Эткинд Е.Г. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. - М.: Языки русской культуры, 1999. - 600 с.; ISBN 5-7859-0090-4.

Не должна ли каждая стоящая книга о поэте быть некой ненаписанной, но предчувствуемой книгой самого поэта? Такой вопрос возникает при знакомстве с новой монографией Ефима Эткинда "Божественный глагол", одной из немногих собственно авторских книг в кругу републикаций среди победителей организованного Институтом "Открытое общество" юбилейного книгоиздательского конкурса "Пушкинист".

Многие авторы пытались осмыслить возможное завершение "незаконченного" романа "Евгений Онегин" или даже пытались его "дописать". Обратившись к тоже не оконченному, а только начатому эпистолярному и четырем вариантам стихотворных ответов самого Пушкина П.А.Плетневу, советовавшему продолжить "Онегина" (которому, кстати, это произведение и было посвящено), Эткинд написал свой компактный филологический роман (раздел "Стилистический эксперимент Пушкина: Письмо Плетневу"). "Романная" объемность исследования, заставляющая вспомнить о жанре "романа культуры", возникает в ходе изучения качественной перестройки текста того ответа. Поэт, последовательно меняя разные строфы-жанры, окруженные особыми эмоциональной и историко-культурной атмосферами, - онегинскую строфу, октаву, александрийские двустишия, вновь онегинскую строфу, - обращается к разным читательским ассоциациям и развивает сам образ поэта.

Как особую книгу поэта трактует Ефим Григорьевич издаваемый Пушкиным журнал "Современник" (который завершал один жанр, журнальный жанр XVIII века, представлявший собой цельную книгу, смонтированную из разных произведений одного автора, и начинал более знакомый по практике XIX-XX веков жанр соединения произведений разных авторов, подчиненных организующей воле издателя). Прямое продолжение этой "внутренней" книги Эткинд усматривает в "Путешествии в Арзрум", в котором поэт извлекает эстетический урок из слов плененного противника, турецкого паши, сравнившего поэта с дервишем. Итогом чего стала формула: "Ты царь: живи один..."

В основе филологического мастерства Эткинда - какое-то музыкальное чутье необходимости обращения к большому или малому контексту для понимания того или иного произведения, того или иного слова в каком-либо произведении поэта. Если в стихотворении "Прозаик и поэт" (1825) центральная метафора - мысль, превращенная в стрелу, с оперением-рифмой, раскрыта внутри самого стихотворения, то в стихотворении "Рифма" (1830) необходимо обращение к контексту греческой мифологии. Тогда становится понятным, что Пушкин по ходу дела сочиняет по античным образцам собственный миф о Рифме, соединяющей свойства своей матери Эхо (рифма, как эхо, повторяет последний звук предшествующего стиха) и отца Феба (рифма как признак искусства). Великолепно владея самым популярным на сегодняшний день методом литературоведческого анализа - компаративистским (сравнительно-историческим), автор создает мифологической емкости картину наполеоновских аналогий в "Борисе Годунове", где не только маршал Ней ("Наполеон на Эльбе") сходен с Басмановым, а Наполеон периода Ста дней - с Самозванцем, но и сердцевина обоих исторических сюжетов одна и та же - народный мятеж, рождающий национального героя. При этом Эткинд подчеркивает чуждость для Пушкина метафизической позиции как в лингвопоэтическом, так и в идейном измерении: "Пушкин - прежде всего, историк".

С позиций такого историзма автор обозревает по-своему мифотворческую историю русского и советского пушкиноведения на примерах восприятия им "Евгения Онегина" и "Медного всадника" (первая из этих главок знаменательно названа "Слева направо"). На основе смены взглядов на Пушкина - от примитивно-революционного социологизма двадцатых до антиреволюционной апокалиптичности девяностых, в которой исчезли последние следы литературно-языковой материи, - вполне можно построить всю историю русской культуры последних полутора веков. И дело здесь не в каком-то исследовательском "сервилизме", пресмыкательстве перед властью. Дух нетерпимости сквозил и в словах А.В.Карташева в 1937 году на торжественном заседании парижского Богословского общества о тождественности "прямого похуления Пушкина" и "измены отечеству". Методология самого Эткинда занимает среди всех этих крайностей место "золотой середины", каковой была и позиция самого поэта.

Давая высочайшую оценку книге в целом, да позволено все же будет указать на не иначе как пробелы в ней, при всем выраженном в ее подзаголовке ограничении исследовательского поля. В увлекательном "романе" взаимопритяжений и взаимоотталкиваний русской Музы и рифмы, одним из героев которого неожиданно становится точно угадавший грядущую безрифменность западно-европейской поэзии Е.Ф.Розен, не нашлось места для "Безрифмина лихого" стыка XVIII-XIX веков С.Боброва. Христианская трактовка "Евгения Онегина" ограничена именами Вл.Турбина и Вал.Непомнящего, но ничего не сказано об авторе поистине культовой (среди тех, кому она известна) "Метафизики Пушкина" А.Позове. Очень содержательна глава "Поэзия Пушкина во французских переводах", из которой, в частности, можно узнать, что оперативным переводчиком "Бахчисарайского фонтана" на французский язык стал брат великого Шопена Жан-Мари Шопен. Но в ней, увы, даже не упомянут автор первого, высоко оцененного Пушкиным перевода на этот язык "Клеветникам России", один из основоположников русской музыкальной эстетики Н.Б.Голицын, которому, между прочим, адресованы, может быть, самые загадочные слова поэта (по-французски же) насчет точной локализации "колыбели Онегина" (письмо от 10.11.1836).

В целом же, "Божественный глагол" - достойное подведение итогов отечественного пушкиноведения уходящего века, без которого немыслим переход к каким-то принципиально новым подходам.

• Книга на вчера
• Полный список книжных обзоров