Итало Кальвино. Собрание сочинений. Наши предки: Романы: Пер. с итал.; сост. Г.Киселева, Н.Ставровской. - СПб.: Симпозиум, 2000.

"На рассвете... все вещи теряют плотность темного силуэта, присущего им ночами, и понемногу обретают краски, но прежде всего проходят сквозь полосу неопределенности, едва тронутые светом и почти растаявшие в его ореоле; в этот час легче всего усомниться в существовании мира". Может быть, Кальвино писал это на рассвете. Но оснований усомниться в существовании мира у его персонажей достаточно и в другое время суток. Люди поглощены химерами. Доктор забывает о больных и лечит кузнечиков. Гугеноты растеряли все священные книги, запутались в том, что следует считать прегрешением, а что проявлением добродетели, но на всякий случай вводят новые и новые запреты. Жена мирного помещика вышивает траектории полета ядер и карты сражений. Разбойник бросает разбой ради романов Ричардсона. Война складывается из бестолковых стычек потрепанных солдат и мародерства ("Да и что такое война, как не этот переход из рук в руки все более побитого барахла?"). Будущую возлюбленную в первый раз видят мочащейся. А ужаснее всего - тотальная предсказуемость.

"Каждый поединок проходил по одним и тем же правилам, так что можно было заранее предсказать, кто победит завтра... кому выпустят потроха, а кто легко отделается, лишь вылетев из седла и стукнувшись задом оземь. Вечером, при свете факелов, кузнецы молотом правили всегда одни и те же вмятины на латах".

Может быть, Кальвино - Кафка с итальянским акцентом, видящий скорее комизм абсурда, чем его мрачность. Рыцари Святого Грааля связаны обетом чистоты, а Орден в целом - нет и потому вполне может признать сына своего адепта своим сыном. Для мщения и поединков - специальное Суперинтендантство, которому дела нет до личных желаний мстящего и которое все измеряет в безличных цифрах: один генерал стоит четырех капитанов. (Однако и горящему мщением юноше собственное поведение вдруг представляется выхолощенным: отца уже не воскресишь.)

Остается искать себя в этом хаосе. Кальвино много рассуждает, вроде бы творчески переосмысливает традиции Просвещения - но получает притчу или барочный гротеск. Барон Козимо ди Рондо, который отказывается спуститься с деревьев, - вовсе не "естественный человек" Просвещения, живущий в гармонии с природой. И не беглец-мизантроп. Опрощаться он не желает, не чуждается ни книг, ни любовных приключений, ни участия в политике. Просто личность растет лишь в одиночестве, и каждый, кто хочет действительно быть, отстраняется от общества. И "любви не может быть, если не стремиться изо всех сил остаться собой", - иначе исчезнет лицо, которое можно будет любить. Именно одиночество и помогает сосуществовать с другими. Тем более что люди и так удалены друг от друга.

"Он смотрел через изгородь, как опускают в могилу отца, а когда все мы бросили по горсти земли на его гроб, брат кинул зеленую ветку. И я подумал, что все мы были столь же далеки от отца, как и Козимо на своих деревьях".

Другой вариант - "несуществующий рыцарь" Агилульф, чистая форма, поддерживаемая логикой. Шопенгауэрова воля, единственно реальная в хаосе мира. Уверенность в том, что все идет как положено, дает теорема Пифагора: количество сосновых шишек в квадрате, выложенном на гипотенузе треугольника, равно количеству шишек, выложенных квадратами на катетах. Логически мотивы действий, желания в конечном счете обосновать обычно невозможно. Потому персонажу и свойственны колебания - например, при виде всяких упущений по службе: "Как ему вести себя: как лицу, одно присутствие которого способно внушить уважение к власти, или как постороннему, который, оказавшись там, где ему делать нечего, отступает на шаг, скромно делая вид, будто его здесь и нет?" Но эта пустая форма, педантично напоминающая, что "в апреле, как известно всякому, драконы меняют кожу и она у них мягкая и нежная, как у новорожденных", притягивает своей честностью, отстраненностью, необыденностью. Пустота-катализатор, меняющая все, не меняясь сама.

Странность и сложность притягивают Кальвино несомненностью своего существования в мире предсказуемости и клише. Ночь любви может пройти лишь за застиланием постели, причесыванием, любованием луной - а запомнится навсегда. Любовь может выражаться и в уничтожении ("То была любовь, которая связывает со всем живым охотника и побуждает его, не ведающего, как ее выразить, наводить свое ружье"). Или вот - любовь к деревьям, которая учит быть "беспощадным и добрым, ранить и резать, чтобы дерево могло расти и хорошеть". А победа - мука, потому что "уже нельзя свернуть с избранного пути, тогда как побежденный всегда может отступиться". Одномерность - катастрофа как для человека, так и для окружающих. Хорошая половина "раздвоенного виконта" мало-помалу надоедает всем своими нравоучениями ("Даже музыка стала... не в радость - еще бы, когда тебе все время твердят, что она слащавая, легкомысленная и сладострастная"), и против нее выставляют такую же охрану, как против плохой. "Мы не видели выхода, загнанные в угол бесчеловечной злобой и столь же бесчеловечной добротой". Выход обнаруживается в сражении-слиянии (кто ближе друг другу, чем борющиеся враги?). "Небо задрожало, как натянутая струна, кроты в своих норах глубже зарылись в землю, сороки, спрятав голову под крыло, с криком вырвали у себя по перу, червь сожрал собственный хвост, гадюка впилась в себя зубами, оса сломала жало о камень. Все на свете взбунтовалось против себя: лужи подернулись льдом, лишайник превращался в камень, а камень в лишайник, палые листья становились землей, вязкая смола душила деревья. Человек, взяв в обе руки по шпаге, кинулся сам на себя".

Что-что, а сливать, соединять Кальвино умеет. Сказку, в которой девушка разговаривает с любимыми козочкой и уточкой, и переплетение зеленых ветвей, где блуждает барон, - и бесконечную глубину и пустоту воли и логики. "Перо бежит, движимое тем же наслаждением, которое гонит тебя верхом по дорогам. Глава, за которую принимаешься и не знаешь еще, о чем она будет повествовать, подобна углу, за который свернешь, выйдя из монастыря и не зная, встретишь ли ты там дракона, варварскую орду, заколдованный остров или новую любовь". Этой непредсказуемостью текст Кальвино обладает вполне.