К. Ясперс. Стриндберг и Ван Гог. Опыт сравнительного патографического анализа с привлечением случаев Сведенборга и Гельдерлина. Пер. с нем. Г.Б. Ноткина - Гуманитарное агентство "Академический проект", 1999. - 238 с., тир. 5000.

Отношение к душевнобольным, к психическим недугам, к психиатрии вообще - важнейший показатель состояния общества. Не менее значим этот показатель и для культуры. Уходящий век принес с собой радикальное переосмысление культурной значимости душевной болезни и психиатрии, но (по крайней мере для России) это переосмысление осталось в основном умозрительным. В толще культурного сознания (и обыденного сознания, которое ему "подражает") неискоренимо сохраняется брезгливо-презрительное отношение ко всему связанному с психической патологией, страх, причудливо сочетаемый с чувством превосходства, желание вытеснить все это на строго очерченную территорию постыдного и опасного. Психоанализ и все его многоразличные порождения и ответвления потому, видимо, и обрели такое влияние, что, по сути, отрицают само понятие душевной болезни, рационализируя, "приручая" ее. А точнее - сигнифицируя, представляя симптомы в виде знаков чего-то иного, превращая тем самым болезнь в подобие занимательного текста, вернее, загадки, ребуса: при этом феномены душевной жизни перестают восприниматься как некая данность, как нечто, имеющее собственное содержание, нечто "само по себе".

Другая крайность (существующая, главным образом, как словесная, идеологическая ширма, как поза, не влекущая за собой никаких экзистенциальных последствий, не предполагающая реальной, "бытовой" перемены установок - "перемены мысли") - это фетишизация безумия, преклонение перед ним, доходящее до позорной и неопрятной "шизомимии".

Психиатрическая безграмотность, психиатрический негативизм (особенно характерный для России) чудовищны по своим масштабам. И это приводит не только к негативным житейским последствиям, но существенно обедняет само культурное пространство, лишает его еще одного, весьма важного измерения. Здесь, впрочем, нельзя не учитывать печальных последствий советских злоупотреблений психиатрией в политических целях, дискредитировавших, к сожалению, и саму психиатрическую науку, которая в Советском Союзе находилась, как это ни парадоксально, на весьма высоком уровне, продолжая традиции классической немецкой психопатологии, одним из столпов которой был и остается Карл Ясперс.

Первую часть книги занимает подробное жизнеописание Августа Стриндберга, сделанное с точки зрения психиатра, то есть то, что, собственно, и называется "патографией". Во второй части не менее досконально нарисована "картина болезни" Винсента Ван Гога с краткими (вследствие сравнительной скудости и неопределенности материала) экскурсами, посвященными Сведенборгу и Гельдерлину. Уже сами эти описания чрезвычайно интересны своей тонкостью и трезвостью формирующего их взгляда. Не забудем, что учителем Ясперса был Гуссерль. И книга "Стриндберг и Ван Гог" - это книга феноменолога. И как нельзя более наглядна - прежде всего именно в ясперсовских описаниях - противоположность феноменологии и фрейдизма (во всех его модификациях): Ясперса интересуют феномены душевной жизни сами по себе (в том числе и феномены душевной болезни) во всей их ни-к-чему-не-сводимости и не-из-чего-не-выводимости. Однако - и это сообщает книге дополнительную интригу, своего рода метасодержание - исподволь, буквально на наших глазах совершается преображение феноменолога в экзистенциалиста. Более того, уникальное сочетание двух ипостасей Ясперса (и даже не сочетание, а, скорее, грань, миг перехода): жесткого, педантичного естествоиспытателя и философа, переполняемого тревогой и предчувствием трансцендентного - и придает его книге, книге, которая, по существу, явилась его последним специально психиатрическим и первым чисто философским трудом - ее погранично-просветляющий, пронизывающий характер.

Ведь взялся Ясперс за патографию вовсе не ради поиска психопатологической казуистики (хотя он и подчеркивает, что, скажем, некоторые свойства поэзии Гельдерлина "могли бы помочь в понимании глубинной сущности шизофренического больного" вообще). Как он сам позднее отмечал, к написанию книги его не в последнюю очередь побудил интерес к отнюдь не медицинским вопросам. Несут ли в себе некоторые формы болезней "не только разрушительное, но и позитивное значение"? "Проявляется ли творческий дар вопреки болезни или выступает в качестве одного из ее следствий"? Вывод, к которому он приходит, однозначен: "Опыт указывает на наличие (у больных шизофренией) такого духовного содержания, которого раньше не было. Появляются новые силы, которые сами по себе духовны, и не являются ни здоровыми, ни больными, но вырастают на почве болезни". "Болезнь снимает оковы... Душа как бы расслабляется и на время этого расслабления открывает свою глубину, чтобы затем, когда это расслабление закончится, окаменеть в хаосе и разрушении... Как будто струна, по которой сильно ударили, издает высочайший звук, а сама в этот миг разрывается". Здесь нет ни грана романтического превознесения анормального ино-бытия, ничего от пустопорожних "красивых" рассуждений о "гении и помешательстве". "Шизофрения в себе не есть нечто духовное", - говорит Ясперс. Безумие - это кара, возмездие за самосознание, за человеческое, за декартово cogito: не столь уж экстравагантен, если вдуматься, известный "подпольный" афоризм: "Сознание - это болезнь".

Замечательна скрупулезная точность Ясперса, его тончайшая наблюдательность, его трезвое сочувствие: он видит, переживает, анализирует, как меняется поэзия Гельдерлина, достигая высочайших вершин именно после начала болезни, как на какой-то краткий момент наступает оскудение, свидетельствующее об окончании приступа - и за этим следует окончательный распад. Ясперс предельно корректен, он прекрасно понимает правомерность изолированного ("формалистического") рассмотрения художественного произведения вне вопроса "о генезисе и взаимосвязях". Он полагает лишь, что такое понимание, как минимум, неполно, оно не позволяет достичь того, что он именует "скрытыми основами нашего бытия". И дело тут не в биографизме или историзме: если мы понимаем художественное произведение как переживание, как своего рода гипостазированное переживание, как переживание-бытие, то феноменологические вопросы - нет, не о симптомах, но об особенностях, о свойствах, о составе этого переживания - оказываются отнюдь не вопросами о генезисе или попытками осведомиться о чем-то ином (о диагнозе, например), но вопросами о сути дела. И здесь - характернейшая черта, отделяющая Ясперса от структуралистской (а вкупе с ней и постструктуралистской) парадигмы (столь, кстати, благосклонным к парадигме психоаналитической, ввиду того, что все они, на самом деле, глубинно родственны между собой): ведь в своей известной работе Р. Якобсон ничтоже сумняшеся - и как всегда блестяще - анализирует именно поздний текст Гельдерлина "Die Aussicht" - тот самый, что для Ясперса является несомненным свидетельством распада, "стихотворением-руиной". Вымывание дейксиса, лишение стихотворных текстов безумного поэта всякой отсылки к речевому акту, а стало быть, со-бытийности - то, что с таким торжеством констатирует Якобсон в пику Хайдеггеру - все это лишь подтверждает сугубую "семиотичность" этих текстов (несмотря на их "бессмысленность"), то есть адекватность (а в данном случае почти исчерпывающую адекватность) соответствующего анализа - и при этом утрату той бытийности (Ясперс сказал бы: "экзистенциального призыва", "толчка самосомнения"), что потрясает в Гельдерлине, находящемся "на грани" безумия, перед тем, как низвергнуться в него - на той грани, которая для тех незаметна, несущественна, не существует. Или - как это делает Юнг, представитель "дружественной" парадигмы (ведь, что характерно, одним из главных героев его "Символов и трансформаций либидо" был все тот же Гельдерлин) - эту грань мифологизируют, делая ее знаком чего-то иного, а значит, опять-таки уничтожают.

Я еще раз хотел бы подчеркнуть, что Ясперсу совершенно не свойственно какое бы то ни было заигрывание с болезнью. Его не влечет патология ради патологии, перверзии и маргинальности ради них самих, это не поиски пресыщенным наблюдателем "нового", остро волнующего - любой ценой (любая "ненормативность" - это наиболее дешевый способ освежить выразительные средства или даже просто содержание). Не "иное", но "человеческое", как оно раскрывается скальпелем безумия, болезнь как предел, край, на котором отчетливее высвечивается "норма", если только не понимать норму, как остроумно заметил один немецкий психиатр, как "легкую форму слабоумия". И более всего - искусство как таковое, эстетическое переживание: ведь, как говорил еще Платон, "творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых".

Здесь проявляется характерная особенность ясперсовского мышления (связанная с фундаментальными понятиями его лишь зарождавшейся в ту пору философии): для него вершина достижима лишь в "пограничном" состоянии, она, собственно, этой гранью и является. Открыть потаенное мы не в силах: мы только приоткрываем створки двери, только в щелочку может блеснуть свет - "когда дверь распахнута, она распахнута в пустоту" - в пустоту постпроцессуального дефекта, самоуверенной убежденности в обладании истиной - или во тьму безумия и немоты. Ясперс показывает невыносимое напряжение разума, пытающегося удержаться на этой грани, безнадежную и величественную "борьбу между дисциплинирующей волей и разлагающими силами болезни" - то выкарабкивание из тьмы, о котором так точно писал в свое время С. Аверинцев по поводу "Стихов о неизвестном солдате" Мандельштама.

Это миг еще сохраняющейся осмысленности при бесповоротно утрачиваемом смысле, миг "расслабления" знаковых уз при еще сохраняющейся интенции означивания (а потому и семиотика, и психоанализ этот миг предпочитают игнорировать или фальсифицировать) - но: "здесь провал сильнее наших сил".