Как. Много лет назад по равнинам Германии бродил очень умный старец. К концу жизни, по свидетельству очевидцев, старец обратился в даосскую веру. А до того вложил весомый вклад в новейшую философию и кой-какой кирпич в построение романа Эрнесто Сабато "О героях и могилах". О последнем событии Мартин Хайдеггер подозревал навряд ли. ..."Одинокий задумчивый человек... то взглянет на дерево, то на играющего поблизости ребенка, который напомнит ему далекие, теперь почти неправдоподобные дни в Шварцвальде"... Ребенок играет с корабликами, старый дуб задумчиво бытийствует, "Проселочная дорога" уводит к горизонту мысли-воспоминания, а перипетии мысли-воспоминания - обстоятельств жизни - письма Хайдеггера - обитателя Шварцвальда подробно разобраны и интерпретированы В.Подорогой в работе "Выражение и смысл". О последнем не подозревал не только немецкий философ, но и умело вплетший философа в ткань аутентичного повествования Э.Сабато. Мы же пытаемся приноровиться к дискурсивной технике восьмидесятивосьмилетнего аргентинца, умело пользующегося арсеналом интертекстуальности. Или: умело синтезирующего литературные, философские, психопатологические... вплоть до политэкономических мотивы в единое целое, синтезируя многие и разные тексты. Тексты появляются и свидетельствуют: от имени своего, имени Сабато-автора и Сабато-героев. "Философия - род фантастической литературы", - заметил однажды другой аргентинец, с железной необходимостью возникший в "Героях...". Литература - папирус, насечка на камнях, Библия Гуттенберга, запечатанно-напечатанная для прочтения (с чем-то соотнесенная? - вопрос фантастический, вопрос Борхеса - Сабато). Для Борхеса - Сабато текст тотален, и текст - тотальная метафора: ..." усталость ... оттеснила... к робким, неуклюжим наброскам окончательного гибельного шага к неразборчивым черновикам загадочного конечного текста"... Текст - продукт вполне сакральный, сопричастный если не Истине, во имя или вопреки которой существует, то - Создателю (текстов, разумеется). К Создателям Сабато относится с большим уважением. На страницах романа с нескрываемым удовольствием напоминают о себе не только Хорхе Луис (и грек Гомер иже с ними), но и испанец Унамуно (сильно повлиявший, кажется, на Сабато), русские классики, русские марксисты, немецкие романтики, французские летчики, британские колониалисты, Штирнер и диктатура (на правах литературного феномена). Аргентинское благоговение перед литерами-иероглифами достойно многих монографий. Мы же обратимся к тем питательным источникам, благодаря которым литеры выстраиваются в захватывающие армады.

О чем. Для отдельных практикующих и не так давно литература превратилась в салонные игрища. Демократичный и доступный home-art. Обзаводись РС, можно даже печатной машинкой, настукивай творчество и воспроизводи перед посвященным. Неплохой способ удовлетворения демиургических потребностей (если таковые имеются). Другой вариант - снести скрепленные стэплером листочки к издателю - мы очутимся в жестком беспристрастном поле товарно-денежных отношений. Труда не составит заметить, что разницы между вариантом номер один и вариантом номер два особенной нет: цель одна - потешить себя, любимого: признанием в тусовке или горстью заветных монет. Цель вполне адекватная и уместная в интернациональном культурном кон-тексте. Вполне прозрачная для нормального землянина конца тысячелетия - в отличие от цели, преследуемой вариантом номер три. Вариант номер три ныне не слишком популярен в среде текстопроизводящей, а потому нелишне обратиться к анналам текстопроизводящей истории. Адептами варианта номер три были, судя по всему, составители конфуцианского "Тринадцатиканония", заучиваемого впоследствии наизусть, составители нами уже упомянутой Библии, Эрнесто Сабато, скорей автор, нежели составитель рецензируемого нами романа. С адептами варианта номер три обращаться следует, соблюдая повышенную технику безопасности. Как люди серьезные, адепты вышеназванного варианта не менее серьезно, до фанатичности, относятся к делу, которому посвящают свои серьезные, до фанатичности, жизни. Не следует проявлять остроумие, пытаться съязвить или хихикнуть, коммуницируя с адептом (остроумие зловредно: см. заочную полемику Гегеля - Батая). "Нет, Скалли, ты не права", - умиротворенно заметил бы фанатик - агент Малдер. Но агент Малдер - счастливое исключение из правил, а персонажи-не-исключения уготовили бы нам участь не столь политкорректно выдержанную: от изгнания из стен императорских академий до жарких костров инквизиции. И поступили бы отчасти правильно, ибо зрят в глубинах бытия незыблемые основы (и зрят, причем, ясно и отчетливо), попирать которые не рекомендуется. Латиноамериканец Сабато воспроизводит фундаментальные сюжеты, успешно привитые святыми отцами святой католической церкви, заправлявшими делами континента несколько сот лет. "Это монументальное произведение - ... затрагивает извечные вопросы нашего бытия: борьбу Добра со Злом, Света с Тьмою, Бога с Дьяволом...". Емко и лаконично. Да, это "О героях...". И все же обложка лукавит: Местоимение "наше" уж слишком категорично в эпоху торжествующего различия. Существительное "бытие" уж слишком туманно и расплывчато. Не так просто произвести желанную процедуру отождествления своего внутреннего мирка с "нашим бытием" по версии Э.Сабато. Нейтральней - с бытием Э.Сабато, никаких сомнений. Как бы то ни было, процедуру сию болезненную, углубляясь в недра текста, произвести придется. Выяснить, а стоит ли углубляться и впредь, не остановиться ли, не углубиться в какую иную субстанцию, не теряя дефицитного времени, не споря попусту с умным человеком и хорошим писателем. Спор - тактика в делах интеллектуальных малополезная, тем более споры с метафизиками. А Сабато находит в туманностях бытия и основы, и метафизику с физикой предлагает, развивая-опротестовывая добрые старые теологические схемы, добавляя Сабато-прозрений и местноиндейские мотивы. Остается одно: восхищаться/испытывать отвращение при виде грандиозно выстроенной громады, возникающей из бездны чьего-то там бытия. Или (см. выше) отложить томик в сторону.

Итак, текст Сабато метафизичен - обезоруживает своей наивностью, тонкостью или сомнительностью. Тем и интересен как образчик чего-то весьма архаичного, "монументального". Кругом-то эклектика.

(Типичное метафизическое высказывание: "... по одному телефонному кабелю, слышал я, - пишет Сабато-герой, - происходит одновременно множество телефонных разговоров, и они не пересекаются и не мешают один другому благодаря хитроумным механизмам". Неуважительное отношение к серой эмпирии - Сабато-герой не имел несчастья пользоваться телефонной связью в РФ).

Зачем. "...Я продолжал исследовать темный лабиринт, ведущий к главной тайне нашей жизни", - признание, от которого веет холодком вечности.

P.S. Продукт, полученный при смешении разных ингредиентов, часто вызывает повышенный к себе интерес. Селедка с тортом - чересчур, а вот мозаика испанской и индейской культур, христианства и язычества, кожи белой, кожи красной с примесями голубой крови - как раз. Экзотично и ярко: у Сабато фигурирует демоническая прекрасная дама, заполучившая в свой внешний облик все лучшее (понятно), что были способны предоставить испанские и индейские нации и народности. Латиноамериканцы не устают напоминать о своей исключительности.

Исключительность заворожила немалое количество местных жителей. Альманах, естественно, "Новый Амадей" с непоколебимым постоянством информировал завороженных о культах перуанских индейцев, колонизации Никарагуа и южноамериканских заметках на полях от С.Рушди. Альманах исчез из поля литературного зрения. Зато появилась "Библиотека Латинской Америки" (ура).