Н.Пунин. Мир светел любовью: Дневники. Письма: Сост., предисл. и коммент. Л.А.Зыкова. - М.: Артист. Режиссер. Театр, 2000.

Недавно я представлял читателям РЖ замечательную книгу стихотворений Владимира Шилейко, ассиролога и второго мужа Анны Ахматовой. Теперь самое время поговорить о третьем - изданы дневники и письма Николая Николаевича Пунина (1888-1953). Ощущавший писательство как личностную доминанту, Пунин пренебрег блестящей университетской карьерой ради карьеры художественного критика, не менее блестящей: дебютировав в 1913 году в лучшем российском журнале предреволюционного десятилетия - эстетском "Аполлоне", Пунин сразу становится одним из виднейших его авторов. "Я тот, кто как-то особенно знает слова и имеет свою мысль", - записал 26-летний Пунин. Его мысль, как она зафиксирована в письмах и дневниках, посвящена по преимуществу себе и оттого, в сущности, трагична. "Ни доверия к самому себе, ни уважения, ни интереса - вот жизнь; кто же скажет, что ей недостает горечи и одиночества, прибавил бы я, ибо истинное одиночество <...> в том несоответствии, какое может быть между организмом и окружающей средой", - за модернистской рефлексией выявляется подлинная драма Пунина. Он неизменно одинок. И в августе 1917-го, в дни корниловщины, когда ложится спать с заряженным револьвером, думая о возможной гибели, в то время как "его круг" симпатизирует контрреволюционному генералу; и после октябрьского переворота, когда сотрудничает с большевиками, с энтузиазмом утверждая футуризм, теряя прежних друзей из "Аполлона", становясь одним из любовников Лили Брик и поневоле принимая похвалы ("Умнейший человек из всех, каких я встречал в советской России") от бездарного Луначарского; он по-разному, но одинаково мучительно одинок и в сталинском Союзе художников, и в заваленном трупами блокадном Ленинграде, и в обескровленном репрессиями университете и, наконец, в тюрьме и лагере. Это и знаменитое по стихам "одиночество вдвоем" - в "пятнадцатилетнем бою", как назвал Пунин свою жизнь с Ахматовой ("для наших отношений вся существующая терминология до крайности нелепа").

В вышедшем томе (к сожалению, обезображенном дилетантскими примечаниями и пугливыми купюрами) приведено достаточно уникальных документов из архива Пунина (письма Малевича, Татлина, Пастернака), но именно публикация его переписки с Ахматовой и исповедальных дневниковых записей, касающихся их отношений, делает выход книги событием, неизбежно становясь сенсацией. Без этих свидетельств теперь не представима, конечно, никакая будущая биография Ахматовой, и можно уверенно предположить, что деконструкторы ахматовского мифа обнаружат здесь немало (бес)ценного.

Сам Пунин, мечтая жить "без биографии, в работе, в статьях - лучше было бы (биография губит)", справедливо считал, что Ахматова сделала его жизнь "второстепенной". Книга дневников и писем Пунина (одно из редких по интеллектуальному уровню и фактическому богатству свидетельств центрального для России ХХ века опыта восприятия трагического "в том масштабе и в той очевидности и повседневности", когда зло становится банальным) исправляет эту аберрацию и в этом смысле реабилитирует его "гибельную" биографию, предстающую, по слову поэта, залогом бессмертия.