С тихи пишутся в рифму, без рифмы и - прозой. Смертью является собственно смерть, а также бог, мать художника, модернизм, большевизм, ирония, эклектика, хищные пони, чистая совесть, сны о России, нечто, не свойственное человеку, и еще кое-что. Например, главное противоречие социализма. Или движение вперед лицом назад.

Так получается, если воспринять название книжки Комара-Меламида вполне однозначно. Для чего нужно либо вовсе не знать их, либо быть неисправимо наивным реалистом. Предположим, что пишущий эти строки, увы, таковым не является. И оттого не может не отметить, что два кубистических черепа на обложке "Стихов" (символ, так сказать, двойной вечности, а с учетом кубизма, и тройной) вписаны в красный квадрат Малевича, а все собственно стихи даны на фоне черного квадрата, понятно, его же производства (еще один символ вечности), более того, в свете уже давних технических достижений их можно трактовать как негативы, требующие проявки (в сознании, где ж еще?), а в свете куда более свежих - как результат команды "Select All", вслед за которой вы вольны поступать с текстом как угодно, вплоть до "Delete" его.

И хотя авторы в крохотной вводке, помеченной 16 апреля 1998 года, и говорят, что "Стихи" для них всего лишь "эхо далекого прошлого", как бы санкционируя тем самым вышепомянутое "Delete", похоже, что это не совсем так, ибо там же они перечисляют и все их переводы на иностранные языки, что свидетельствует скорее о непреходящем, чем остывшем внимании к представляемым плодам своего словесного творчества. Каковые, между тем, можно трактовать по-разному - в диапазоне от собрания разрозненных записей до теоретического манифеста.

Первая запись - "Призрак бродит по Европе, призрак эклектизма" (на всякий случай, семистопный хорей с цезурой после четвертого слога) - это, конечно, "Встреча Виталия Комара и Александра Меламида с Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом на посмертной даче Василия Васильевича Розанова". Почему последнего? Потому что именно Розанов предлагал смешать все взгляды и мировоззрения и сделать из них яичницу-болтунью: мол, не надо ни с кем спорить, все равно бесполезно, а надо со всеми - согласиться. Мол, так и только так прекратятся распри и междоусобицы и воцарится наконец - что? А черт его знает что, лишь бы не это.

Именно такое желание можно счесть последовательным эклектизмом, а вот эклектизм непоследовательный неизбежно дает выходы в трансцендентальное прожектерство: "Хочется бросить все и заняться разведением хищных пони" или, пуще того, - "Как хочется выразить нечто, не свойственное человеку". Однако поскольку любой эклектизм - система, стремящаяся к равновесию (тот же Розанов постоянно мигрировал между хулой и похвалой как отдельным лицам, так и целым нациям), в другом месте следует: "Главное, чтобы жизнь не стала лучше, чем она есть". Что позволяет констатировать: полюса обозначены, можно приступать к неспешной инвентаризации уместившегося между ними.

А между ними, жанрово говоря, смесь из Козьмы Пруткова, толстовского "Круга жизни", его же дневников, помянутого Розанова, Юрия Карловича Олеши, рефлексий о собственном искусстве и искусстве вообще, точных наблюдений, предсказуемых парадоксов и неожиданных трюизмов, местечковых "ах!" и "о!", т.е. так или иначе - фрагменты, коронный жанр немецких романтиков, с которыми гениев соц-арта, помимо этого, формального признака, роднит еще и любовь к иронии. Заключительный аккорд книги - а он, несмотря на ее свободную композицию, имеет место - состоит из двух развернутых отсылок к двум авторитетам - идеалисту Платону и романтику Фридриху Шлегелю. Пафос приводимого из них - цельность через синтетизм иронии и самоиронии, трагедии и комедии, а если подверстать предшествующее им по тексту "Стихов", то - веры и неверия, либерализма и экстремизма, верха и низа, левого и правого, переда и зада, бога и дьявола, жизни и смерти, мороженого и селедки.

Понятно, что решение этой задачи (хорошо, пока) возможно только в декларативном порядке. Работа по совместительству и богом, и дьяволом не есть синтетизм. И слив опивки из разных рюмок, мы не получим нового букета. Необычная индивидуальность требует и необычной системы координат, в которой она способна самоопределиться. Начало такого самоопределения - это сигнал либо к борьбе за него (а сопротивление неизбежно), либо к радикальному уходу от этой борьбы. Динамику борьбы задают поражения и победы, динамику ухода - так называемые "искушения" и сопротивление им. Один поэт призывал не отличать поражения от побед - пусть так. Но сами они никогда не перепутают друг друга. Следовательно, окончательное решение проблемы эклектизма (т.е. ее элиминация) - это переход к такой системе координат, где невозможно возникновение оппозиций. Но без преобразования мозга из двуполушарного в одношарный он вряд ли удастся.

Заходят ли Комар и Меламид столь далеко в своем стремлении к эклектизму? Нет, не заходят. Интересна ли их постановка задачи? Бесспорно, интересна - как интересно практически все, что они делают. Таков, видимо, их удел и талант. Однако куда интересней в книге те фрагменты, которые не имеют прямого отношения к ее сквозной идеологии, вроде "Чистая совесть - следствие дурной памяти" или - вполне сэй-сенагоновское - "Хорошо вычитывать случайные фразы из наугад открываемой книги" (хочется добавить: ничуть не хуже выхватывать слухом случайные фразы из разговоров прохожих на улице).

Потому что как только на пространство черного квадрата ступает идеология, над нею сразу начинает виться муза раздора - Эрида. "После библии все европейские книги - комментарии к религии...". Мало того, что это парафраз на расхожее "Вся европейская философия - комментарии к Платону", это еще и фактически неверно: конечно, не все (оперировать "всем" и "ничем" - вообще чисто женское свойство). Точно так же, несмотря на внешнюю уравновешенность утверждения "Вера - это только половина целого. Остальная половина - это неверие", целое все равно не исчерпывается их альянсом. Настоящий эклектизм должен был бы учесть и состояние сознания до возникновения этой оппозиции, и многажды реализованную возможность пройти мимо нее как необязательной, и потенциальную возможность ее преодоления, то есть выход на принципиально иной уровень сознания.

Комар же и Меламид только один раз позволяют себе оторваться от библейского монотеизма (когда говорят: христианство, иные религии, вообще любые "измы" - ерунда по сравнению с проблемой жизни и смерти). В остальном - даже Индия оказывается у них откочевавшим Ноевым ковчегом, а атеисты фигурируют либо в роли двурушников, либо в роли ревивалистов человеческих жертвоприношений. И оттого начинаешь чисто механически отмечать - ну да, авторы не любят атеистов, не любят революционеров, не любят социалистов, не любят большевиков. Очень даже понятно - в том числе и в смысле классификации авторов. Когда же предсказуемости переполняют чашу внимания, становится вполне неважным, что именно говорится К&М по поводу революции и платоновского "Котлована" (Вавилонская башня наоборот, не иначе), а важным или, вернее, заметным оказывается одно - то, что подобных вольностей на библейском или ином родственном ему материале они себе не сумели или не захотели позволить. Отчего, превращаясь в предустановленную, мгновенно рушится их программа эклектизма и гармонии враждующих начал, от которой остается один токмо трюизм: "Смерть уравнивает всех", он же позволяет танцевать только в сторону иронии и пародии, а этого слишком мало, чтобы танец стал самозабвенным.

Помимо помянутого, есть в "Стихах о смерти" и мемуарные куски-концепты из жизни обоих художников, как правило, что любопытно, поданные от местоимения первого лица единственного числа, но не всегда. Опять же обычно они касаются их советского прошлого, но тоже не обязательно. Вот один из них: "В Иерусалиме мы распили бутылку вина у могилы средневекового грузинского поэта Руставели. Интересно, знал ли о его существовании Гоголь, тоже посетивший Иерусалим?".

Вместо неведомого мне простого ответа "да" или "нет", сценка, будучи представлена в уме, возбудила в нем ответ ассоциативный. Много лет назад, в Ленинграде, мы сидели с отставным альпинером Сашей Лукьяновым (он повредил себе позвоночник, падая с одной из вершин Памира) на Новодевичьем кладбище, есть и там такое, у могилы Врубеля. И вдумчиво распивали бутылку бархатного азербайджанского кагора. Были: поздняя осень, поздний вечер, полная тьма, полное, естественно, безлюдье. Мы, впрочем, никого и не ждали. Тем не менее к воротам кладбища откуда ни возьмись подрулил автобус, оттуда вывалилась толпа людей, ведомых женщиной, женщина подвела их к могиле Некрасова, осветила ее фонариком, внятным голосом изложила биографию поэта, после чего они вернулись к автобусу, погрузились в него и были таковы.

Вопросов по этому поводу у меня нет, зато есть пожелание: чтобы на могилу авторов "Стихов о смерти" - а им пристало умереть в один день - являлись исключительно ночные посетители. Ибо сказано (ими же и никем иным): "Ночью мысли приходят, а днем они уходят". Удивительно точно и непритязательно. Хотя, конечно, типичный реакционный романтизм.

Итого: "Select", но отнюдь не "Аll". А то, что осталось выделенным, делать нечего, "Delete". Или, согласно излюбленному первоисточнику авторов, пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов?

• Книга на вчера
• Полный список книжных обзоров