Михаил Эпштейн. Постмодерн в России. - М.: Издательство Р.Элинина, 2000.

Сейчас о постмодернизме только очень ленивый не пишет. А Михаил Эпштейн начал говорить о нем одним из первых в России и уже десять лет на него из США смотрит. И обнаруживает такое, что при первом взгляде на новую игрушку как-то ускользало.

Например, странные сближения постмодернизма и коммунизма. Оба ставят под вопрос истину, индивидуальность, авторство, историю, свободу воли. Рассматривают личность только как представителя определенной группы или меньшинства. "Любой дискурс, даже чисто научный, художественный или философский, трактуется как дискурс о власти". Общая неприязнь к стилевому эксперименту, элитарности, усложненности. Не соцреалист какой-нибудь, а современный американский писатель Том Вулф жалеет, что ничто из сделанного великими писателями-модернистами "не указывало на их классовое или национальное происхождение", и призывает создавать "батальоны, бригады" писателей, таких, как Золя, и бросать их на изучение американской действительности. Общее стремление снять оппозицию массового и элитарного, использование клише вместо усложненных языков литературы, живописи, музыки модернизма. Коммунизм вылился в торжество идей, настаивающих на том, что только они и являются единственной реальностью, - в массовое производство симулякров. Коммунистическая идеология стала предельно эклектичной и приспособленной к требованиям момента: то она обвиняет патриотов в национализме, то интернационалистов - в космополитизме, сохранив в качестве догм лишь вольно толкуемые оксюмороны вроде "революционной законности". Эклектичен и соцреализм, который в идеологических целях использовал весь жанровый спектр мирового искусства - эзоповской басни до футуристического плаката. Цитата - непременная принадлежность любого советского текста. А постмодернизм также настаивает на своем доминировании в культуре...

Эпштейн, конечно, не расставляет знаков равенства: "коммунистической эстетике недостает игровой беспечности и иронического самосознания зрелого постмодернизма". И все же: коммунизм был утопией, устремленной в будущее, а постмодернизм претендует быть вечным настоящим - аналогом застоя, на протяжении которого в СССР накопилось более чем достаточно иронии и беспечности.

По логике Эпштейна, постмодернизм - скорее не отрицание модернизма, а доведение до предела / абсурда его идей. Сведение текста к чистой форме, всевластие критики - не постмодернистские достижения. И личность называл пустотой и "дырой в причинности" вполне модернистский философ-экзистенциалист Сартр. Модернистские революции порождали симулякры, семантическую пустоту. Например, революция сексуальная: там, где инстинкт "якобы пришел к господству, он всегда господствовал и раньше, - в реальных сексуальных отношениях, в интимной жизни людей. В действительности сексуальная революция была революцией сознания, которое научилось производить правдоподобные симуляции "чистой" сексуальности - тем более "экстатические", чем более абстрактные и рассудочные. Результатом сексуальной революции стало не столько торжество "природного" секса, сколько торжество ментальности над сексом, который стал зрелищем и товаром".

Другая не слишком приятная предпосылка постмодернизма - информационная травма. Человек не способен переработать обрушивающуюся на него информацию и скользит по поверхности, потому что на путь вглубь нет ни сил, ни времени. Причем "травма выбрасывает нас на уровень внешних раздражений, где мы испытываем опьянение пестротой и разнообразием, праздник нескончаемых различий. Да и сама травма действует как анестезия: лишь в первый момент она причиняет боль, а затем притупляет саму способность восприятия боли, парализует нервные окончания". А не успевающий за информацией общественно опасен. "Собственно, большевизм и фашизм - это восстание выкидышей прогресса против его сложностей и заморочек... Непонимание - страшнее недоедания, потому что голодному можно дать хлеба, а непонимающему нельзя дать идеи - он их не может потребить". Интернет только способствует бесконтрольному разрастанию информации, превращаясь в свалку данных, создаваемых кем попало по всякому поводу. Уже легче провести новый эксперимент, чем найти данные о ранее проведенных. Оказывается, что "создать нечто из ничего легче, чем найти нечто среди всего".

Постмодернизм успел в полной мере обнаружить свои крайности и свою абсурдность. "Конечно, в красном сигнале светофора можно прочитать следы прочих сигналов - зеленого и желтого (поскольку они соотнесены в рамках одной знаковой системы). Но если не прочитать в нем означаемого, т.е. мчащейся наперерез машины, то итогом такого деконструктивного подхода может быть гибель самого деконструктивиста". Эпштейн предлагает различать постмодерность - большую, как Новое время, эпоху, которая только начинается, и постмодернизм - небольшой, подобно модернизму, и во многом завершенный период. "Мы склонны распространять узкие, преходящие особенности постмодернизма, такие, как поэтика цитатности и пародийности, на новейшую эпоху постмодерности в целом, хотя они знаменуют лишь ее самые ранние, незрелые свойства".

И Эпштейн стремится заглянуть дальше, в постмодерность. Он напоминает о том, что первоначально Лиотар рассматривал постмодернизм "как возвращение к истокам модернизма, к игре чистого эксперимента, который предшествовал утопической и тоталитарной серьезности". Будущее - не "пост-", а "прото-", обещание, ожидание без предопределения, протеизм возможностей. Соответственно выбраны темы персональных эссе книги: Терц-Синявский, Вен.Ерофеев, Александр Генис. Важна мера - и Эпштейн говорит о деликатности и всегда запахнутом вороте рубашки Ерофеева, его равноудаленности "от упоенья высями и безднами", "от писателей-праведников и певцов-буянов", от спесивой гордыни трезвости и наглой гордыни пьянства. Важна легкость - и в текстах Гениса приветствуется "веселье без истерики и надрыва, которое не готовит себя к последним решениям... не противопоставляет себя ни метафизике или религии, ни, наоборот, пошлости и скуке массового общества, а отовсюду извлекает здоровый жизненный вкус, волю не к концу, а к продолжению". Причем веселье - "это совсем не стеб, размалывающий предмет разговора в мелкую пыль суетливого равнодушия, беспрерывных приколов, хохм и подначек... Веселость не должна быть самоцельной и изнуряющей, легко переходящей в скуку, но поддерживает интерес к предмету как существенному - и все же не настолько важному, чтобы объяснять собой все другие предметы".

"Столетию лень множить свои тускнеющие отражения в зеркалах все новых пародий... Нарастает чувство какой-то новой серьезности, проверяющей себя на смех - и не смеющейся". Эпштейн возвещает приход новой чувствительности, тонкой меланхолии, и хочет видеть его в "критическом сентиментализме" Сергея Гандлевского, в потеплении концептуализма у Тимура Кибирова. "Смелость постконцептуализма состоит именно в том, чтобы употреблять самые штампованные слова в их прямом, но уже двоящемся смысле, как отжившие - и оживающие". Но возникает предположение, что даже осознанная, смело произнесенная и согретая искренностью банальность так и останется банальностью.

Все-таки Эпштейн ищет на старом месте, последняя его статья о современной литературе датирована 1990 годом, нового поколения авторов он не знает, иначе обнаружил бы искомую медитативность и меланхолию ну хотя бы у Андрея Левкина или Шамшада Абдуллаева. (Перепечатка в сборнике статьи 1982 года о молодой поэзии - с цитатой из Евтушенко и неизбежными уступками советской лексике - выглядит странно. Разве что Эпштейн сделал это для демонстрации couleur temporale?)

Но важнее другое - открытость, игровое начало, взгляд вдаль. "Культуре снова позволено все, на что накладывал запрет постмодернизм: новизна, история, метафизика и даже утопия. Но они лишены... тоталитарных претензий... Автор не создает самую совершенную метафизику и не требует ее полнейшего осуществления, а цитирует одну из многих своих возможных метафизик, внутренне уже не совпадая с ней".