Анатолий Барзах. Обратный перевод. - СПб: Митин Журнал и Borey Art-Center, 1999. - 420 с.; тираж 500 экз.

Нелегко определить жанр этой книги. И прежде всего из-за неопределенности метода, которым пользуется автор. Семиотический подход соседствует здесь с потоком "лирических отступлений", звучащих подчас как исповедальная проза, а интертекстуальный анализ постоянно соскальзывает к проблематике онтологического порядка. Последняя, в свою очередь, традиционно проходящая по ведомству философии, требует совершенно иного терминологического аппарата и иного, скажем так, отнюдь не "исповедального", тона. Все это вместе создает - не может не создавать - впечатление некоторой эклектичности и даже сумбурности, особенно в работах, помещенных в начале книги (они способны отпугнуть читателя обилием оговорок и самоуничижительных ламентаций, вязким, запинающимся синтаксисом, рудиментами школьного "психоложества" и много еще чем, что выдает в них своего рода обещание, черновик, а в авторе на момент их написания - нарочито заниженную самооценку). Однако очень скоро убеждаешься, что сам предмет изысканий Анатолия Барзаха - поэтика Анненского и Мандельштама, вообще "поэтика" - с необходимостью вынуждает его прибегать к смешанной стратегии.

Дело в том, что у Анненского и Мандельштама присутствует множество экзистенциальных тем, а также фигур, которые автору настолько близки, что он с трудом удерживается от отождествления с ними. Надлом, бессилие, тоска, недовоплощенность одного; "хаос иудейский", эллинизм, изгойство, "блаженная бессмысленность" другого. Оба - поэты катастрофы; Мандельштам - исторической, Анненский - таинственной и глубоко запрятанной внутренней, отбрасывающей зловещую тень на все его творчество. К тому же о каждом из них написаны горы, и нужна особая деликатность, особый язык, привносящий дистанцию как по отношению к самим поэтам, так и к уже существующему корпусу исследовательских текстов.

Конечно, с "научной" точки зрения любой методологический эклектизм - слабость, если не непростительный грех. Но "слабость" оборачивается достоинством там, где научная строгость сама оказывается посрамленной. Ибо Барзаха интересует по существу не столько даже поэтика, сколько - сквозь и помимо нее - некий неуловимый остаток, пребывающий незатронутым после любого интеллектуального вскрытия текста, выполненного с каким угодно тщанием; нечто такое (этому излюбленному словцу Анненского он посвящает отдельную большую работу), что ускользает от теоретизирования и с трудом поддается концептуализации на каком-то одном из предлагаемых гуманитарными дисциплинами языке. Собственно говоря, "Обратный перевод" и занят поисками аутентичного, адекватного языка для описания этого "побочного", "остаточного" эффекта; именно такие поиски составляют внутренний импульс книги, или, если угодно, ее конструктивный принцип. Стоит упустить этот "конструктивный принцип" из виду, и книга грозит предстать произвольным коллажом разнородных заметок, где нововводимые термины всякий раз варьируют, перетолковывают, переписывают, переводят друг друга... обратно - куда? на язык какого подлинника, какого оригинала?

В качестве предварительного ответа на этот вопрос будет уместно привести цитату из занимающей в книге центральное положение работы "Просвет" (она - цитата - многое объясняет, более того, представляется мне настолько красноречивой, что придется прервать на время ее и без того прерывистое движение и только потом, позднее, вернуться к нему, дабы повторить то, что, возможно, требует своего повторения именно таким вот насильственным образом):

"Итак, подход к поэзии, который (с большим или меньшим успехом) я пытался, пытаюсь (нет, теперь-то уж точно придется убрать настоящее время - пытался, только пытался) реализовать, можно было бы назвать просветлением первого впечатления - обратным переводом аналитического препарирования на его зыбкий язык: удержать это недоумевающее, непонимающее переживание - что это за странные звуковые повторы в такой демонстративно "прозаической" прозе Набокова? что кроется за этими выспренне-фрагментарными "так" у Анненского? за цинично-отчаянным коверканьем классических цитат и безудержным многословием Бродского? - восстанавливая сколь возможно полно его семантические, структурные, контекстуальные связи - и возвращаясь вспять, чтобы оставить лишь их тени, лишь мандельштамовскую вложенную в руку записку с совершенно определенным, но погруженным во "внутреннюю тьму" текстом, вновь и вновь обнаруживая те "таинственные несовпадения, в которых скрыта красота" (Пруст) - сознавая неадекватность анализа переживанию, и тем самым тайком..." (стр. 234).

Итак, перед нами не филология, не литературоведение, не семиотика и не герменевтика в их чистом, если таковой существует, виде. И в то же время не эссеистика, не импрессионистические заметки "по поводу". Сам Барзах, всячески открещиваясь от "постструктуралистских фантазий", склонен с известными оговорками сопоставлять свой способ чтения с "мотивным анализом" М.Л.Гаспарова. Я бы, со своей стороны, предложил термин close reading, "пристальное чтение", введенный в оборот англо-американской критикой. Как бы там ни было, "Обратный перевод" не умещается ни в одну из этих жанровых рамок, он выламывается из них, существуя на стыке сразу нескольких дисциплин, на их границе, на грани, в состоянии перманентного перехода, и такая "пограничность", вкупе с междисциплинарностью, как нельзя более отвечают самой тематике, тому "поэтическому предмету" и производимому им "остаточному" эффекту, которые Барзах пытается эксплицировать и осмыслить. А точнее сказать - исполнить, перевести в духе отстаиваемой им "перформативной поэтики" мандельштамовский "исполнительский порыв" в план текстопорождающей рефлексии. Здесь, в этой точке, мы приближаемся к главному своеобразию его проекта. Но прежде необходимо сказать еще несколько слов о той подспудной логике преображения, что пронизывает собой архитектонику книги.

Работы, ее составившие, написаны в разное время. Даже если бы автор не отметил этого в предисловии сам, мы бы все равно почувствовали это по тому, как трансформируется их стиль. Первые статьи - "Рокот фортепьянный" (Мандельштам и Анненский), "Такой" (Заметки о поэзии И.Ф.Анненского) и отчасти "Ощущение тяжести" (О нескольких строчках стихотворения О.Мандельштама "Нашедшему подкову") - относятся к "глухим" 80-м, то есть к тому времени, когда об их публикации не могло быть и речи, многие теоретические труды, главным образом иноязычные, были недоступны, а круг читателей, судя по всему, ограничивался двумя-тремя такими же исследователями. Отсутствие резонанса, неизбежно приводящее к самоизоляции, если не аутизму, а также "усеченный" культурный контекст (контекст советского литературоведения), заставлявший подчас заниматься изобретением велосипеда, - вот обстоятельства, наложившие на эти ранние вещи ту тягостную печать, о которой я говорил выше. Затем следует во многом переломный "Просвет", философски наиболее выдержанная и впечатляющая работа: здесь Барзах словно бы "прочищает горло", достигая самоопределения и освобождаясь от целого ряда связывавших ему руки комплексов и предрассудков; затем "Изгнание знака" (Египетские мотивы мандельштамовского Петербурга) - пронзительный экскурс в область петербургского мифа, выворачивание его наизнанку, подобно знаку, и откровенный, а не стыдливо-завуалированный, как в "Ощущении тяжести", выход в современность, бесстрашное свидетельствование о ней; далее "Тоска Анненского" с ее барочной структурой лабиринта, виртуозно запрятанного в складках уточняющих "примечаний"; и, наконец, "...Без фабулы" - блестящее расследование со множеством опущенных звеньев, исполненное "ворованного воздуха" и зияний под стать своему прототексту, "Египетской марке"; оно завершается на безукоризненно иронической ноте: "Господа, это что-то похожее на литературу, на самую настоящую литературу".

Перефразируя Анненского, заменяя один "референт" на другой, "жизнь" на "литературу", Барзах деконструирует свои же квазифилософские претензии на онтологизацию поэтического высказывания, на укоренение его в "инобытии" (сквозная тема и задача первых работ). Тяжеловесность уступает место легкости, привязанное к голосу (присутствию) заикание - скорописи, скорбная мина с оглядкой на авторитеты вроде Кушнера - игре по собственным правилам, не отменяющим трагизма, но отводящим ему куда более почтенную в эстетическом отношении роль "семантического контрапункта". В предисловии, вообще говоря удивительно трезво оценивающем проделанный путь, Барзах интерпретирует эти изменения как "поражение: невозможность, нереализуемость тех проектов, что, казалось, выкристаллизовывались в первой половине книги" (стр. 7). Что ж, отдадим должное самокритичности автора; и тем не менее не согласимся с траурным, покаянным тоном, а истолкуем их вопреки ему, однако опираясь на его же собственные высказывания.

Таковых, собственно, несколько (есть они и в предисловии). Но сначала обратимся к той цитате, которую так своевольно прервали, возвращая тем самым то, что задолжали оригиналу: "просветление первого впечатления <...> - обратный перевод аналитического препарирования на его зыбкий язык <...> - восстанавливая сколь возможно полно его семантические, структурные, контекстуальные связи <...> - сознавая неадекватность анализа переживанию, и тем самым тайком "исполняя" то, "о чем невозможно рассказать". Тайком от кого? Не от самого ли себя, того, кто силился "рассказать", а теперь взял да "исполнил", то есть воплотил в письмо, рваное, фрагментарное движение самого письма, каковое, отнюдь не будучи лишено аналитической взыскательности, убеждает больше, нежели нагромождение наукообразных формулировок, сводящихся в итоге к тому, что "как раз претензии на тотальность и не дают возможности для возникновения "просвета", "беспросветная" смысловая заполненность не оставляет места для сдвига и несовпадений, в которых мне и мерещится самое главное" (стр. 10). "Несовпадение", "сдвиг", "сигнификационный дефицит", "десигнификация", "зазор", "зияние", "разрыв", "дефект", "деконструирующие элементы", "несостыковки", "ошибки" - если все это, по словам Барзаха, в конечном счете и впрямь оказывается "наиболее продуктивными и перспективными эстетическими механизмами", то его обратный перевод ("Обратный перевод") был не таким уж неточным, а сам он и практикуемая им "перформативная поэтика" ближе к постструктуралистской практике, чем ему того, должно быть, изначально хотелось.