Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/19990929.html

Тодоров Ц. Теории символа.
Роман Ганжа

Дата публикации:  29 Сентября 1999
Тодоров Ц. Теории символа. Пер. с фр. Б.Нарумова. - М.: Дом интеллектуальной книги, Русское феноменологическое общество, 1999. - 408 с.; тираж 2000 экз.; ISBN 5-7333-0012-4

Не знаю даже, что и писатьЗначимость выхода этой книги на русском языке трудно переоценить. Это совершенно уникальное исследование, не имеющее аналогов на обозримом горизонте книжных изданий. Оно посвящено символу как предмету, в разные эпохи имевшему разные названия и описания. Логикам, которые благодаря Пирсу привыкли к пониманию термина символ в смысле знак, будет трудно сразу переключиться на обычное его употребление, в котором символ как раз противопоставляется знаку. За основу изложения Тодоров берет период кризиса - конец XVIII века. В это время классическая рефлексия по поводу символа сменяется романтической.

Ключевая фигура классического периода - Августин. В этой фигуре сходятся линии, идущие от Аристотеля, стоиков, античных риторов и христианских экзегетов. Аристотель говорит о символах, частным случаем которых являются слова, определяемые соотношением между звуками, душевными состояниями и предметами. Предметы одинаковы всегда и везде; одинаковы и душевные состояния, не зависящие от того или иного индивида. Следовательно, душевное состояние и предмет связаны отношением мотивации: одно является образом другого. Напротив, звуки неодинаковы у разных народов, их связь с душевными состояниями не мотивирована; одно означает другое, не являясь его образом. Аристотель подразделяет символы на условные "имена" и естественные "знаки" (например, крики животных). Стоики избегают термина "знак", рассуждая об "означающем" и "означаемом", последнее из которых называется лектон - бестелесный смысл, характеризуемый Тодоровым как "способность звука называть предмет". Подробнее о лектоне можно прочитать у Делеза в "Логике смысла" и у Лосева в "Истории античной эстетики". Если Аристотель и стоики рассуждают о "знаке", то это - логический знак, в отличие от языкового символа представляющий собой антецедент гипотетического суждения и означающий его консеквент: "Если у женщины есть молоко, значит, она зачала". Для стоиков антецедент и консеквент бестелесны, тогда как языковое означающее - телесно. Таким образом, логическая теория знака никак не связана с теорией языка. Более того, именно в логической теории Тодоров обнаруживает первую тематизацию символа как антипода языкового знака. То, что Аристотель называл символом - это и есть прямой языковой знак, состоящий из трех разнородных элементов, один из которых непосредственно вызывает представление о другом посредством третьего. То, что описывается как "знак", - это и есть косвенный символ, состоящий из элементов одной и той же природы, один из которых уже имеет собственный смысл и лишь вторичным образом, косвенно, вызывает представление о другом. Такой символ может быть как языковым, так и неязыковым. В первом случае он выступает в виде двух суждений, во втором - в виде двух событий (событие наличия молока и событие зачатия; событие дыма и событие огня; событие незнакомого запаха, чуемого зверем, и событие опасности).

Параллельно с логикой появление семиотики (как науки о любых типах знаков, а не только о языковых) готовилось в риторике, ибо в ней уделялось много внимания феномену косвенного смысла, хотя семиотическая концепция тропа как мотивированного знака в явном виде будет высказана лишь Лессингом в XVIII веке. И, наконец, Тодоров помещает еще один исток семиотики в герменевтической традиции. Здесь его интересуют различные формы гадания, в которых у самых разнообразных предметов обнаруживается дополнительный смысл, и практика комментирования текстов, обнаруживающая равнозначность символического и косвенного.

У Августина мы встречаем первое теоретическое построение, заслуживающее названия семиотики. Августин отмечает изначальную двойственность знака: он одновременно воспринимается и органами чувств, и разумом. Слово описывается лишь как одна из разновидностей знака. В ранних сочинениях Августина структура знака совмещает последовательное отношение коммуникации и одномоментное отношение обозначения. Весь мир делится на предметы и знаки по признаку транзитивности: предметы, предназначенные для использования, транзитивны подобно знакам, а предметы, предназначенные для наслаждения, не транзитивны. В конечном счете, в мире нет иного предмета, кроме Бога, достойного наслаждения, нет предмета, который можно любить ради него самого. Отсюда вывод: единственная сущность, абсолютно не являющаяся знаком, поскольку представляет собой предмет наслаждения по преимуществу - Бог. Соответственно этому всякое конечное означаемое (то есть то, что может быть означено, но само уже более ничего не означает) наделяется в нашей продолжающей оставаться христианской культуре свойствами божественного. Именно поэтому схема коммуникации в описании знака Августином находится в центре внимания, поскольку отношение обозначения приобретает трансцендирующий характер и уже не может характеризовать отдельную знаковую ситуацию. Душевные состояния универсальны, но они не объясняются, как у Аристотеля, тождеством предмета-референта самому себе. В поздних сочинениях Августин вообще не говорит о предмете. Слова не обозначают непосредственно предметы, они лишь выражают нечто, а именно внутреннее слово - аналог слова Божьего. Внешним знаком последнего является мир - речь Бога.

У Августина можно выделить по крайней мере пять классификаций знаков [1]. В зависимости от способа передачи сообщения знаки делятся на визуальные и слуховые [2]. В зависимости от происхождения и употребления различаются неинтенциональные (предметы, значащие в силу своей природы: дым как знак огня, след животного, лицо человека) и интенциональные знаки (предметы, создаваемые с целью их использования в качестве знаков). Интенциональное не равно конвенциональному: если для Аристотеля крики животных "естественны", то для Августина - интенциональны [3]. В зависимости от социального статуса выделяются естественные и условные знаки [4]. В зависимости от природы символической связи разграничиваются собственные (определяемые так же, как и интенциональные, и основанные на одном отношении) и переносные знаки (собственные знаки, означаемое которых в свою очередь стало означающим). Переносные языковые знаки обладают структурной аналогией с неинтенциональными и неязыковыми знаками [5]. В соответствии с природой обозначаемого выделяются буквы - знаки звуков, а также устанавливается тот факт, что слова могут быть использованы металингвистически, и что только они могут использоваться метасемиотически. Тодоров замечает, что языковые знаки находятся в области пересечения категорий слухового и интенционального. Получается, что между звуком трубы как сигналом атаки и словами не обнаруживается никакой принципиальной разницы. В действительности Августин обнаружил критерий различия - возможность метасемиотического употребления языка, но не поставил вопрос о том, какое же свойство языка лежит в основе этого явления, то есть проигнорировал различие между словами и другими знаками. А в основе этого явления, считает Тодоров, лежит противопоставление семантического и символического, которое разрабатывалось в риторике под рубрикой собственного и переносного. Августин пользуется этой категорией, но не распространяет ее на всю сферу знаков.

Ко времени Августина риторика уже провозгласила уход от утилитарного использования речи, однако ей так и не удалось до XIX века оценить речь саму по себе. Этому мешал авторитарный общественный порядок, признававший лишь одну истину и не допускавший наслаждение речью в силу лишь ее внутренней гармонии и красоты. Но потребность в регламентации речей сохранялась, и поэтому риторика выжила чуть ли не против своей воли. В XVIII веке была признана законность наслаждения языком как таковым, но одновременно исчезла необходимость в регламентации дискурса. Исчез разрыв и даже всякое различие между мыслью и ее выражением. Поэзия теперь могла обойтись без риторики. Однако последний период классической риторики заслуживает самого пристального внимания. В 1730 году вышел труд Дю Марсэ, который Тодоров считает первым европейским трактатом по семантике. Его полное заглавие - "О тропах, или о различных смыслах, в которых может быть взято одно и то же слово в одном и том же языке". Позднее, в 1767 году, Бозе поставит вопрос о различных способах существования семантического, выделив три категории: значение (signification), частное значение (acception) и смысл (sens). Значение определяется в словаре, частное значение есть один из аспектов общего значения (в случае омонимии или самоупотребления), смысл - это значение, которое слово приобретает в составе предложения посредством тропов. Фонтанье, чья теория была завершена к 1830 году, использует иной критерий: значение принадлежит языку, смысл принадлежит психике говорящих. Смысл бывает предметным (прозрачным, референциальным), буквальным (непрозрачным) и духовным (интеллектуальным). Буквальный смысл - это свойство изолированных слов. Он может быть собственным или тропологическим. Духовный смысл - это переносный, фигуральный смысл сочетания слов. Дю Марсэ артикулирует одно важное различие: единственный, хотя и фигуральный, смысл метафоры противостоит двойному смыслу аллегории. Фонтанье со своей стороны проясняет различие между тропом и фигурой: троп - это средство создания косвенного смысла, а фигура - это связь между словами в выражении. Теперь уже Дю Марсэ делает важный шаг. Он отбрасывает представление о фигуре как об отклонении от узуса и открывает две возможности: фигура как отклонение от абстрактного правила, и фигура как форма, но не всякая, а только та, которая благодаря общественному договору, воплощенному в особом наименовании, воспринимается как таковая носителями данного языка. Кондильяк заменяет абсолютную норму орнаментальной риторики релятивистским принципом "уместности": фигура - это собственное выражение того или иного чувства, значит, истинных выражений столько, сколько индивидов и конкретных случаев. Кондильяк смещает акцент с означающего (фигура как манера выражения) на означаемое (фигура как знак эмоции, а не чистой мысли). И тем не менее фигура - подлинная идеологическая база риторики - остается отклонением от нормы. Только в новом мире, где нет Бога, более нет места для отклоняющихся выражений. Риторика пала жертвой Французской революции.

В то же время в эстетике классицизма господствовал принцип подражания, лишь слегка ограничиваемый идеей прекрасного. Лессинг доводит этот принцип до логического завершения, считая, что знаки должны быть мотивированы не только в живописи, но и в поэзии (тогда как в прозе они произвольны). Это достигается средствами звукоподражания, использованием междометий и, что самое важное, тропов. Троп, лишенный сходства с предметом, вводит другое сходство - между обозначенным предметом и другим предметом. Сводя подражание к мотивации, Лессинг оказывается на пороге романтизма. Ключевой фигурой, открывшей романтическую (то есть современную) эпоху, Тодоров считает Карла Филиппа Морица, автора книжки "О подражании, творящем красоту", написанной в 1785 году. Новшество Морица было радикальным: если раньше при согласовании принципа подражания с наблюдаемыми фактами довольствовались добавлением к глаголу "подражать" какого-либо наречия с ограничительным значением или (что было верхом смелости) по-иному определяли его дополнение ("прекрасная природа", "идеал"), то Мориц изменил субъект действия, а вместе с тем и значение глагола. У него подражает не произведение искусства, а художник, и подражает не творениям природы, а природе, понимаемой как принцип создания. Мимесис понимается как пойэзис, а произведение искусства - как целостность, имеющая цель в самой себе и внутренне организованная. Законом искусства является преобразование внешней целесообразности во внутреннюю. Далее, произведение искусства является единственным адекватным описанием самого себя, это "предмет, обозначающий сам себя", так что разрыв между означающим и означаемым уничтожается, репрезентация заменяется экспрессией. Для последующих романтиков нетранзитивность, когерентность и мотивированность становятся признаками подлинного языка, поэзия объявляется изначальным языком человечества. В этом языке сняты противоречия любого рода, он характеризуется бесконечной смысловой глубиной.

Наконец, романтики вводят в обиход слово "символ" в его современном смысле. До 1790 года это слово обозначает произвольный и абстрактный знак, в соответствии с традицией, идущей от Аристотеля. Кант впервые соотносит символ с интуитивным и чувственным способом освоения действительности. Гете впервые вводит противопоставление символа и аллегории как двух видов знака: аллегория транзитивна, символ - нет; аллегория означает непосредственно, символ же прежде всего существует, и уж затем нечто обозначает. Аллегория произвольна и рациональна, символ естественен и интуитивен. Аллегория высказывает конечное и статичное понятие, символ выражает неизрекаемую, бесконечную и динамичную идею. Шеллинг различает три способа изображения: в схематизме общее обозначает особенное, в аллегории особенное обозначает общее, в символе то и другое абсолютно едины, то есть особенное, обозначая общее, одновременно есть само это общее.

Дальнейшая судьба символа удивительна. С одной стороны, на практике знаки постоянно трансформируются в символы. С другой стороны, в декларациях теоретического характера постоянно утверждается, что все является знаком, что символов не существует или они не должны существовать. Точнее говоря, поскольку трудно полностью игнорировать существование символов, мы заявляем, что мы - нормальные взрослые люди современного Запада - свободны от недостатков символического мышления и что такое мышление существует лишь у других - у животных, детей, женщин, сумасшедших, поэтов, дикарей, которые, равно как и наши предки, мыслят только символически. Тезис Тодорова состоит в том, что описания "дикого" знака, знака других, на деле являются скрытыми описаниями нашего собственного символа. В частности, выдвигается следующая гипотеза: тот, кто полагает, будто описывает происхождение языка и языкового знака или их самое раннее состояние, в действительности проецирует в прошлое имплицитные знания о символе, имеющиеся у нас в настоящее время. Этимология остается всего лишь прикладной теорией тропов, а первобытный язык описывается как целиком мотивированный (в формах звукоподражания, эмоциональных восклицаний или жестов). Первоначальное письмо описывается как живопись. Таким образом, в подобного рода теориях призрак первоначального языка равнозначен его исчезновению, поскольку предметы занимают место знаков.

Похожий анализ Тодоров применяет и к Фрейду. В сочинениях, посвященных остроумию и сновидениям, Фрейд описывает специфический механизм, называемый "работой сновидения", считая его характерной и исключительной особенностью сферы бессознательного. Тодоров доказывает, что символический механизм, описанный Фрейдом, не имеет ничего специфического: выделенные им приемы остроумия являются приемами любого языкового символизма, полный перечень которых содержится в традиционной риторике. Тем не менее, трактат об остроумии можно назвать наиболее значительным для своего времени исследованием в области семантики, поскольку Фрейд впервые открыл ассоциативные приемы толкования, переложив работу толкования на самого сновидца. Однако если в таком толковании и сохраняется "психоаналитичность", то лишь потому, что результат заранее ограничен содержанием психоаналитической доктрины, с которой пациент, разумеется, знаком. Как и в христианской экзегезе, толкование направляется предварительным знанием смысла, который предстоит вскрыть.

Соссюр также обнаруживает неприятие символического. Именно этот факт не позволил ему верно оценить изучавшийся им случай глоссолалии (говорения на иноязыках). Вместо того, чтобы сосредоточиться на символическом отношении, Соссюр обращает внимание лишь на референциальное подобие и готов ради этого поверить в переселение душ. Загадку "санскритоидного" языка мадемуазель Смит разгадал другой лингвист, Виктор Анри. Обратив внимание на отсутствие в этом языке буквы f, Анри предположил, что бессознательно Смит стремится ни в коем случае не говорить "по-французски". Но слово "французский" начинается с f, отчего f должна казаться ей "французской" буквой по преимуществу, которой следует особенно избегать. Изучая другой язык мадемуазель Смит - марсианский - Анри доказал его полную мотивированность и производность от французского языка. В результате Смит перешла на другой изобретенный ею язык - ультра-марсианский. Его смысл заключался в том, чтобы быть абсолютно непонятным. В любом случае ее язык мог быть лингвистичен или антилингвистичен, но никогда не алингвистичен. Возвращаясь к Соссюру, мы встречаем у него утверждение, что все знаки должны мыслиться по образцу языкового знака (описание которого Соссюром аналогично описанию аллегории романтиками) и любая семиология должна строиться по модели лингвистики. Соссюр отвергает символ с удивительной последовательностью. Тодоров находит лишь одного современного ученого, который последовательно и плодотворно строит как лингвистическую теорию, так и теорию поэзии на принципах символизма. Это Роман Якобсон. Сам Тодоров считает для себя невозможным оставаться классиком или романтиком, отдавая абсолютное предпочтение либо знаку, либо символу. Вероятно, существуют многочисленные и несводимые друг к другу способы означивания, типологию которых еще предстоит построить.