Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20000203.html

Все - Димочкой хотели называть?
Стелла Моротская

Дата публикации:  3 Февраля 2000

Дмитрий Воденников. Holiday. - СПб.: ИНАПРЕСС, 1999.

Книга Дмитрия Воденникова "Holiday", выпущенная издательством ИНАПРЕСС в Санкт-Петербурге, мне не нравится.

Мне не нравятся ее рыжий цвет и карманный формат, которые никоим образом не ассоциируются с автором незабвенного изысканного "Репейника".

Для меня остаются непонятными (а значит, неприятными) смысл и назначение затейливой ориентальной фигурки с зонтиком и опахалом, которая настойчиво создает "дизайн".

Но более всего мне не нравится редакторский текст, многозначительно размещенный на четвертой странице обложки и призванный, по-видимому, представить творчество поэта Воденникова гипотетическому читателю. Этот текст не просто безграмотен, бессмыслен и претенциозен - он написан человеком, который не любит Дмитрия Воденникова и не понимает его стихов. Возможно, стихи понимать и не нужно - нужно всего лишь иметь смелость впустить их в себя. А вот если ты счел для себя возможным их издавать, то будь любезен, дай себе труд любить этого поэта, иначе ничего не получится. (Иначе терпеть Воденникова практически невозможно, но это важно здесь только в том смысле, в каком "они не хотят ни терпеть, ни гибнуть".)

Стоит в эти стихи окунуться, не заботясь о собственном здоровье, как начинаешь с ними спать и просыпаться, но это не мешает читать и открывать их снова, удивляясь тому, как они, тесно уложенные в карманный формат (тут я почему-то с улыбкой вспоминаю Гулливера в стране лилипутов), мгновенно разворачиваются и втягивают тебя в свой внутренний космос. И уже не замечаешь ни экономичной упаковки, ни скудных полей, ни предельно измельченной гарнитуры Лазурского. (К чести издателей следовало бы отнести тот факт, что книжечка надежно прошита, - они догадались, что надо посильнее закупорить сосуд, в который стихи втиснуты под таким давлением, а то попробуй их потом обратно запихни...)

Феномен стихов Воденникова - не филологический, а психологический. С точки зрения науки о соединении слов не объяснить, почему тебя так забирает в плен и почему ты пытаешься это осознать только тогда, когда выбраться уже невозможно; почему пытаешься возмутиться, когда это уже поздно делать - ты сам напросился... С точки зрения филологии не объяснить, почему поэт умеет "воздухом дышать, как уж никто из них дышать не может" и почему решил, что он лучше всех, и почему тебе крыть нечем. А потому, что тебя, может, и имели в виду, но ничего тебе не дали иметь. Автор "Репейника" и "Трамвая" с тобой не заигрывал, любезный читатель, он ничего тебе не обещал, он с первых строчек дал тебе понять, что стихи - его личное дело. И твое естественное желание подглядывать, отчего-то ставшее вдруг, при первом же прикосновении к этим стихам, патологическим, - не его вина и уж никак не его проблема; это уже твое личное дело. И твои трудности, что ты будешь до слез жалеть то ли автора, то ли лирического героя, который - вот ведь эксгибиционист какой! - показал тебе свой подсознательный пылающий ад, пустил тебя в эту несказанную муку, в эти страшные сны.

Помнишь сказку про Братца Кролика, который просил Братца Лиса не бросать его в терновый куст? В результате Лис был цинично обманут, но ведь он, неизменно желающий отведать крольчатины, мог и внять просьбе. Лис же продемонстрировал удивительное сочетание простодушного недоверия и легковерного любопытства. Кролик играл с огнем и выиграл. Потому что терновый куст - его дом родной. Читателю "Репейника" впору почувствовать себя обманутым Братцем Лисом, но с кустом здесь все гораздо сложнее и страшнее. Он - и дом, и Бог, и ад, и рай... А "зачем ты ходишь, зачем ты молишь?" Ты-то что под этот куст полез, подглядываешь? Там человек без штанов? Конечно, это всегда интересно... Но это его куст, его цветущий барашек и все многоумные твари, грызущие его снаружи и изнутри. При этом заметь: в "Репейнике" напрочь отсутствует собственно человеческая плоть автора - герой, если его можно так назвать, являет собой некий трагический сгусток универсальной материи, которая способна сама себя съедать и уничтожать, быть пирожком с изюмом, цвести вербой, покрываться листочками или становиться адским лабиринтом для звериных игрищ...

Герой "Трамвая" имеет вполне конкретную прописку. Не побоюсь этого слова - московскую. У него адрес, друзья и даже черты лица Дмитрия Воденникова. По сравнению с "Репейником" все конкретнее, осязаемее, интимнее. В том числе внутренний ад. Он утрачивает черты коллективного бессознательного - здесь он уже "матерчатый, подкожный", а рай, сравни, "подкладочный". Автор пишет "о себе". Собственно, он и в "Репейнике" делал это, но только в энергетически растворенном, безымянном состоянии. А тут вдруг выворачивает карманы, как и собственную душу, понимаешь, наизнанку. Вместо беснующихся во мраке и пламени тварей - живая кровь, с ужасом текущая по жилам и беззастенчиво рифмующаяся с любовью. Детские страхи превращаются в детские воспоминания. Мистические ландшафты и пространства сменяются земными, щемяще знакомыми. А то, что было "больше боли", становится просто болью - вполне человечески ощутимой и от этого куда более болезненной. Но вместо того чтобы устыдиться своего случайно-бестактного проникновения в интимную жизнь чужой души, читатель совершает вопиющее открытие: "Боже мой! Но ведь об этом же нельзя! Разве смеет кто-то, если он не безумец и не графоман, сообщать в поэтических строках нечто столь личное о себе, о смерти, о любви и снова о себе, о смерти... Что дает ему право быть уверенным в своей "гениальности"?" И читатель-исследователь старается понять и объяснить другим, почему это получается у Воденникова, какими такими особыми средствами достигается. Однако другой, наивный, но ушлый читатель-поэт, чья простота хуже воровства, делает другое радостное открытие: "Значит, это возможно! Значит, эта тема и мне не заказана!" Но этот другой явно недооценил кокетство, заложенное Воденниковым в почти трагический вопрос "Кто же, кто же посмеет быть, кем был и смею я?" Если это вызов, то примет его лишь безнадежный графоман-подражатель. Воденников опять всех обманул.

И при этом - никого не обманывал. Даже тех читателей, которые решили, что распростертый и разоблачившийся герой нуждается в их любви и жалости, что он с его страданием близок им и понятен, а даже если и не совсем понятен (совсем непонятен), все равно его нужно утешить, украсть и в конечном счете приватизировать. Ничего не выйдет. Воденников прекрасно знает, что "страдание" - это еще и товар, который хорошо продается. Цинично? А не цинично подглядывать и наслаждаться чужой болью? Вам нравится это кушать? И вы думаете, что теперь я ваш? Но если вы с таким сочувственно-нездоровым аппетитом откушали моих страхов, моей души, моей плоти и крови, обливаясь слезами умиления, то напрасно думаете, что выйдете из зала просто так. Вы скушаете еще и это. И он преподносит "Весь 1997". Читатель кушает, но чувствует желудочную неудовлетворенность и изжогу (ведь он привык к разносольному стриптизу, а тут автор сообщает ему: "Я - это очень, очень просто"). Кроме того, бедный читатель не знает, как реагировать на возникшее в оскорбленной душе смутное подозрение, что его здесь не ждали. Да еще и ощутимая пощечина в конце: "Все восхищались? все меня жалели? все - Димочкой хотели называть?" Еще кто-нибудь желает? Но читатель умеет себя успокоить и проявить "мудрую снисходительность" к "своему Димочке", не приняв упрек на свой счет. "Весь 1997" написан на усталом выдохе. Он никого не намеревается обижать.

Но проходит еще год. Читатель хочет жрать. А поэт уже просто зол. И не стесняется прямых намеков на читательскую прожорливость. Ты проглотил "Весь 1997"? Подавись теперь 98-м со всеми его многоточиями. "Обижать людей нельзя - но так получилось... Нехорошо получилось. Очень жаль". Ты считаешь, любезный читатель, что я жесток по отношению к тебе? Ты меня жалел, а я тебя не хочу? Но я сам к себе был безжалостен. Разве ты этого не заметил? Таким, как теперь, я тебе не нравлюсь? Но я тебе ничего не обещал. Раз ты имел смелость меня читать и жалеть, любуясь моим пребыванием во тьме ("а я ведь там лежал здоровый и опрятный"), - тогда надевай красивый пиджак, становись за плечом и приплясывай. Это проще, чем заглядывать во тьму. "Попробуй сам теперь собою насладиться". Фуршета не будет. Все свободны. Общий холидей.