Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/19990928.html

Филипп Минлос. да нет.
Кирилл Медведев

Дата публикации:  28 Сентября 1999
Филипп Минлос. да нет. - М.: Арго-Риск, 1999.

Отказавшись от функции духовного путеводителя, пастыря и пророка, современный поэт пребывает в поисках своей роли в культурном и социальном контексте. Собственно, творческая лаборатория, где производятся попытки облачить субъективные переживания в адекватную поэтическую униформу, сегодня, как правило, место мало интересное. А затертая "нобелевская" максима Бродского - о поэзии как высшей форме бытования языка и о поэте как его, языка, орудии - актуальна в несколько видоизмененном варианте: язык ищет теперь не высшее свое проявление, он ищет себя самого.

Русского языка как строго определенной и стабильно функционирующей системы сегодня не существует. Он весь - в безобразных стилистических сплетениях, неуклюжих рекламных кальках, чудовищном смешении стилей, диалектов, интонаций, созвучий, опечаток. Огромная часть повсеместно используемой лексики - от научного жаргона до чуть ли не ежедневно обновляемого молодежного сленга - отсутствует в словарях. Язык медленно отыскивает дорогу, как выбравшееся на свободу животное, пугается, резвится, ликует, ковыряется в сумерках, двигается на ощупь. Происходит это на наших глазах. Полюбуйтесь на эти судороги - какой вариант обозначения актуального понятия будет в итоге принят: "спейджерить", "пейджернуть", "скинуть", "дать", "послать сообщение на пейджер"?

В этой ситуации поглощенный внутренними процессами язык противится хирургическому вмешательству, выхолащивающее эстетическое насилие над языком кажется сегодня бессмысленным и грубо-безвкусным. Отливать грубый хаотический материал в изысканные вневременные формы, чем испокон веков занималась поэзия, невозможно, ибо нет самого материала. Поэзии как самому интуитивному из литературных жанров, наиболее чувствительному к языковым процессам, наиболее бесстыдно ощупывающему голую плоть языка ("виноградное мясо"), ничего не остается, как следовать за языком, чутко и преданно реагируя на все его метаморфозы. Как всегда, этим занимается поэзия молодая. В текстах московского поэта Филиппа Минлоса все вышеупомянутые процессы отражены крайне отчетливо: взятый кусок материала "тает во рту, а не в руках" - едва произнесенное моментально обращается в собственную противоположность, внутренние смысловые и интонационные ресурсы, открывшиеся в эпоху "всеобщей переоценки ценностей", подвергают любое высказывание сокрушительному тесту на прочность:

я так не люблю никого

я никого так не люблю

не люблю так

так никого и не люблю

не люблю

Эта тенденция красноречиво выражена в названии книги: "да нет" - демонстрация самоотрицающей силы языка в рамках отдельно взятого разговорного клише.

Естественно, что в такой ситуации прямое высказывание само по себе цели не достигает - а только в контексте, в обрамлении, в перекличке с иными стилистическими элементами. Отсюда - либо максимальное стилевое разнообразие в пределах каждого стихотворения, либо, напротив, крайний минимализм, когда обрамлением служит не иное стилистическое пространство, а сгущенная вокруг стихотворения пустота на месте ожидаемого развития:

чуть раньше чуть позже не имеет
_____________________________

в зеркале ванна

махоркой полотенца

марихуана

твои запястья - алеф

редифом твои мейлы

"Внутренняя речь" - но не автора, а самого языка, плоть, обнажившаяся под сброшенной кожей заемной поэтической формы, не зафиксированное, почти не оформленное мимически бормотание, поэзия открытого горла. Страшные судороги языка, изыскивающего новую самость. Не сцеженная интонация, как у Всеволода Некрасова или Ивана Ахметьева - минималистов предыдущей (или уже не предыдущей? - разница 30-40 лет) генерации, выстроивших уникальную поэтику на использовании энергетического потенциала разговорной речи, - но грубо вырванный клок. А внутри него - присущее неоформленному, вязкому языковому пласту богатство интонирования.

полный конец моим жизненным функциям

безжизненным фракциям

антинародным фикциям

где же новые фрикции?

не зафиксированы

Это не веселое поэтическое кривлянье, это хулиганские гримасы языка, на которые наводит свое зоркое зеркало современная поэзия.

Будучи сугубо лингвистическими, эти процессы не казались бы, наверное, столь значительными. Но это не только язык, не только пошатнувшиеся ориентиры реальности, это сама реальность, отрицающая себя на каждом шагу.

Реальность Москвы, противящаяся любым попыткам создать вневременные имперские воплощения "позитивности" - будь то бетонная декорация Храма Христа Спасителя или зависший над трупно-синюшной речкой "Великий" Петр. Вокруг подобных "символов" моментально сжимаются клещи синтетического, поликультурного контекста fin de millenaire, обращающего их в самопародию, иллюзию и абсурд. Наспех подкрашенная, подмазанная к очередному юбилею, пригожая, как глазурный пряник, Москва вполне иллюзорна, а реальны упомянутые Олегом Киреевым в послесловии к "да нет" кварталы Марьино - "сцена для съемок головокружительной фантастики", реальны забытые богом, но не человеком трущобы центра в стороне от "района посольств", "прожилки цирка, купол без креста", зияющие громады новостроек, наконец, реален современный язык:

все тот же снег с чернью

или нет его сжег в аду

Годар ли Гайдар

нету такого города

___________________________

чего чего

а ты блин чего

ты первый начал

даун опущенный

Вполне уместна аналогия с началом века. Тогда актуальная поэзия шла даже впереди языка, как бы предвосхищая его мутации: футуризм оказался таки футуризмом, его выдвинутая в благополучном 12-м году утопическая претензия на создание "языка будущего" полностью осуществилась в предугадании колоссальных - языковых и прочих - катаклизмов. Что если язык, покуда мы привычно сетуем на его засорение, готовит нам гораздо более серьезные потрясения, чем "плюрализм" вместо "многообразия" и "превалировать" вместо "преобладать"? Что если Пушкин на фоне "Мартини" и "Кока-Колы" - уже не вопиющий курьез, который если исправить, то дальше опять все хорошо будет, а объективная данность, с которой надо мириться, в которой надо осваиваться? Что если кроме торжеств по случаю смены тысячелетий нас ожидают грандиозные изменения, тектонические сдвиги, перемещения языковых пластов, в результате которых язык Бунина и Набокова отодвинется туда, где сейчас Сумароков и Тредиаковский? Кстати, в 18-м столетии язык, как и теперь, находился на стадии переваривания многочисленных, происходивших на протяжении всего века, иноязычных вливаний (процесс, счастливо завершившийся обретением чистого прозрачного строя поэзией "Золотого Века"). Не потому ли кажущаяся смешной, корявой и трогательно-неумелой поэтика второй половины 18-го века более актуальна для современной поэзии, чем Пушкин, Лермонтов, Фет и даже Ахматова, - не оттого ли, что зарождалась в сходной языковой ситуации?

Общность традиции, стандартность культурных кодов, испокон веков объединявшая автора и читателя, уступает сегодня место факту бытования в едином времени, в едином, постоянно движущемся, пульсирующем языковом пространстве. И этого достаточно. Одна из возможных функций поэта в этих условиях - быть своего рода гидом, выводить читателя на передний край, в огромную открытую лабораторию, туда, где происходит, вероятно, самое интересное и захватывающее - вызревание языка, на котором будет говорить Россия в новом тысячелетии. Внутри этого формирующегося, переполненного зеркальными отблесками, бликами, отражениями пространства и обретает свое лицо новая поэзия - не в отрицании, а в приятии, не в ироническом обличающем отстранении от субъекта речи, а в прямом, хотя и полистилистическом, монологе от первого лица. Можно назвать это поиском нового лиризма, можно как угодно по-другому.