Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20000330.html

"Сэнба Дзуру": тень на сино
Ксения Рагозина

Дата публикации:  29 Марта 2000

Ясунари Кавабата. Тысячекрылый журавль. СПб:. Азбука, 1999.

Сущность вещей женственна.
Моотори Норинага (XVIII в.)

Когда в своей великолепной "Книге о Чае" ("Тя-но хон", 1906) Окакура Какудзо описал японский этикет, начинающийся с того, как предложить человеку веер, и заканчивающийся правильными жестами для совершения самоубийства, он объяснил, что подлинный ключ к японцам - не в самурайском кодексе бусидо, но в "тядо", то есть в чайном обряде "тяною". Японец в чайном павильоне возвращается к незамутненному покою, к первоначалу. Чайная церемония по сути проста и безыскусна. Она лишь видимо кодифицирована, на самом деле остановки и предписания этикета нужны лишь для осознания дальнейшего ее течения. В любой момент она может пойти так, а может - иначе. Таков Кавабата. Он сказал однажды, что рассказы его, те, что "с ладонь величиною", "просто возникают". Его романы непосредственны, он не держится намеченного плана, но словно бы просто пишет, останавливаясь, чтобы осознать дальнейший путь.

Свою речь в Стокгольме Кавабата начал со стихов дзэнского поэта Догэна (1200-1253):


Цветы - весной,
Кувшинка - летом,
Осенью - луна,
Чистый и холодный снег - зимой.

Стихотворение называлось "Изначальный образ".

На церемонии вручения Нобелевской премии Кавабата говорил о чайной церемонии и отношении к ней японцев.


- Ну как же можно сравнивать карацу и сино? Это же совсем разная керамика.
- А почему нельзя? Достаточно поставить обе чашки рядом - и все сразу становится ясно.
Кавабата. Сэнба Дзуру


Издательство "Азбука" безупречно выбрало текст. Когда роман выходит без комментариев и даже небольшого предисловия, не должно оставаться места для спора. Кавабата - это "Тысячекрылый журавль", или в другом переводе "Тысяча летящих журавлей" ("Сэнба Дзуру"), роман, за который в 1952 году он получил премию Академии Искусств Японии и памятуя о котором шведские академики говорили о полном литературном выражении японского образа мышления. Это книга о людях и их чайной утвари. О пути из Такэдо в Бэппу длиною в любовь. И еще о том, как разбили старинную чашку.

Герои "Тысячекрылого журавля" видятся нам в эстетической причастности к тяною: у Кикудзи "от строгих линий и блестящих поверхностей чашек... внезапно уходит куда-то чувство вины".

"Чьи только руки не касались этого кувшина┘ - пишет Кавабата. - Руки госпожи Оота, руки Фумико, а Фумико - из рук в руки - передала его Кикудзи┘ А сейчас над ним колдуют грубые руки Тикако..." И как-то не по себе становится от мысли, что женщина с грубыми руками преподает искусство тядо, она изначально неправа, потому и некрасива, даже уродлива: у нее на груди огромное родимое пятно. Напротив, нежный образ госпожи Оота всегда связан с тонкими изысканными старинными предметами, "след ее помады" - красноватое пятнышко - на кромке керамической чашки.

"Быть может, иногда отец просил госпожу Оота поставить в кувшин сино розы или гвоздики. Или подавал ей чашку и любовался прекрасной женщиной со старинной чашкой в руках".

Кавабата, на европейский взгляд, слишком погружен в дзэн, он подолгу смотрит на вещи. Он ставит свою печать под высказыванием Моотори Норинага. Женские образы Кавабаты - это Утамаро, это гравюры укие-э.

Оттенки красок, нюансы света, полуоборот, полужест или полнота жеста, дополненная деталью японского костюма или европейского платья, подробностью интерьера, глубиной пейзажа - все выписано с изяществом и окончательностью. И все же нам трудно уловить прелесть горного перехода Фумико, описанного в ее дневнике, вставной частью входящем в роман. Женская японская литературная проза отличается большей подвижностью и благозвучней мужской. В прежние времена дамская проза даже графически была легче: вместо "мужских знаков" (иероглифов) отдавалось предпочтение слоговому письму. Дневниковые заметки от имени Фумико вернут неспешного читателя к классическим образцам, лежащим в основе японской литературы, в частности - к "Дневнику путешествия из Тоса в столицу" поэта Ки-но Цураюки (ок. 878 - ок. 945), в котором автор вел повествование от имени женщины.

Трудно в русском переводе оценить грамматическую красоту будущего времени, характерного для дамской прозы, но ход времени вообще у Кавабаты мы способны уловить.

Жизнь чашки черного орибэ с нарисованным папоротником из романа "Тысячекрылый журавль" началась в руках мастера Рикю в эпоху Момоямы (XVI век). Есть предание, что Рикю, желая вместить красоту в один-единственный стебель повилики, однажды срезал в саду все цветы. След печати старого мастера при желании нетрудно найти в романе: неявно, всего лишь эпизодом, останется в "Сэнба Дзуру" та самая повилика-асаго (по-японски "лик утра"): служанка ставит в трехсотлетнюю подвесную вазу единственный расцветший цветок асаго, которому жизни дано не более дня.

В романе Кавабаты нет случайного, нити увязаны простыми, красивыми узлами. Кавабата, тонкий ценитель чайной церемонии, помимо прочего предполагающей умение выбирать для павильона растения, узнает про цветок все возможное и, поняв его суть, ставит в вазу из тыквы, но любуется содеянным с детской непосредственностью служанки, которая, объясняя главному герою романа Кикудзи, почему поставила повилику в эту старинную вазу, говорит: "А я так просто┘ сама поставила... Ведь повилика ≈ вьющееся растение и тыква эта тоже". Кикудзи в первый момент разочарован объяснением служанки, правоту которой он понимает после долгого вглядывания в цветок и вазу.

Взгляд Кавабаты по природе - женский, ему не присуща героика, и лирика его произведений - в повседневности. "Один цветок лучше, чем сто, передает великолепие цветка" - это Кавабата. "Музыку хорошо слушать ночью. Когда не видны лица людей" - это Сей Сенагон.

И в самой Японии, и у нас, определяя место Кавабаты в литературе, его то относят к подражателям средневековью, то к неосенсуалистам, поминают незаконченный рассказ, написанный под влиянием Джойса... Приходилось слышать, как, подыскивая аналогии в русской литературе, Кавабату сравнивали с Буниным, например, или Набоковым. М.Эпштейну пришло в голову поставить имена Платонова и Кавабаты рядом - на мой взгляд, не так уж и неоправданно. Многие замечания Платонова, построенные на абсолютной логике, задумай я мистифицировать кого-либо из своих друзей, легко бы выдала за перевод с японского. Например: "Ласточки... смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был пот нужды..." Помните, как Фро, пытаясь духовно приблизиться к любимому, сожалела, что ей никак не по силам вообразить себя электрофарадой? Кавабата, как и наш Платонов, - люди, в замкнутом пространстве притчи преодолевающие многие расстояния ради любви, пока не становится "некуда жить" (Платонов), и однажды, "убирая в шкаф завернутую в фуросики чашку", Кикудзи подумает: "Не продать ли вместе с чашкой и кувшин сино, лежащий сейчас в глубине шкафа?" (Кавабата). Порождения Кавабаты медленно поднимаются в горы, проходят мимо храмов, едут в Киото и стремятся в Такэда, "самый прекрасный для смерти город", но кажется, что все это происходит только ради того, чтобы древнее сино поменяло хозяина и новые руки осторожно и благоговейно прикоснулись к старинной глине.

Но тогда, что тогда вся наша жизнь, вся жизнь, как не тень на сино?