Владимир Маканин. Буква А. "Новый мир", 2000, #4.

Спустя два года после неподъемного, многословного и, в общем, неудачного романа "Андеграунд, или Герой нашего времени" Владимир Маканин вновь публикует сочинение на букву А, вернее - просто "Букву А". Название вопиюще литературное и, так скажем, притчевзыскующее. Притча и получилась. И по объему (на два часа чтения), и по тону, и по плотности текста: "Буква А" кажется едва ли содержательнее всего "Андеграунда". Но вот дело все в том, что притча - о том же. О подполье, о "на дне". В романе герой - бомж из общаги, в "А" - зеки из барака.

В лагере что-то случилось: вышел старый зек на пригорок, понюхал воздух и возвестил себе - "Она!", имея в виду, что из-за гор пахнуло волей. Другой старый зек закатывает истерики (ежедневные - начальству, еженощные - своему бараку) на предмет того, что зеков хоронят в безымянных могилах. Будто и не звали никак человека. А бунтарь, оказывается, помнит фамилии всех умерших в лагере за последние несколько лет и блажит беспрестанно: "Ачунин, Братков, Васильев Д., Васильев С., Гришаев, Грушин, Драгунский, Елмачов, Жихарев, Иванов Н., Иванов М., Кистяков, Крамаренко, Мумлаев, Обломовцев, Примайский, Ражков, Сухарев, Трехун-Заизбенный (брат прошлогоднего), Тропаревский, Хаснутдинов, Хренов, Цицаркин, Ямцов!"

Кроме того, есть у зеков забава: бегать тайком (ну полутайком) от начальства к высокой скале, спускать одного из себя (в этой хромой фразе скрылась спонтанная цитата из Чернышевского: что же, кстати) на веревке с ее вершины и выбивать на скале слово. Вернее, одну букву пока - А. Что за слово она должна возглавлять, зеки уже не помнят. Может быть, красавица А призвана стоять в середине будущего слова, а то и в конце. Но сроки длинные, вечность вечная, и пока идет работа над А. К началу повести буква почти готова: еще один знак... Короче, что-то происходит в зоне, что-то стряслось или должно стрястись. Происходящему есть некое внешнее объяснение, начальство о нем само то ли знает, то ли не знает, однажды вроде собирается зекам нечто важное сообщить, но не сообщает. Если гадать на гуще реальной советской истории - внешним таким событием могла быть смерть Сталина, но никаких прямых указаний на это нет.

Нет так нет. Важна ведь не причина, а следствие. Взаимоотношения между зеками и охранниками меняются. Зеки явочным порядком берут себе горсти свободы (выходить из барака в любое время, видеть, какие продукты завезли в лагерь), а начальство вовсе и не против. Читателю кажется, что он читает повесть об обретении свободы. Читатель уважительно цокает языком: какие простые, но сильные символы нашел Маканин. Имена умерших: в человеке начинают видеть и ценить личность (после похорон зека-имяхранителя, вернее, именно с него могилы в этих местах обрели таблички). Буква: творческая сила. Духовная подспудность, та самая, что в повести "Где сходилось небо с холмами" порождала поселковый мелос, здесь порождает букву. Из человека начинают сочиться личность и творчество. Ура?

Как-то не очень ура. Что начинают делать свободные люди? Ну бросают работать. Убивают себе подобных: каждую ночь в лагере кого-нибудь да зарежут, и нет инстанции, способной пресечь беспредел. Ломают, ясное дело, все вокруг. А заканчивается притча убедительной сценой в духе Владимира Сорокина: зеки решают, извините, насрать на сторожевую вышку, успешно проделывают это, а потом празднично засирают всю территорию лагеря. Вот и вышли, понимаешь, из андеграунда.

Спорить с этой моралью довольно трудно. Ну да, прав Маканин. Конечно, людям, вырвавшимся из неволи, свойственно вести себя черт знает как. Пользоваться свободой нужно уметь, это отдельная наука. Цивилизация называется. Вот революционные матросы в 1917-м в Зимний дворец как пришли, так сразу загадили весь севрский или какой там фарфор. Дело известное. Одно смущает: и чего котенка в это тыкать? Где-то очень недалеко располагается дискурс депутата Астраханкиной. Разговоры о том, что свобода принесла нам только всякое безобразие и нет луча света в конце тоннеля. А между тем в том же 1917 году Дюшан выставил свой писсуар (идея соположить его с фактом испражнений в Зимнем принадлежит Михаилу Эпштейну), и, кстати, обилие экскрементов у Сорокина связано с тоталитарной культурой, не зек гадит на стол, а секретарь обкома...

То есть, нет, не смущает. Притча - сочинение вневременное, и, возможно, в будущих историях-антологиях "Буква А" будет существовать как идеально выстроенная метафора ситуации выхода из барака. Но критику-современнику приходит в голову простой вопрос: а почему Владимир Маканин не хочет выходить из барака? Почему после бомжа в общаге - зек в лагере? Почему значительный пласт нашей литературы (условно именуемой толстожурнальной) никак не выйдет за пределы бесконечного круга тем? Ведь идеальный рецензент для "Буквы А" - упомянутый Чернышевский. Вот кто был бы в полном восторге.

Ответ может быть таким. "Литературная общественность" и вообще "интеллигенция" - не отдельные представители, а масса, весь лагерь - не вписываются в новую эпоху, не находят своего "места под солнцем", а потому в определенном смысле до сих пор остаются в бараке. Новые социальные практики и реалии - недоступны и раздражают. Ну, об этом много известно. Рыцарь Маканин остается в этой реально трагической ситуации со своим сословием (а можно, наверное, сказать и "со своим народом", если бы эта цитата не провоцировала цинично предположить, что зеки писали на скале ААА): это и его личная трагедия, и - вот странность! - его можно назвать старым лагерником, страшный опыт которого не дает ему писать о чем-то другом. Так что давайте предположим, что Маканин сочинил свою притчу о русской литературе.

Там есть что-то такое, что происходит... ну, вне барака. На воле. Там выходят книжки "Поколение П" и "Голубое сало", "Мифогенная любовь каст" и "Азазель", "Очень короткие тексты" и "Сказки по телефону". Попытки истосковавшихся по сильным жестам людей из барака выскочить и быстро что-нибудь обгадить воспринимаются на воле уже даже без изумления, но с новым чувством вины. Я ничем не могу помочь своим согражданам, оставшимся в зоне. Буква А, первая, главная, прекрасная, выскобленная сотнями рук, говорит мне об одном: ты ничем не можешь помочь.

• Книга на вчера: "Сексуальная жизнь в Древнем Китае" Роберта ван Гулика
• Полный список книжных обзоров