Мария Рыбакова, "Анна Гром и ее призрак". - М., Глагол, 1999.

Послесловие к роману, написанное Василием Рудичем, называется "История любви", однако согласиться с таким определением этой книги вряд ли возможно. Несмотря на огромное количество страниц, действительно посвященных описанию любви, роман не об этом, поскольку любовь (даже неразделенная) подразумевает какой-то объект. Письма обращены к себе, пускай каждое письмо адресовано некоему Виламовицу, пускай пишущая письма постоянно обращается к возлюбленному, - зрите в корень.

В этом нет парадокса. Мир, в котором живет (то есть жила) Анна, враждебен изначально. Устав этот мир ненавидеть, человек начинает его изучать. Вот изучением и занята Анна Гром, тем более что исследовать, освободившись от тяжелого, уродливого тела и отстранившись от объекта исследования, гораздо сподручнее.

Однако опять не совсем точно. Героиня, прежде всего, занята собой, а уж потом, через самопознание, становится возможным и познание других людей в частности и мира в целом.

Вряд ли можно говорить и о письмах во множественном числе. Нет, это скорее одно письмо, по не совсем понятным причинам разбитое аж на сорок. То есть цифра-то сама по себе вполне законна, когда говорится о смерти, но не всякое же лыко в строку. Это одно письмо прекрасно бы смотрелось, тем более что все его части выдержаны в единой тональности тихого, без надрыва, но насыщенного психологическими нюансами монолога. Совершенно необязательно Виламовицу отвечать, более того, зря он ответил. В данном случае, ценность сказанных/написанных слов выявляется не относительно, а количественно. Чем дольше слова звучат/читаются, тем больше проникаешься даже не смыслом сказанного, а какой-то размеренностью темпа, выверенностью (близкой к стиховой) строки. Заметим, однако, что письмо, написанное Виламовицем, ничем (кроме заглавия и адресата) не отличается от писем Анны, таким образом, заданный тон повествования не перебивается (скажем спасибо неопытности автора).

Проблема решается просто, графически. Соединив все письма в одно и убрав все обращения, мы получаем поэтическое повествование о жестоком современном мире, где нет любви, а привязанность возникает в силу привычки, где нет родных городов, все они "различаются лишь степенью привыканья к ним, а так все чужие". Наверное, это можно отнести и ко всему в мире, мир сам по себе чужой, неуютный, как комнаты, в которых доводилось жить Анне.

Трагизм ситуации как раз и заключается в разобщенности, как основной, определяющей характеристике мира. Встречаются люди из разных стран, говорящие на разных языках, изучают мертвые языки - быть может, в надежде обрести новый язык для общения, язык, на котором люди смогут понимать друг друга. Наверное, неслучайно в рассуждениях Анны мелькает Вавилон. У мертвых нет языка, мертвые не общаются, а у живых язык есть, но общаются ли они?

Только после смерти Анна смогла сказать своему возлюбленному все, что хотела, однако и за гранью жизни она не обрела понимания.

Человек замкнут не в одном коконе или футляре, а в огромном их множестве: национальность, язык, социальный статус, интересы и т.п. Со смертью все это осыпается, но "мертвые не общаются", а с живыми поди попробуй свяжись. Но пройдет сорок дней, и душа, испив из Леты, забывает о земных страданиях. Совсем немного времени оставляет Мария Рыбакова человеческой душе для прозрения, для попытки осмыслить мир и понять, что же такое было в жизни, чего ради на свет явились.

Впрочем, для того, чтобы осознать бессмысленность проведенных на земле дней, времени волне достаточно.