Панофски Эрвин. Idea: к истории понятия в теориях искусства от античности до классицизма. Пер. с нем. Ю. Н. Попова. - СПб.: Аксиома, 1999.

Эрудит, полиглот, знаток античной поэзии и скульптуры, готической архитектуры, ренессансной живописи, схоластики, неоплатонизма, медиевистики, мистики и оккультных наук. Архивист, космологист и экзегетик, виртуозный компилятор исторических фактов, безупречный чопорный стилист. Археолог систем европейского знания. Таков штриховой портрет Эрвина Панофски (1892-1968). Наряду с Э. Гомбрихом, Р. Виттковером и Л. Мареном он сформировал теорию искусства, придав этой молодой науке статус прикладной и рационалистически выверенной дисциплины. Причем в его работах эта дисциплина не втиснута в застегнутый на все пуговицы суконный мундир академической строгости, нормативности и ригористической сухости (что вполне можно было ожидать от современника вельфлиновского формального метода). Культурологические экзерсисы Панофски аранжированы подобно игровой партии или детективному расследованию - либо метаморфоз античной символики, либо запутанной эволюции ключевых понятий европейской философии искусств. Так, в фундаментальной штудии Панофски "Idea", впервые опубликованной на русском языке в издательстве "Аксиома", предметом расследования стали генезис и архитектоника понятия "идеи" - краеугольного кирпича европейской метафизики и идеалистических субъектно-объектных отношений (от "Федра и "Федона" Платона до "Критик" Канта, "Феноменологии духа" Гегеля и "Философии символических форм" Кассирера).

Отточенный в книге "Идея" (первое немецкое издание - 1924 г., второе - 1960) метод археографической реконструкции понятия Панофски окрестил "иконологией". Инструментом познания он сделал интеллектуальную интуицию, позволяющую с профессиональным шармом пробежаться по всей клавиатуре европейской культуры, отвлекаясь от общепринятых логико-понятийных схем. Иконология была задумана Панофски как антитеза более специализированному иконографическому типу интерпретации, где история символа моделируется как линейная эволюция его смысла, - исходя из типологии связанных с ним сюжетов и мотивов, и классификации значимых отсылок к мифопоэтическим источникам. Иконографические стратегии оперируют с итоговым, статичным вариантом символа, приравнивая его к готовому продукту историко-культурных мутаций. Для иконологического анализа символ не сводим к окончательной смысловой оболочке, а его историческая траектория напоминает зигзагообразную ломаную кривую, неравномерную и прерывистую. Если иконография изучает культурную символику с микроскопическим приближением, то телескопическая оптика иконологии фиксируется не на самом символе, а на ореоле втянутых в его орбиту аллюзий и цитат, на его резонансах с разновременными культурными регистрами, на его взаимосвязях с языком, мифологией, философией, точными науками, юриспруденцией, религией, моралью и политикой. Синтетическая практика иконологии выстроена Панофски на стыке психологической герменевтики В. Дильтея (постулирующей понимание эпохи посредством интуитивного переживания), синхронической историософии Я. Буркхардта (где в результате каталогизации деталей бытового и религиозного уклада реставрируется панорамная картина эпохи) и трудов непосредственного родоначальника иконологии А. Варбурга (вместе с ним Панофски составил в 1928 году свою первую иконологическую книгу - мозаику антично-ренессансных символических трансформаций в "Меланхолии" Дюрера). Соединяя эмпирические и отвлеченные историософские конструкции, иконология подрывает незыблемую для классической эстетики веру в символ или понятие как универсальные категории: они проявлены исключительно в релевантных, вариативных оттенках, в смысловых искажениях, как называл их сам ученый, "реинтерпретационных контаминациях". С точки зрения иконологии невозможно систематизировать культурные эпохи с априорной установкой выделить в них цементирующее общее понятие или символическое единство, ведь каждая эпоха вырабатывает специфическую аватару, - точнее, калейдоскоп аватар - ключевых символов и понятий.

Панофски, прибегая к иконологическому методу, демонтирует общепринятое понятие "идеи", которое утвердилось в эстетике немецкого романтизма и стало главным звеном гегелевской модели истории Мирового духа. Герменевтический ключ к понятию "идеи", согласно Панофски, содержится в каждой конкретной, исторически опосредованной ее трактовке. И даже в диапазоне одного стиля - античности, ренессанса, маньеризма или классики - затруднительно говорить об однотипной дефиниции "идеи", скорее следует, как это делает Панофски, контаминировать разноголосые версии этого понятия. Так, в античности Цицерон видит в идее умопостигаемый протообраз, а Плотин - метафизическую объективацию Единого. В ренессансе, заимствовавшем от античности платоновско-аристотелевский дуализм, бытуют две транскрипции идеи - как природного идеала (Л. Б. Альберти и Рафаэль) и как высшей стадии воображения (Вазари). А в маньеризме идея вообще абстрагируется от чувственно-эмпирического опыта и делается априорно-метафизической величиной.

Так ученый развенчивает магистральный для классической эстетики миф о познавательной власти понятия, способного дать универсальную отмычку к любому символическому коду. В своей деструкции этого мифа Панофски зашел, похоже, чуть дальше, чем Ж. Деррида в книгах шестидесятых-семидесятых (типа "Письмо и различие"), где намечены стратегии авторского ускользания от авторитарного монологического диктата идеи. Чтение Панофски доказывает, что диктат "общей идеи" сам является вымышленным культурным конструктом.

В России перевод второй книги Панофски (первая - "Ренессанс и "ренессансы" в искусстве запада", 1998) из-за ее тихой интеллектуальной революционности вряд ли создаст ауру скандальной шумихи. Несколько сухой, но вполне корректный перевод Ю.Н. Попова передает дух и букву манеры Панофски - приоритет строгой, но и гедонистической умственной работы, где нет места распространенному нынче попсовому камланию. Эти штудии с богатейшим энциклопедическим материалом и комментаторским аппаратом, где любое примечание тянет на самостоятельный трактат, обогатит русского читателя остродефицитным сейчас опытом интеллектуальной дисциплины, формульной точности и метафорической изысканности стиля.