Батаю повезло в России - как, собственно, и должно везти подобному аутсайдеру и иконокласту. Появление кого еще - даже из великих - по-русски загодя упреждалось изданием исчерпывающей критической антологии (Танатография Эроса, СПб., 1994), у кого еще издано главное теоретическое детище (Ж. Батай. Внутренний опыт, СПб., 1997), жизни кого еще посвящена отдельная монография (С. Фокин. Жорж Батай в 30-е годы, СПб., 1998), чье еще многотомное собрание сочинений, первый том которого, несмотря на все финансовые катастрофы, все же увидел свет и наверняка станет событием, анонсировалось уже несколько лет назад? (Упомянем для полноты библиографической картины еще и книгу Батая "Литература и зло", М., 1994.) Конечно, тут сыграл свою роль и элемент случайности, и энтузиазм профессионального батаеведа Сергея Фокина, и исправная щедрость французских культурных институций, и тяга отечественного интеллектуала к запретному плоду, но... Контраст с положением дел в издании других французских новаторов-нонконформистов, часто - соратников Батая, (таких как Пьер Клоссовски, Мишель Лейрис, Жан Полан, Анри Мишо, Франсис Понж, Роже Кайуа), вместе с ним кардинально изменивших интеллектуальную карту нашего времени, все же разителен. Напрашивающееся объяснение - в сходстве нашего национального самосознания и исторического момента со скандально-катастрофическим, трагически-дробным мировосприятием писателя.

Близок отечественным стандартам Батай уже всеохватностью своих интересов и нежеланием сосредоточиться на чем-то одном. Количество его так и не реализованных проектов огромно; тематический и жанровый спектр опубликованного необычайно широк, даже если забыть о его многочисленных организационных и общественных инициативах и достаточно "вольной" личной жизни. Всюду оставаясь, по большому счету, дилетантом (нельзя не видеть иронии, если не издевки, в адрес Франции во вскользь оброненном замечании Хайдеггера, образцового носителя академической философской традиции, что Батай-де - "лучшая мыслящая голова Франции"), он тем не менее затронул болевые точки таких разных наук, как философия, антропология, социология и даже экономика, никогда не придавая своим прозрениям или построениям завершенную или даже вполне связную форму. Близок он русской традиции и своим нежеланием отделить собственную жизнь от творчества; даже его теоретические работы несут неизгладимый отпечаток личного ("внутреннего") опыта, "исповедальны", сказали бы мы на нашем языке. Еще в большей степени это относится к его одновременно и переоцененной, и недооцененной художественной прозе, полное собрание которой и представляет собой настоящий том.

В глазах среднего интеллигентного француза Батай и по сей день остается в первую очередь порнографом, автором двух пресловутых текстов - "Истории глаза" и "Мадам Эдварды" (сразу подскажу разочарованному читателю, не обнаружившему последний шедевр в оглавлении: он просто включен здесь в реконструируемый цикл "Divinus Deus"), текстов, безусловно, сильных и по-прежнему эпатирующих, но отнюдь не исчерпывающих художественное наследие писателя. Помимо вполне понятных "животных" соображений объясняется такое восприятие и самим характером батаевской прозы, батаевского письма: Батай пишет вопреки, наперекор самому письму, он пишет крушение письма, и не случайно критики постоянно используют ключевые понятия его "системы" (излишне упоминать, что это не система) - трансгрессия (нарушение), жертвоприношение, трата - в применении к его художественной прозе. В этой богоборческой схватке с ангелом текста на помощь Батаю приходит тело - со всем животным и божественным, что стоит за этим словом. Мы знаем и другие примеры подобного "телесного" письма: во Франции это в первую очередь Антонен Арто (правда не тот Арто, который знаком нам, автор неумирающего культурного шлягера "Театр и его двойник", а подлинный, чудовищный, невыносимый Арто писаний из Родеза или писем к Жаку Ривьеру), в Германии - философствующий ударами молота Ницше, на Руси - с ее традиционной сублимацией телесного в духовное - борющийся с разумом за Бога Шестов; что ж, с выходом этой книги мы можем понаблюдать за агонией, полной гибелью всерьез еще одного гладиатора.

Конечно, собранная вместе фрагментарная, если не клочковатая, проза Батая смотрится в традиционном советского образца томе странновато, и я бы посоветовал читать ее понемногу и "не смешивая" одну вещь с другой. И лучше √ начинать не с начала. То есть не с "Истории глаза" и тем паче не с предисловия, а, скажем, с моей любимой "Синевы небес" (которую естественнее было бы озаглавить, как мне кажется, "Синь небес", сохраняя эвфонию французского названия). Ибо уже предисловие оставляет смешанные чувства. С одной стороны, это большая, насыщенная как информацией, так и оригинальными соображениями и глубокими выводами научная работа с четко заявленной и вполне обоснованной программой - "рассмотреть прозу Батая как чисто литературный текст" (все же отметим, что некоторые ее положения достаточно спорны, например, весьма сомнительно сопоставление Батая с Андреем Платоновым). Но каков смысл в предварении режущей по живому прозы Батая этой подчеркнуто научной - дотошно анализирующей способы выхода за рамки - статьей? Имеет ли смысл перед посещением борделя штудировать учебник анатомии? Изучать, когда тошнит, химический состав блевотины? Я отнюдь не против высокой литературоведческой науки и не отрицаю удовольствия и пользы, извлеченных мною из прочтения данной статьи, но что подумает тот среднестатистический - то есть идеальный - читатель, который, перед тем как углубиться в незнакомую ему и ох до чего неуютную вотчину батаевского надрыва, попытается воспользоваться предложенным ему в качестве путеводной нити?

Но на самом деле это только часть проблемы, гипотетическая перестановка предисловия на место послесловия, например, не снимает всех вопросов, зазор между академическим дискурсом статьи и разверстой плотью прозы не зарастает. Дело, возможно, в том, что речь идет о тексте, цитирую, литературном, то есть авторском, связанном пуповиной с породившим его человеком, и анализировать его как просто текст, в отрыве от жизни (а не биографии) автора, этично не всегда. Проблема эта не столь частная и не столь общая, как может показаться, и на кону здесь само понятие литературности или литературы, тот градус, под которым мы сталкиваемся с ее автором, тем паче если пишем ответный текст, который к тому же, попадая под одну обложку с оригиналом, вступает с ним в странный симбиоз. На память приходит еще несколько статей С.Зенкина в том же жанре предисловия: к Малларме, Жерару Женетту, "Фрагментам" Ролана Барта. Написанные в сходном ключе, они, однако, по-разному "сживаются" со своим донором: безупречное "попадание в цель" в случае Малларме и Женетта сменяется тканевым отторжением структуралистских штудий в случае пытающегося через интимность уйти от своего семиотического прошлого Барта. Мне представляется, что такие тексты, как у Батая или позднего Барта, тексты, написанные в противоход, наперекор породившему их дискурсу, призванные его интимно - с ненавистью или любовно - дезавуировать и разрушить, оказывают схожее воздействие не только в прошлом, но и в будущем; в них заложен мощный заряд, смертельно опасный для академического метадискурса, и исследователь должен проявить осторожность сапера, чтобы не взлететь на воздух.

Касательно перевода. Ждать от столь квалифицированной бригады каких-либо заметных ошибок или сбоев не приходится, поэтому я буду, возможно, чрезмерно придирчив к абсолютно приемлемому тексту - начинается критика второй степени. Прокламировав "неряшливость" батаевского письма (которая - обычный для Батая парадокс √ сосуществует, по мнению французских критиков, с "гладким, нейтральным письмом абсолютно в духе восемнадцатого века"), переводчики выдали себе карт бланш и не преминули, как мне кажется, этой картой воспользоваться. Готовый текст на переводческом жаргоне "недопереведен", он не подвергся обычной стилистической доводке - зачем, если не доведен оригинал? Это проявляется и в достаточно вольготном самочувствии традиционных сорняков перевода со многих европейских языков - указательных и притяжательных местоимений и глагола "быть", которые обычно в переводе выпалываются, и прежде всего - в любовном перенесении на русский инверсий оригинала, где они, конечно же, стилистически окрашивают текст, но отнюдь не в той же степени. Но это в общем-то мелочи.

Больше проблем - и весьма специфических - ставил перевод "Истории глаза" (в котором, кстати, инверсии и иные синтаксические аномалии частенько добавлены переводчиком). Хорошо известно, что великий и могучий русский язык чувствует себя крайне неуверенно на ниве пола, где, так сказать, начинает хамить. Отсутствие по-русски мало-мальски литературного языка для "обсценных" реалий ставит переводчика почти любого эротического или порнографического текста перед трудноразрешимыми проблемами, которые, на мой взгляд, в данном переводе не преодолены. Не буду делать вид, что знаю их решение, но слова (выбираю те, что из-за сквозного использования в первую очередь всплывают в памяти) жопа, малофья или сомнительно используемое дрочить ("себя землей" и т. п.) откровенно выпадают из строя романа, жесткость которого проистекает из непристойности поступков и их откровенного и в то же время метафизически возвышенного описания, а никак не из эпатирующей грубости выражений, которой лишены достаточно обычные во французском слова. При этом, например, слову жопа, которое отнюдь не является основным переводом французского cul, упорно отказывается в уменьшительных (напрашивающихся, когда речь идет о юных девушках) или каких-либо синонимах или эвфемизмах типа попа (попка), задница, задик и т. п. Еще об одной сложности, связанной с этим французским словом, переводчик, похоже, не догадывается: из-за сходства по форме двух объектов слово cul стало также и одним из названий женских гениталий - причем в качестве иллюстрации этого не слишком частого словоупотребления в большом "Робере" приведен как раз второй абзац "Истории глаза". В нашем переводе это место передано буквально (через непременную жопу; я бы предложил в данном контексте "жопку"), но ни в отсылающих в этом месте к Саду комментариях (трогательно дотошные комментарии придают книге особую прелесть), ни в дальнейшем испещренном жопами тексте читатель не найдет никаких указаний на эту двусмысленность.

И последнее. Для маргинала Батая издание его основных книг, как ни странно, играет скорее маргинальную роль. На этой скользкой, чреватой членовредительством почве предпочтительней донкихотского размаха издательства "Ладомир" (честь ему и хвала) кажется непритязательный подход столь раздражающе уверенных в своем позитивизме американских университариев: американцы первым делом издали сборник ни тематически, ни хронологически не связанных друг с другом статей Батая - то, чего мы до сих пор не имеем.

P. S. Кто-то спросил меня, сколько звездочек я бы поставил этой книге по традиционной пятизвездочной шкале. Отвечаю: ****.

• Книга на вчера
• Полный список книжных обзоров