнейший турецкий поэт-суфий XVIII века, член братства последователей Руми) несколько дней ищет по огромному Стамбулу внезапно пропавшего двоюродного брата, известного журналиста, мистификатора, исследователя чужих секретов и любителя головоломных псевдонимов Джеляля Салика и свою, тоже исчезнувшую, жену, поклонницу зарубежных детективов Рюйю (по материнской линии она, кстати, принадлежит к роду пророка Мухаммеда, а ее имя означает "мечта, греза"). Вместе с тем идущий по следам брата Галип отыскивает по его старым заметкам и памятным для них обоих с детства уголкам города самого себя, сливаясь с образом брата, больше того - как бы занимая его место и становясь писателем. "Единственный способ для человека стать собой, - заключает он в финале книги, - это стать другим, заплутаться в историях других".

Джеляль же в своих корреспонденциях - ими перемежаются сюжетные главы романа - пытался среди прочего разгадать тайну Мевляны: понять загадочную фигуру его духовного возлюбленного-двойника и наставника-мюрида, "зеркала его лица и души" Шемса Тебризи, разобраться в подробностях и смысле таинственного убийства Тебризи - из тоски по ушедшему другу и родилась у Руми его великая "Месневи". Кроме того, журналист, видимо, оказался опасным свидетелем политических игр в верхах. С образами закулисного комплота и тайного общества в роман входит дальняя и ближняя история Турции в ее отношениях с мифологизированным Западом: тема скрытого спасителя-махди и лжемессии с его лжепророками, мотив готовящегося пришествия антихриста (перекличка с "Легендой о Великом инквизиторе"), череда исторических развилок и нового выбора пути в сменяющихся попытках жесткой модернизации сверху и консервативного противостояния им снизу вплоть до кемалистской революции первой четверти ХХ века, левого подполья 1940-1950-х и военного путча в начале 1980-х годов. Романный quest приобретает еще более обобщенный, глубокий смысл. Наконец, через биографии героев в "Черную книгу" вплетаются мотивы религиозной ереси и двойничества. Дело в том, что братства-ордена хуруфитов и бекташи основаны на суфийской философии, которая подпитывает сюжетные перипетии романа.

Виртуозно оркестрованное повествование, то отвлекаясь в сторону и как бы спохватываясь лишь через несколько глав, то делая ложные ходы и тут же посмеиваясь само над собой, бликуя из второй части в первую и наоборот, эпизод за эпизодом набирает широту и силу. Рассказ о нескольких днях из жизни трех человек, наращивая слои как автобиографического, так и исторического материала, которые к тому же перекликаются друг с другом, становится своего рода хартией ближневосточного жизненного уклада - старой цивилизации, где сочетаются язычество и христианство, правоверный ислам и конкурирующие с ним движения и секты, седая древность и новомодная однодневка; так в находках на дне Босфора из заметки Джеляля соседствуют олимпийские византийские монеты и крышки от газировки "Олимпос". В сторону замечу: видимо, большую романную форму - по крайней мере, в ХХ веке - не поднять и не удержать, не синтезировав кропотливую реальность частного времени и места с универсальным горизонтом символов и идей, не соединив древность начал и высоту ориентиров. Кстати, не частый, но и не такой уж редкий в завершающемся столетии всеохватный роман-цивилизация, роман-хартия (прообраз их всех, джойсовский "Улисс", непредставим ни без гомеровской архаики, ни без католической литургии и латинской патристики, ни без дублинского нового Вавилона, но далеко не каждая даже из припозднившихся литератур может подобным жанровым монстром похвалиться) - по-моему, одна из перспективных разновидностей крупной прозаической формы именно в последние десятилетия: для примера назову хотя бы "Хазарский словарь" Милорада Павича и "Лэмприровский словарь" Лоренса Норфолка, "Энциклопедию мертвых" Данило Киша, "Палинура из Мехико" Фернандо дель Пасо и "Дух предков, или Праздничную кутерьму на Иванову ночь" Хулиана Риоса. Причем подобная итоговая "хартия" не только вбирает в себя прошлое по привычной нам формуле Белинского об энциклопедическом своде исторической и обыденной жизни нации (памуковский роман - неисчерпаемая коллекция бытовых вещей, умений и имен, примет своего времени, в том числе утерянных, забытых, потонувших или запавших в щель безделушек и мелочей), но и загадывает грядущее. В стереоскопической игре "тайной симметрии" - Гойтисоло говорит о "призматическом видении" Памука - роман постоянно отсылает не только к прошедшему, но и к будущему времени, а в одной из глав первой части, в очередном вставном рассказе одного из полуконспиративных персонажей, разворачивается картина утопического государства завтрашнего дня.

Метафоры тайного сокровища и неотступного - то скрытого, то явного, а то и ложного - двойника, перекличка облика и отображения, города и карты, игра снов и зеркал, а в конце концов жизни и искусства в смене их сходств и различий ("Все убийства, как и все книги, повторяют друг друга", - говорит Джеляль) - сквозные мотивы "Черной книги". Так, одно из навязчивых видений Джеляля - "третий глаз" ("...глаз - это человек, которым я хотел бы быть"). Эта образная нить - Гойтисоло вспоминает в связи с Памуком иллюзионистскую архитектуру борхесовских новелл и сервантесовского романа - дает и чисто сюжетные узлы (скажем, представленный легковерным журналистам из Би-би-си макабрный театр исторических манекенов в заключительных главах первой части или подпольный публичный дом, где каждая из обитательниц изображает турецкую кинозвезду, соответственно, выступавшую некогда в нашумевшем кинохите в роли девицы легкого поведения). Но развиваются эти метафоры и в более общем плане - как своего рода философия романного письма. Здесь Памук повествовательными средствами разыгрывает, доводя до гротеска, некоторые идеи хуруфизма, своего рода исламской каббалистики с ее идеей соответствий между чертами внешнего образа (обликом места, лицом человека), буквами арабского алфавита и божественным строем мира в его пространственном и временном целом. В главе "Тайна букв и забытая тайна" символическая значимость любого предмета, имени, жеста, поступка вырастает перед героем до циклопического наваждения, угрожая ему утратой разума.

Вероятно, самая блистательная находка Памука здесь - замечательно воссозданный им в хронологической многослойности и социальной полифонии образ Стамбула. Гойтисоло верно замечает: подлинный главный герой памуковского романа - город. И какой! Город-символ, разорванный, как всякий символ, надвое между Европой и Азией. Палимпсест трех тысячелетий. Столица четырех империй от Римской до Османской, включая средневековую Латинскую, основанную крестоносцами. Странствия героев по пространству стамбульских кварталов, по векам истории, этапам собственной жизни, часам изменчивого дня - особое и увлекательнейшее измерение "Черной книги". Уверен, ее будущие издания еще снабдят особым атласом и путеводителем, но уже и для сегодняшних читателей памуковский Стамбул вошел в особую литературно-историческую географию наряду с гамсуновской Кристианией и Парижем Пруста, Бретона или Кортасара, борхесовским Буэнос-Айресом, беньяминовским или набоковским Берлином и милошевским Вильно. Не случайно одна из финальных, символически нагруженных сцен романа - конкурс на лучшее изображение достопримечательностей и красот Стамбула, иронически рассчитанный опять-таки на глаз иностранца. Картины размещены в зале городского увеселительного заведения. Первую премию получает участник, придумавший повесить на противоположной стене гигантское зеркало. И очень скоро зрители замечают, что образы в зеркале живут своей жизнью - сложной, непредсказуемой и грозной...

Продолжая тему, начатую в первом выпуске "Стоп-кадра" ("ИЛ", 1999, #2), мы предлагаем читателям эссе, очерки и воспоминания известных писателей, посвященные заметным событиям и ярким личностям второй половины уходящего столетия.

Тадеуш Конвицкий (род. в 1921 г.) - польский писатель, кинорежиссер, сценарист. Публикуемый фрагмент взят из книги "Вечерние зори" (1991).

Тадеуш Конвицкий

Post scriptum

Близится конец XX века и конец второго тысячелетия. Мы не увидим следа этой магической даты ни на годичных кольцах деревьев, ни в химическом составе морской воды, ни в звездных россыпях. Дата эта придумана человеком. Наш век и наше тысячелетие могли и раньше закончиться или могут закончиться в неопределенном будущем. Рубеж веков и тысячелетий обозначен лишь в календарях и в нашем сознании, а вернее, в подсознании.

Подсознание. Я все больше убеждаюсь или, скорее, верю ученым, что подсознание не только сильно влияет на судьбы отдельных личностей, но играет также огромную роль в истории целых обществ, государств, народов.

Никто не заметит начала новой эры, однако все мы ощущаем какое-то беспокойство, возбуждение, странное внутреннее напряжение в преддверии этого неуловимого мига, который в один прекрасный день мелькнет над нами, возле нас, а также в нас самих.

Человечество взбудоражено, многомиллионное скопище двуногих млекопитающих дрожит от переполняющих его эмоций, ведет себя совершенно иначе, нежели последние две тысячи лет. Разумеется, можно сказать, что это связано с памятью о последней кровавой войне, с достижениями цивилизации, которые перевернули наш образ мысли и наши обычаи, с распространением демократии, изменившей нашу повседневную жизнь, но я-то знаю, что дело в другом: это число, составленное из двойки и трех нолей, прочно засело у нас в подсознании, когтями вцепилось в наши загривки у основания черепа, где, как мне кажется, подсознанию надлежит пребывать, это круглое четырехзначное число исподтишка будоражит наши ленивые мозги и дряблые нервные системы.

Ведь на нас ни с того ни с сего свалилась революция. В центре Европы погруженные в летаргический сон тоталитаризма народы один за другим обретают свободу. Они освобождаются плавно, почти не затрачивая усилий - будто это не труднее, чем съесть порцию фисташкового мороженого. Еще двадцать, еще десять лет назад за одну более или менее вольную мысль расплачивались тюрьмой, пытками, мучительной смертью, а сегодня безнаказанно покачиваются на волнах разнузданной свободы, словно посреди Тихого океана у берегов неведомых островов Блаженства. Объединение Германии, например, представлялось гипотетической возможностью лет эдак через пятьдесят-шестьдесят, смутной перспективой, принимавшейся с большой оговоркой многими политическими силами и флегматичными державами. А тут раз - и Германия едина, хотя из вежливости прикидывается разделенной.

То, что было несбыточной мечтой, стало явью. То, что казалось немыслимым, стало реальностью. То, что было безумной фантазией, обернулось всенародным торжеством.

1991 г.

Перевод с польского К. Старосельской

В следующем номере "ИЛ"

"Бог мелочей" - первый роман молодой индийской писательницы Арундати Рой, сразу ставший международным бестселлером и удостоенный Букеровской премии за 1997 год. В этой книге, написанной образным, поэтичным языком, переплетаются две вечные и трагические темы: социальная вражда и запретная любовь.

"Гадир, или познай самого себя" - "античная" новелла, рассказ-сон, притча-парадокс немецкого писателя-экспериментатора середины ХХ века Арно Шмидта.

"Польские коврики" - стихи из своеобразного "домашнего" цикла, созданного польским поэтом Адамом Земяниным.

Литературный гид "Гертруда Стайн, или американка в Париже" посвящен одной из ключевых фигур культуры ХХ века, писательнице, сыгравшей новаторскую роль в развитии современного искусства.

Цветные иллюстрации номера - репродукции с известных китайских картин эпохи Сун (Х-ХIII вв.).

На 1-й стр. обложки - "Осенние забавы в павильоне "Неполной праздности". (Наложницы устраивают бой сверчков).

На 2-й стр. обложки - "Буддийский монах, наблюдая, учится играть в облавные шашки".

На 3-й стр. обложки - "Дети развлекаются боем сверчков".

На 4-й стр. обложки - "Мин Фэй переезжает через границу". (Императорская наложница отдана в жены предводителю северных кочевников).