"Иностранная литература", номер 7
Содержание
Арундати Рой - Бог мелочей. (Роман. Перевод с английского Л.Мотылева).
Адам Земянин - Стихи из цикла "Польские коврики" (Перевод с польского и вступление Натальи Астафьевой).
Арно Шмидт - Гадир, или Познай самого себя (Рассказ. Перевод с немецкого и вступление Т.Баскаковой).
Литературный гид
Гертруда Стайн, или Американка в Париже
Клодия Рот Пирпонт - Мать утраты смыслов. Гертруда Стайн как первооткрывательница литературного модернизма (Перевод с английского В. Михайлина).
Шервуд Андерсон - Творчество Гертруды Стайн (Перевод с английского А. Борисенко и В. Сонькина).
Гертруда Стайн - Тихая Лена (Повесть. Перевод с английского В. Михайлина).
Джеймс Р. Меллоу - Зачарованный круг, или Гертруда Стайн и компания (Главы из книги. Перевод с английского А. Борисенко и В. Сонькина).
Гертруда Стайн: краткая летопись жизни и творчества
Галерея "ИЛ"
Нина Геташвили - Гертруда Стайн и художники
Трибуна переводчика
"Всех этих слов по-русски нет..." (Круглый стол "ИЛ", посвященный переводу ненормативной лексики).
Среди книг
С.Зенкин - Жорж Батай между возможным и невозможным
У книжной витрины
Курьер "ИЛ"
Авторы этого номера
Из материалов номера:
Шервуд Андерсон
Творчество Гертруды Стайн
(из Литературного гида "Гертруда Стайн, или Американка в Париже")Однажды зимним вечером, несколько лет назад, ко мне пришел брат и принес с собой книгу Гертруды Стайн. Книга называлась "Нежные кнопки", и как раз в это время американские газеты вовсю ее обсуждали и высмеивали. К тому времени я уже прочел одну книгу мисс Стайн - "Три жизни", и, на мой взгляд, некоторые ее страницы можно было назвать величайшим достижением американской литературы. Меня заинтересовала ее новая работа.
Мой брат накануне присутствовал на некоем литературном сборище, где читали отрывки из "Нежных кнопок". Вечер удался на славу. После первых же строк чтеца прервали взрывы хохота. Все согласились, что автор достиг больших высот в искусстве эпатажа, своими эксцентричными высказываниями привлек всеобщее внимание и на некоторое время внес оживление в нашу безумную, бездумную жизнь.
Оказалось, что брат не вполне удовлетворен расхожей трактовкой творчества мисс Стайн, поэтому он купил "Нежные кнопки" и принес мне; мы долго сидели и читали эти странные предложения. "Знаешь, у слов появляется какой-то новый, удивительный привкус, - сказал он наконец, - и в то же время знакомые слова кажутся почти чужими". Вот так брат заставил меня задуматься об этой книге, а потом ушел и оставил наедине с моими мыслями.
Прошли годы. Мне довелось не раз сиживать с мисс Стайн у ее очага на улице Флерюс в Париже. И теперь меня просят написать несколько слов в качестве предисловия к ее новой книге.
В Америке существует некое представление о мисс Стайн - неверное и ложноромантическое, и в первую очередь мне хотелось бы развеять это заблуждение. Я сам слыхал россказни про длинную мрачную комнату, где на диване лежит томная женщина, курит сигареты, потягивает абсент и смотрит на мир усталым, презрительным взглядом. Время от времени она слегка склоняет голову набок и роняет несколько слов, и к дивану устремляется трепещущий секретарь, готовый немедленно подобрать и увековечить драгоценные перлы.
Я не раз затаив дыхание слушал подобные сказки и - совсем как Том Сойер - надеялся, что все это, может быть, правда. Представьте же мою радость и изумление, когда вместо томной дивы я встретил женщину необычайной жизненной силы, с мощным и утонченным интеллектом, понимающую в искусстве больше, чем любой известный мне американец или американка, к тому же обаятельную и блестящую собеседницу.
Я сказал "радость и удивление"? Позвольте мне описать свои чувства еще раз. С тех пор как я впервые столкнулся с творчеством мисс Стайн, я всегда думал о ней как об отважнейшем первопроходце в литературе моего времени. Меня не раздражает хохот публики, который неизбежно сопутствует появлению каждой ее новой работы; но мне бы хотелось, чтобы писатели - в особенности молодые писатели - постарались хоть немного понять, что она пытается сделать и, по моему убеждению, делает.
Вот что я об этом думаю. Каждый художник, работающий со словом, должен временами испытывать глубокую неудовлетворенность из-за ограничений, налагаемых самим материалом. Чего только он не мечтает соткать из слов! Перед ним расстилается сознание читателя, и он хочет создать там новый мир ощущений или, точнее, пробудить к жизни все мертвые и уснувшие чувства.
Можно сказать, что творец хочет расширить владения своего искусства. Тот, кто работает со словами, хочет ощущать на губах их вкус, вдыхать их запах, пересыпать их, словно горсть камушков, и слышать, как они гремят и стучат друг о друга; он хочет, чтобы слова на белой странице сразу останавливали взгляд, чтобы они выскакивали из-под пера и до них можно было дотронуться, как прикасаются к щеке возлюбленной.
Я думаю, что книги Гертруды Стайн в самом прямом смысле дают словам жизнь.
Мы, писатели, всегда торопимся. Нас ждут всякие важные дела. Во-первых, надо написать Великий Американский Роман; потом, целебной силой нашей драматургии, поднять из руин американскую и английскую Сцену. А эпические поэмы, а сонеты во славу очей прекрасной дамы, да мало ли еще что... Мы все заняты грандиозными планами и высокими замыслами, которые должны вылиться на страницы книг.
И что нам, полководцам этих великих битв, что нам до простых солдат, до маленьких, ничтожных слов!
Есть город английских и американских слов, и это покинутый город. Сильные, широкоплечие слова, которые могли бы маршировать по бескрайним просторам под голубыми небесами, корпят над конторскими книгами в пыльных и тесных скобяных лавках, юные, невинные слова вынуждены знаться со шлюхами, ученые слова пробавляются ремеслом могильщиков. Не далее как вчера я видел: слово, некогда поднявшее на борьбу целый народ, было унижено до рекламы туалетного мыла.
Я вижу работу Гертруды Стайн как строительство, как возрождение жизни в городе слов. Нашелся один художник, готовый принять насмешки, готовый отказаться от чести написать Великий Американский Роман, поднять из руин англосаксонскую Сцену и увенчать себя лаврами великого поэта, готовый жить среди слов-садовников, слов-работяг, слов-хулиганов, среди усердных и бережливых, безропотных и покинутых обитателей этого святого, полузабытого города.
И какая это будет чудесная, какая тонкая шутка богов - если в конце концов творчество именно этого художника останется в веках как самое значительное из того, что создано словометателями нашего поколения!
Перевод с английского А.Борисенко и В.Сонькина
Вступление переводчика Т.Баскаковой к рассказу Арно Шмидта "Гадир, или Познай самого себя"
Произведения Арно Шмидта (1914-1979), человека огромной культуры и вместе с тем экспериментатора, который попытался заглянуть за порог двадцатого столетия, никогда не переводились на русский язык. Немецкий критик Крис Хирте, автор послесловия к "Избранным сочинениям" Шмидта, пишет о его последних романах ("Сон Цеттеля", 1970; "Школа атеистов", 1972; "Вечер с Гольдрандом", 1975; "Юлия, или Картины", 1983, опубликован посмертно в сокращенном варианте), что "их время еще не пришло", что они представляют собой "литературные монументы, превосходящие способности современного читателя к пониманию, терпению и расчетам" и все же являющие собой "позитивный вызов"1.
Арно Шмидт родился в бедной мещанской семье гамбургского полицейского, не смог из-за недостатка средств получить высшее образование, в период второй мировой войны был призван в армию, потом попал в плен, потом долго скитался по разоренной войной Германии, зарабатывал на жизнь переводами, даже добившись признания как писатель, всегда жил очень замкнуто и скромно в крестьянском доме, который купил в 1958 г. Он был широко образован в области истории, литературоведения, математики; был переводчиком столь высокого класса, что черновики так и не завершенного им перевода джойсовских "Поминок по Финнегану" после смерти Шмидта были изданы факсимильным изданием.
Творчество Шмидта притягательно прежде всего своей парадоксальностью. В его книгах страстность, исповедальный тон, особая яркость метафор, незаметные перетекания прозы в поэзию спонтанны, но одновременно виртуозно точны, продуманны до мельчайших деталей. Свою программу экспериментирования с формой Шмидт изложил в двух небольших эссе 1955 и 1956 гг.: "Прикидки I" и "Прикидки II". Он искал возможности зафиксировать на бумаге сон, "длинную мысленную игру", параллельное существование человека в мире собственных фантазий и мире реальности: традиционные литературные жанры и приемы казались ему не приспособленными для решения подобных задач. Примерно с конца 50-х годов (с момента начала работы над романом "Море Кризисов - тоже захолустье") Шмидт стал экспериментировать с языком, подражая Джойсу. В результате слова оказались окруженными ореолами дополнительных смыслов, вызывающими неожиданные ассоциации, что и сделало его позднюю прозу столь трудной для восприятия (и, кажется, не поддающейся переводу).
Новелла "Гадир" (1948) вошла в первый сборник рассказов Арно Шмидта, опубликованный в 1949 г., однако в ней уже присутствуют почти все характерные признаки шмидтовского текста. Действие новеллы разворачивается в некоей карфагенской крепости, в эпоху Пунических войн. Этот исторический фон воссоздан с превосходным знанием материала. Но образ старика грека, от имени которого ведется рассказ, по сути, есть "автопортрет" тридцатичетырехлетнего Арно Шмидта: не только биография старика во многом перекликается с биографией автора (вплоть до такой детали, как служба в фирме, производящей рабочую одежду); рассуждения героя новеллы о Боге и творчестве, о варварском подходе к культуре, о внутренней свободе и гнете внешних обстоятельств - это мысли, выстраданные самим Шмидтом; даже любовь к математике, даже предпочтение лунного света солнечному - черты натуры Арно Шмидта. И весь этот обширный, волнующий автора материал спрессован в лаконичную форму, построенную по принципам, которые будут объяснены через семь лет, в "Прикидках", - построенную так, чтобы можно было передать не только смысл рассуждений или воспоминаний, но и их ритм, - построенную как партитура музыкального произведения.
Рубрика "Трибуна переводчика"
"Всех этих слов на русском нет..."
(Круглый стол "ИЛ", посвященный переводу ненормативной лексики)Участники: Ирина Волевич, переводчик; Виктор Голышев, переводчик; Григорий Дашевский, переводчик, преподаватель.
Ведущий - Сергей Гандлевский.
Сергей Гандлевский. Похожее собеседование уже проводилось журналом несколько лет назад2. Но тогда собравшиеся говорили о сексе и эротике в литературе с точки зрения тем и сюжетов, обсуждали, что может, а чего не может вместить русская словесность. Сейчас говорить об этом - пустая трата времени: жизнь распорядилась по-своему. Советское пуританство и запреты общественного мнения ослабли. Привычка сквернословить во всеуслышание входит в обыкновение с малолетства - лет тридцать пять назад, если память мне не изменяет, матерщина была привилегией трудных подростков или словесным щегольством золотой молодежи, в Москве во всяком случае. Теперь обсценная лексика не редкость и в средствах массовой информации. Границы литературного языка размыты, лишено смысла само понятие "непечатного" слова. Случившееся - большая лексическая неожиданность для двух-трех старших поколений. Я помню, что в начале перестройки мы с приятелями гадали о порядке, в котором может быть легализован в журналах "самиздат", и выстроили такой примерный ряд, с идущей на убыль вероятностью публикации: "Чевенгур" как произведение, антисоветское по пафосу, потом "Архипелаг "ГУЛАГ", антисоветский по существу, потом "Лолита" - из-за сюжетной щекотливости, и в последнюю очередь - "Николай Николаевич" по причине лексической недопустимости. Уж не помню, верно ли был предсказан нами порядок снятия цензурных запретов, но характерно, что табуированная лексика казалась нам тогда большим препятствием для допуска к печати, чем идеологическая крамола.
Помимо того что эротика и отчасти порнография явочно легализованы литературным ширпотребом, появился ряд научных исследований: издательство "Ладомир" в серии "Русская потаенная литература" уже выпустило несколько книг на эту тему3.
Судя по всему - нравится нам это или не нравится (я имею в виду лексическую вседозволенность) - дело сделано. Упростилась ли задача переводчика, означает ли внешнее послабление, расширение границ литературного языка, что переводчик получил новую степень литературной свободы? И шире: эта свобода во вред или на пользу?
Традиционно запретными темами до недавнего времени были секс, так называемые низкие области - естественные физиологические отправления, затем гениталии, которые не назывались на письме впрямую, а только обозначались, и, наконец, собственно сквернословие, лексика, табуированная во многих языках.
Когда-то Пушкин жаловался на отсутствие в русском языке средств для выражения метафизических понятий. Теперь эти средства есть. Пушкин же писал: "Но панталоны, фрак, жилет, / Всех этих слов на русском нет..." Есть и они - были заимствованы, но прижились. Но там поначалу не было и понятий, предметов. А здесь странная ситуация: существуют понятия, но не существует приличных слов для их называния.
Сложившееся положение вещей может быть причиной серьезных огрехов в переводе: в одном случае тон оригинала искажается в сторону наукообразия; в другом случае, напротив, привносится эдакая казарменная смачность; в третьем - когда прямое называние заменяется эвфемизмом, вроде набоковского "скипетра страсти", - переводчик неизбежно вынужден прибегать к помощи тропов, то есть навязывать автору несвойственную ему образность. Из текста, скупого на выразительные средства, может получиться нечто довольно барочное. Как быть?
Есть недоумение и не профессионального, а скорее психологического свойства. Ведь перевод - академически-сдержанное, кропотливое, чуть ли не смиренное занятие. И вдруг - бунтарство, новаторство, нарушение социальных и культурных запретов... Каково это? Делались ли вами чисто литературные усилия, или были личные моральные противопоказания - браться за такое или нет? Скажем, в 1890 году американская переводчица Толстого Исабель Хэпгуд, прочитав "Крейцерову сонату", отказалась ее переводить с таким объяснением: "Даже с учетом того, что нормальная свобода слова в России... больше, чем это принято в Америке... я нахожу язык "Крейцеровой сонаты" чрезмерно откровенным... Описание медового месяца и их семейной жизни... является нецензурным".
И последний из пришедших нам в голову вопросов: чем вы объясняете лексические пробелы в русском литературном языке, когда речь заходит о плотской любви и физиологии? Историей? Культурной традицией? Складом национального характера? Ваши прогнозы, касающиеся предмета сегодняшнего разговора.
(Продолжение - в бумажной версии)
В следующем номере "ИЛ"
В следующем номере "ИЛ" (# 8, 1999)
Литературный гид "Слово - бессловесным", в котором собраны произведения, написанные от лица или "братьев наших меньших", или неодушевленных предметов. Здесь представлены авторы из Франции, Польши, Японии, Перу, а центральное место занимает веселый и виртуозный роман английского писателя Тибора Фишера "Коллекционная вещь", где повествователем является старинная ваза: ее воспоминания (чего она только не повидала на своем долгом веку!) чередуются с описаниями приключений современных персонажей.
Рассказы венгерского писателя Шандора Тара: тщательно выстроенный сюжет, жестокая правдивость в сочетании с тонкой лирикой и неожиданная, порой шоковая развязка.
Чтение и детство, чтение и молодость, чтение и зрелость - в темпераментном и эксцентричном эссе Татьяны Толстой.
Примечания:
1 Chris Hirte. Nachwort. - In: Arno Schmidt. Ausgewahlte Werke. Bd. III, 1990. S. 627.
2 "ИЛ", 1991, # 9.
3 "Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова" (1992), "Под именем Баркова" ("Эротическая поэзия XVIII-нач. ХХ века" (1994), "Стихи не для дам. Русская нецензурная поэзия второй половины XIX века" (1994), "Заветные сказки (из собрания И.Е.Ончукова)" (1996), "Народные русские сказки не для печати... (А. Н. Афанасьева)" (1997).
