Дата публикации:  21 Сентября 1999

 получить по E-mail
 версия для печати

Жозе Сарамаго - Каменный плот (Роман. Перевод с португальского А.Богдановского).

Ильма Ракуза - Стихи из книги "Перечеркнутый мир" (Перевод с немецкого Е. Соколовой. Вступление М. Шишкина).

Джон Апдайк - Бек и щедроты шведов (Рассказ. Перевод с английского И. Бернштейн).

Константы Ильдефонс Галчинский - Стихи (Перевод с польского и вступление А. Гелескула).

Литературный гид

Борхес, или История бесконечности

Борис Дубин - Борхес в свои сто: знакомый и неизвестный.

Виктория Окампо - Беседа с Борхесом (Перевод с испанского Е.Лысенко).

Эмир Родригес Монегаль - Соавторы и помощники (Перевод с испанского Е. Лысенко).

Орасио Бустос Домек (Хорхе Луис Борхес, Адольфо Бьой Касарес) - Из книги "Шесть задач для дона Исидро Пароди" (Перевод с испанского Н.Богомоловой).

Хорхе Луис Борхес - Память Шекспира (Новелла. Перевод с испанского Б. Дубина).

Рикардо Пилья - Чужая память (Перевод с испанского Б. Дубина).

Хорхе Луис Борхес - Из книг "Расследования" (Перевод с испанского В.Кулагиной-Ярцевой), "Земля моей надежды", "Атлас", "Личная библиотека" (Перевод с испанского Б.Дубина).

Современники о Борхесе: Эрнесто Сабато, Беатрис Сарло, Джулиан Барнс, Харольд Блум, Хосе Анхель Валенте, Сьюзен Сонтаг (Переводы В.Кулагиной-Ярцевой, Б.Дубина).

Людмила Бурмистрова, Борис Дубин - Неистощимые строки.

Хорхе Луис Борхес: краткая летопись жизни и творчества.

Документальная проза

Лиллиан Хеллман - Сырой материал. Мемуары. (Главы из книги. Перевод с английского М.Кан).

Статьи, эссе

Александр Генис - Без языка. Эзра Паунд.

Среди книг

Сергей Ромашко - Памятник несостоявшейся дружбе. Елизавета Соколова - Имя против любви. Алексей Зверев - Набоков на кафедре.

У книжной витрины

Курьер "ИЛ"

Авторы этого номера

Как выстроить композицию, если сюжет - открытый? После романтиков в литературе, кажется, воцарилась мифология юности, мгновенной находки, однократного озарения: гений (он же - светоч) сверкнул - и погас. А куда более древняя модель "людей письма" - ровесников и свидетелей века, по-библейски умудренных годами? Тут-то и встает вопрос о строе целого, об источниках долголетия. В любом случае повторений в такой судьбе - с этим приходится трезво считаться - никак не избежать. Борхес (поэт-старик - лишь одна из его парадоксальных граней) нашел или по обыкновению где-то почерпнул, слегка переиначив, формулу взрослого существования в литературе: "иной и прежний". И, как ни странно, с годами в борхесовском образе открывается все больше непривычных черт. Среди прочего, становится яснее, до чего долго и трудно он, напечатавшийся уже девятилетним мальчишкой, шел к своей зрелости.

По неопубликованным юношеским книгам лирики и прозы, следы от которых все же сохранились или раскопаны, по отсеянным при переиздании ранних поэтических сборников стихам, по первым, потом не перепечатывавшимся, но сохранившимся у книгочеев сборничкам эссе начала двадцатых видно, от чего Борхес потом упорно и сознательно уходил. (Не забудем: этот путь в нем и вместе с ним проделывала вся латиноамериканская литература, которой на карте мира до Борхеса просто не было.) Дело не только в велеречивой пышности метафор, разъедающих лирику и прозу. Скорее, молодого Борхеса стал смущать безответственно раздувавшийся его сверстниками и современниками культ "я", не обеспеченный собственным достоянием (не потому ли сбивались в кучку?), зато ощутимо девальвировавший слово (не оттого ли слова изливались с такой щедростью?). Вместе с тем легко видеть, что многие составные части того, что потом стали называть Борхесом - эрудиция, любовь к детали, ироничность, включая самоиронию, рассчитанный контрапункт английского барокко с лаплатским танго, - в первоначальных опусах уже есть. Мелькают знакомые нам (по будущему) образы, звучат привычные (ретроспективно) имена. Чего, пожалуй, еще нет (но что, как теперь кажется, уже проскальзывает в примирительных интонациях, во внимании к повседневной прозе), так это спокойного чувства невидимой точки за любым горизонтом и даруемого этим спокойствием доверия к языку, к у-словности слова. Последнее свойство Борхес потом свяжет с классичностью, но в лагерь классиков - именно из-за борхесовской сосредоточенности на запредельной вехе - не перейдет. Он предпочтет трудить оба крыла литературы: и классическое, и романтическое.

Однако выбор при этом сделает жесткий - и неожиданный. Парадоксально, но целиной для этого, казалось бы, до мозга костей литературного юноши, знатока и ценителя разнообразнейших книжных традиций станет... нелитературное. Как будто бы не попадающие в горделивую литературу с большой буквы низкие предметы (мошенничество, преступление, сводничество, предательство, промискуитет, выпивка и малопристойные танцы мулатов и "черных".) Не удостоенные места в высокой словесности очерк, фантастика, детектив. Не попадающие ни в какую родовидовую ячейку - им и названий-то не подберешь - новеллы-эссе, стихотворения в прозе, рецензии на несуществующие книги. С конца двадцатых годов Борхес несколько десятилетий работает в ежедневных и еженедельных газетах, в массовых тонких журналах - семейных, иллюстрированных, включая придумывание подписей, скроенные тут же на месте врезки от редакции, заметки в подбор, материалы по случаю (как скандализовал он этими неблагородными сюжетами обожаемую и обожавшую его мать и как мучаются теперь литературоведы, устанавливая авторство сотен и сотен не подписанных Борхесом публикаций и предавая их тиснению прямо геологическими пластами: "Напечатанное в "Пестром обозрении", "Напечатанное в "Критике", "Напечатанное в "Юге", - и так том за томом, а конца пока не видно). Плодоносная разнородность здесь - и свидетельство, и источник силы: Борхес - не эстет, Борхес - работник. Но пока еще не найдены две главные вещи, по которым его будут узнавать и которые кто-то готов теперь счесть "единственным настоящим Борхесом": облик и интонация старика в поэзии, жанр и тон писателя на географическом краю земли и при конце исторического мира (мира традиции, мира книги) - в прозе.

С той поры - по хронологии это примерно начало и середина пятидесятых, слом и крах пероновской диктатуры, годы растущего, в том числе за рубежом, признания, как, кстати, и выхода латиноамериканской литературы за географические и языковые рамки, время первого собрания сочинений, высокого официального поста и вместе с тем окончательной слепоты, - к высочайшей борхесовской продуктивности и его поразительному разнообразию присоединяется жестокий отбор. Показательно, что на вещи, написанные Борхесом в соавторстве (их количество и жанрово-тематическое разнообразие, кстати, ничуть не меньше - Борхес, что для его постклассического облика опять-таки характерно, любил и умел работать в паре), беспощадность мастера к себе как будто не распространялась: они были собраны и изданы при жизни и по воле Борхеса. Радикальность же самоопровержения, масштаб безжалостно отброшенного - а в отсев ушло приблизительно четыре пятых не просто написанного, но уже так или иначе опубликованного авторитетным писателем, для кого-то даже мэтром! - впечатляют. Присовокупим к этому плоды последних лет и месяцев жизни - новеллы, эссе, книги, вышедшие после кончины автора; дополним реестр целой библиотекой составленного и переведенного неуловимым и неисчерпаемым аргентинцем. Вряд ли случайность, что последние (скажу осторожнее, словами Рикардо Пильи: "те, которые мы, сраженные совершенством такого финала, считаем сегодня последними") замыслы всеохватного Борхеса - это книга мира "Атлас" и книга книг "Личная библиотека".

Сейчас Борхесу - век. Обычно к этому символическому возрасту писатель, и не всегда по чужой воле, бронзовеет: мемориально-чеканный профиль, академически выверенное (вываренное) собрание программных сочинений. С Борхесом ничего похожего - цикл завершен, идет новый: "Сызнова ныне времен начинается строй..." - процитировал бы он, вероятно, любимого Вергилия (в 1938 году эти строки спасали его в двух шагах от смерти). Всемирная библиотека, которая по условности - по нашей о том у-словленности - носит имя "Борхес" (сам он считал ее принадлежащей всем и никому), и состоит из конечного, хотя и не доведенного пока до конца, числа элементов, как известно, "периодична и бесконечна".

Александриец Плотин, по рассказу Порфирия, не хотел, чтобы с него писали портрет, и ссылался на то, что он - не более чем тень своего платоновского первообраза, а портрет и вовсе будет лишь тенью тени. Через несколько веков Паскаль снова прибегнет к этому доводу, обратив его против живописи как таковой. Изображение, которое видит читатель, отпечатано с фотографии канадского идола, иными словами, это тень тени от тени. Подлинник - назовем его так - высится за последним из трех корпусов буэнос-айресского вокзала Ретиро, огромный и одинокий. Я говорю об официальном даре правительства Канады. Эту страну не смутило, что ее будет представлять подобное варварское изваяние. Латиноамериканцы не рискнули воспользоваться случаем и в ответ тоже подарить Канаде изображение безымянного, грубо сработанного божества.

Все это знаешь. И тем не менее ум тешится мыслью о тотеме, сосланном на чужбину, - тотеме, втайне ждущем мифов, племен, заклятий, а может быть, и жертвоприношений. Как его чтить, неизвестно; тем больше причин мечтать об этом в смутных сумерках.

Принято думать, что скульптор рыщет в поисках темы, но такая мысленная охота - занятие не столько для художника, сколько для фокусника. Правдоподобней предположить, что художник - это человек, который неожиданно прозревает. Ведь для того, чтобы не видеть, не обязательно быть слепым или закрывать глаза: многое видишь по памяти, так же как думаешь по памяти, повторяя привычные образы или привычные мысли. Я уверен, что художник, имени которого я не запомнил, вдруг увидел то, чего с начала мира не видел ни один живущий. Он увидел пуговицу. Увидел это повседневное приспособление, доставляющее столько трудов пальцам, и понял: чтобы передать откровение, явившееся ему в образе этой простейшей мелочи, нужно увеличить ее до невероятных размеров и создать огромный, светлый круг, который мы теперь видим на этой странице и в центре одной из площадей Филадельфии(1).

Как-то осенью, в одну из многих осеней времени, синтоистские боги, уже не в первый раз, собрались в Идзумо. Говорят, их было восемь миллионов, но я - человек стеснительный и среди подобного множества чувствовал бы себя неуютно. Кроме того, мне с такими невообразимыми величинами просто не справиться. Скажем, божеств было восемь, тем более что восемь на здешних островах - счастливое число.

Боги были печальны, но не показывали этого, ведь лица богов - канси, они непроницаемы. Собравшиеся расселись кружком на вершине зеленого холма. И посмотрели со своих небес, или камней, или снежных облаков на людской род. Один из богов сказал:

"Много дней или веков назад мы собрались здесь, чтобы создать Японию и мир. Воды, рыбы, семь цветов радуги, растения и животные вышли неплохо. Чтобы не отягощать людей всем этим многообразием, мы дали им потомство, подарили многоликий день и единую ночь. Еще мы наделили их способностью вносить перемены. Пчела повторяет ячейки того же улья; человек изобрел орудия: плуг, ключ, калейдоскоп. Выдумал меч и военное искусство. В конце концов он создал невидимое оружие, которое может положить конец миру. Чтобы этого безумия не случилось, давайте уничтожим людей".

Все задумались. Другой бог не спеша сказал:

"Это правда. Они выдумали это чудовищное оружие, но создали и совсем другое - вот эту вещь величиной в семнадцать слогов".

И произнес их. Я не знаю того языка и не смог понять сказанного.

Старший бог подытожил:

"Пусть остаются".

Так с помощью хайку был спасен человеческий род.

Идзумо, 27 апреля 1984 г.

Дорогой Борхес,

поскольку написанное Вами мы привыкли помещать под знаком вечности, я не вижу ничего странного в том, чтобы написать Вам письмо. (Ведь уже десять лет, Борхес!) Если кому из наших современников и было предназначено литературное бессмертие, то, конечно же, Вам. Многим обязанный своему времени, своей культуре, Вы вместе с тем всегда умели неким чудесным образом выйти за рамки своего времени, своей культуры. Это было как-то связано с Вашей открытостью, Вашей благородной предупредительностью. Вы были наименее самопоглощенным, наиболее отзывчивым... равно как и наиболее артистичным из писателей. И еще это было связано с естественной незамутненностью Вашего ума. Вы жили среди нас достаточно долго, и тем не менее безукоризненность, неудовлетворенность и беспристрастие делали Вас образцовым мысленным странником по иным эпохам. Вы жили чувством другого, не нынешнего времени. Расхожие понятия о прошлом, настоящем и будущем представлялись Вам банальными. Каждый миг, любили Вы говорить, содержит в себе прошлое и будущее, и цитировали (насколько помню) Браунинга, который писал примерно так, что "настоящее - это секунда, где будущее обрывается в прошлое". В этом, конечно, выражалась Ваша скромность: Вы любили находить свои мысли в мыслях других.

Эта скромность, среди прочего, давала Вам силу. Вы умели открывать новые радости. Такой глубокий, такой выношенный пессимизм, как Ваш, исключал всякий выплеск. Больше того, он требовал собранности... и Вы были прежде всего олицетворенной собранностью. Других образцов подобной выдержки и проницательности я не знаю. Вы показали, что необязательно быть несчастным, даже если остро и ясно сознаешь весь ужас существования. Где-то у Вас сказано: писателю - и, позволю себе добавить, каждому человеку - стоит воспринимать все, что с ним происходит, как новую возможность (Вы тогда говорили о своей слепоте(2)).

Вы сами стали такой возможностью для других писателей. В 1982-м, за четыре года до Вашей смерти (ведь уже десять лет, Борхес!), я в одном интервью говорила: "Среди живущих сегодня писателей нет ни одного, кто был бы важней сейчас для любого пишущего, чем Борхес... Многие называют его крупнейшим из современных писателей. Мало найдется тех, кто в своих вещах у него не учился или ему не подражал". Это верно и сегодня. Мы по-прежнему у Вас учимся. По-прежнему Вам подражаем. Вы обогатили людей новыми способностями воображения, в то же время не уставая подчеркивать наш долг перед прошлым - и прежде всего перед литературой. Напоминая, что мы обязаны литературе практически всем, что из себя представляем и представляли. Если исчезнут книги, исчезнет история, а вместе с ней и человечество. Я убеждена, что Вы правы. Книги - не просто прихотливый свод наших снов и воспоминаний. Они дают нам образцы выхода за наши собственные границы. Кто-то считает, будто чтение - всего лишь способ бегства: бегства от так называемого реального мира в воображаемый, книжный. Но смысл книг куда шире.

Жаль, что приходится говорить Вам, до какой степени пало сегодня предназначение книги. С каждым днем у новейшего проекта, задавшегося целью разрушить самую суть чтения, отделить друг от друга книгу и ее воздействие, все больше сторонников. Они уже не хотят лежать в постели или сидеть в тихом углу библиотеки, неторопливо перелистывая страницы при свете ламп. Скоро, говорят нам, мы сможем вызывать на специальном "экране" любой нужный "текст", изменять его вид, ставить перед ним вопросы, "взаимодействовать" с текстом. Когда книги превратятся в "тексты" для "взаимодействия" с ними и получения полезной информации, печатное слово станет просто еще одним видом телереальности, которой правит реклама. Подобное сияющее будущее нам готовят - и предрекают - как воплощенную "демократию". Но, конечно, Вы и я понимаем, что это значит ни больше ни меньше как конец самоуглубления... и конец книги.

Тем временам будет не нужен гигантский пожар. Варварам нет необходимости жечь книги. Тигр - уже в библиотеке. Дорогой Борхес, я не вижу никакого удовольствия в том, чтобы жаловаться, поверьте. Но к кому еще я могу обратить эти жалобы на судьбу книг и чтения, если не к Вам? (Ведь уже десять лет, Борхес!) Я хочу сказать лишь то, что все это - за пределами нашего понимания. За пределами моего понимания. Вы провели разделительную черту. Мы вступаем в странную эпоху, в третье тысячелетие. Никто не знает, какие испытания предстоят человеческой душе. Но, обещаю, ни один из нас не забудет Всемирную библиотеку. И Вы останетесь нашим образцом и нашим героем.

Перевод Б. Дубина

Стихи известного немецкого поэта-экспериментатора, поэта-конкретиста Эрнста Яндля.

"Мопассан и "Другой" - роман-эссе крупнейшего итальянского писателя XX века Альберто Савинио, представляющее собой нетрадиционную, порой эпатирующую трактовку личности и творчества Ги де Мопассана.

В литературном гиде "Книга и/или компьютер" - две новеллы Милорада Павича, впервые опубликованные в Интернете, а также статьи Александра Гениса, Михаила Визеля, Сергея Кузнецова и Дмитрия Кузьмина о сегодняшнем дне и о перспективах современной литературы в условиях экспансии новых электронных медиа.

Главы из книги "Герберт Уэллс в любви": фрагменты автобиографии писателя, где он вспоминает о своих отношениях с "железной женщиной" Мурой Будберг.

Примечания:

(1) Б.Дубин, 1999.

(2) В.Кулагина-Ярцева. Перевод, 1999.

(3) Имеется в виду работа американского скульптора Клааса Ольденбурга (род. в 1929 г.).

(4) Отсылка к устному выступлению Борхеса "Слепота" (текст вошел в книгу "Семь вечеров", 1982).

написать отзыв

поставить закладку