Без преувеличения можно сказать так - эту книгу ждали. Причин такого ожидания, по-видимому, не много. Чтобы не быть утомительно искренним, назову лишь желание некой полноты, порождающее по обыкновению миражи мифических библиотек и вовсе уж странные образы книг, поглощающих без остатка вселенные.

В действительности, подобное желание позволяет отметить иные предпосылки, иные предчувствия.

Говоря о возможности понимания текста, Рикер в какой-то из своих работ пишет (боюсь, я далек от точного воспроизведения цитаты), что возможное пространство смысла не беспредельно, что, возникая из неустойчивого значения самого слова, далее - значения слов в предложении, значений предложений в произведении, это пространство смысла в итоге может определиться лишь в горизонте некоего "жизненного" проекта писателя.

Не этот ли загадочный и одновременно весьма туманный "жизненный проект" понуждает текстологов, исследователей не без известной доли азарта заниматься поисками всегда недостающих, исчезнувших фрагментов, версий, разночтений, частиц - словом, материальных свидетельств, совокупность которых в конечном счете позволяет совпасть проекту жизненному с проектом академическим, не оставляя никакого зазора для сомнений, недостоверности, предположений, недоумений, наконец, для того же неясного ожидания. Что в нашем случае осуществилось вполне в издании "Полного собрания сочинений в прозе" Константина Вагинова, выпущенного в свет "Академическим проектом" per se.

Оглавление. Известные романы - "Козлиная песнь", "Труды и дни Свистонова", а еще "Бомбочада", "Гарпагониана", редакции, приложения, вставки, список иллюстраций, примечания. Что-то по причине тактической хитрости я упускаю. До поры до времени.

На 106 странице происходит пробуждение Кости Ротикова, которому приходит в голову мысль о невозможности в этой стране никакой "умственной роскоши". Тем не менее, том, залегающий в раме твердого переплета, говорит о совершенно противоположном.

Свидетельством тому является также вполне угадываемая серийность оформления - слегка отталкивающий сфинкс, занявший место предшествующего (Петербург отнюдь не беден по этой части), вальяжного на книге Друскина, безо всякой связи с чем на ум приходят строки Тютчева:

Природа - Сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.

Однако, если не загадка, то, скажем, некоторая неясность все же вселяет в меня неуверенность... Мое смущение еще более укрепляется, когда я думаю об особой привлекательности прозы Вагинова, о любопытстве, которое она вновь стала пробуждать у пишущих, и о том, что сугубо филологический интерес сменился иным - переходящим в нечто подобное смутному узнаванию увиденного некогда сновидения.

И в самом деле, так ли важно, что "Козлиная песнь" есть не что иное, как "роман с ключом", повествование, якобы обретающее свою значимость лишь в результате совпадения нумеров, вплоть до возгласа bingo?

Так ли насущно, что некто Пумпянский прекратил раскланиваться с автором после выхода романа в свет, тогда как его жена, etc. (см. прим.)... и что кто-то и впрямь на кого-то оказался похож, был прототипом еще кого-то, сообщая репликам, жестам разительное сходство в зеркалах геральдической конструкции, - или важно другое: а именно то, что, стремясь постичь истоки мира, его начала, начала самого языка, говорения, мы, одновременно с надеждой на это, осознаем обреченность нескончаемому возвращению к началу нескончаемого повествования?

Такое возращение катастрофично, критично, кризисно и стремится преодолеть себя в настоящем (как в категории времени, так и в неизбежной категории "реальности"):

"С помощью жертвы пошли они по следу Речи.
Они обнаружили ее вошедшею в слагателей гимнов.
Принеся ее, они разделили ее между многими."

^{Ригведа, X, "Познание"}

Город запустения/забвения, каким предстает "Петербург" (кавычки необходимы, поскольку сам город являет собой отнюдь не прямой текст) в романе "Козлиная песнь", а точнее, повествование о забвении, поступательном исчезновении признаков, "ценностей", испарении самого вещества культуры, есть не что иное как "активная работа забывания, необходимая не столько для завершения, сколько для расчленения, разъединения", - и, продолжу, для создания текста-вакуума, открытого возможности смысла как таковой.

Однако фрагментарность (frangere - часть незавершенного целого) - а в поэтических пьесах Вагинова она более явственна и концептуальна - к которой стремится его письмо, вопреки ложным "соединениям", есть стратегия преодоления прежде всего линеарности времени, самой пресловутой "историчности", следовательно - привычного в ту пору настойчивого чередования "воздаяния" и "возмездия" в устройстве ума.

Впрочем, о символизме сказано больше, чем впоследствии пошло на него серебра.

Но дар Мидаса заключается не столько в том, чтобы изменять состав материи, сколько в опространствлении времени, его свертывании, проникновении в ядро времени как такового - в "сейчас".

"Звезда Вифлеема" (произведение, намеренно не упомянутое в перечислении позиций оглавления) и есть такое сейчас, угроза которого оказалась чрезмерной для писателя, знавшего вполне, что мир лишь переписывается, перечитывается, но ни последней, ни первой страницы никому не суждено открыть. А потому:

"<...> в Петербурге нет и не было туманов, он ясен и прост."

Свистонову же в его трудах и днях эта ясность дается в обыкновенном жесте признания самого факта ясности.

"Свистонов лежал в постели и читал, т.е. писал, так как для него это было одно и то же. Он отмечал красным карандашом абзац, черным - в переделанном виде заносил в свою рукопись, он не заботился о смысле целого и связности всего. Связность и смысл появятся потом."

Элегантность такого предположения доступна немногим. Но странное дело... "Полное собрание сочинений в прозе" оказалось для меня лишь чем-то вроде напоминания... Чего? Трудно сказать.

Возможно, доводилось находить ее, "прозу" (не в полном собрании) и ранее, и в других местах, где, к примеру, в прозрачном мраке ночи Лида и кто-то еще водили пальцами по кругам зодиака или кокаина... - la trasparentsia es todo lo que quedo (прозрачность единственное, что остается).

Вне всякого сомнения, желание увидеть в вагиновской текстуальности то, что хотелось краешком глаза увидеть в сегодняшнем дне, распаляло вожделение этой уже никогда не будущей книги.

Сегодня всегда другое. Сейчас мне явлено головокружительное разочарование в самом литературном факте представления прозы Вагинова в целом. Не в факте явления, а в самой речи, языке, прозе, приеме, технологии.

И моя любимая, восхитительная вещь "Труды и дни Свистонова" беструдно растворяется в ненужной, застенчиво-запоздалой полноте проекта писателя, который к концу своих дней, как мне думается, становится себе ненавистен.

Черпая его словесность из распада преданий, случайных и неполных версий, изъятых из общего воздуха конечного века, мы были вынуждены опять-таки дописывать, переписывать, доживать эту прозу в ее великолепной пограничной ледяной несхватываемости, в нескончаемом исчезновении клоуна Свистонова. Клоуны, поэты и проститутки, подобно артиклям, необъяснимы и вызывают содрогание.

Когда же на прилавок легло "полное" "собрание" - аппетит пропал. Тот самый - petit "a".

Все оказалось известным, слегка ненужным, чуть скучным, разом с эпитетами, прилагательными, резкими инверсионными забавами автора и пр. - словом: "Не люблю я Петербурга, кончилась мечта моя".

• Книга на вчера
• Полный список книжных обзоров