Мишель Турнье. Лесной царь: Роман / Пер. с фр. И.Волевич, А.Давыдова. - СПб: Амфора, 2000.

Пo непонятным причинам в течение довольно долгого времени интерес отечественных переводчиков к Мишелю Турнье сопровождался фатальным издательским неумением подобрать приличествующую случаю обложку. Положение, очевидно, серьезное, поскольку, занявшись исправлением ситуации, издательство "Амфора" прокололось - на сей раз - со справочным аппаратом. Так или иначе, в серии "Новый век", вслед за "Пятницей, или Тихоокеанским лимбом" появилось переиздание "Лесного царя" (1970, впервые на русском - "МИК", 1996).

А теперь подробнее, но осторожно, дабы не нарушить равновесия между загадкой и замыслом - оно у Турнье особенно хрупкое, как тельце ребенка в руках великана. Невыразимое блаженство - ощущать запах ландышей, исходящий от нежной кожи, и выковыривать сладкий мед из розовеющих ушек. Примерно так начинается роман - с чуть подрагивающего шепота, с интонаций, выворачивающих мир наизнанку, по которым можно безошибочно распознать извращение. В литературную копилку извращений Турнье добавляет еще одно - педофорию, эйфорию, христофорию (от "форере" - носить). Открывающая книгу глава написана в строгом соответствии с канонами распространенного жанра: тихий маньяк, интимный дневник, силы-союзники, соседи-сплетники, легкий самопсихоанализ, воспоминания детства и следователь с напряженно-добрым лицом.

Последняя глава "Царя" обладает все той же стилистической прозрачностью, но стиль как-то неожиданно оказывается иным. Начало а-ля Набоков незаметно перетекает в финал в стиле Ильзы Айхингер, австрийской основоположницы "литературы после Освенцима": экзальтированный символизм, угловатые контуры мемориала, шестиконечная звезда и слеза ребенка - куда там сдержанному раскаянию Гумберта Гумберта.

Два полюса, между которыми встроена поэма Гете о Лесном царе, безжалостно разрывают некогда целостную идентичность Людоеда, великого пожирателя мальчиков. Со стороны это выглядит просто: нельзя с точностью установить, кто людоед, а кто - мальчик, что по теперешним временам не невидаль. Если же заглянуть в израненную, нелюдимую людоедскую душу √ обнаружится страсть не менее пагубная, чем вожделение сырой человечины. Авель Тиффож, забитый школяр, простодушный парижский автомеханик, французский военнопленный и Лесной царь - как одержимый, собирает и связывает друг с другом символы злодейки-судьбы, пристально разглядывает события и собственные испражнения, пытаясь обрести наконец подлинное, нелюдимое людоедское "я". Каждое утро, просыпаясь от боли в груди, замечая в зеркале бандитскую рожу с черными косматыми бровями, зубы, покрытые зеленоватым налетом, каждый день, волоча за собой свое огромное тело, каждую ночь, засыпая, Авель Тиффож вытрясает из повседневности очередную порцию знаков, и, как на вертеле, прокручивает в уме совпадения. Голод неутолим. Удача охотника - точки "сгущений", области скопления символов, в детской спальне их больше, чем в школьном дворе.

Но когда плотность семиотического воздуха становится сопоставимой разве что с "Учеными записками Тартуского университета" - оказывается, что птичка упорхнула, пустая клетка позади. Точнее, "решетка", как сказал бы Авель Тиффож, а вместе с ним французские постструктуралисты, - сетка, которая накладывается на зашифрованное послание: "Теперь я лучше понимаю разницу между КЛЮЧОМ, который открывает нам только особый смысл сущности, и РЕШЕТКОЙ, которая полностью завладевает ею, а затем предлагает нашей интуиции разгадку, выводя ее на свет божий. Между ними существует различие фористического порядка, поскольку ключ несом своей сущностью (так замок несет обыкновенный ключ), тогда как решетка сама несет сущность, - так, скажем, железные раскаленные решетки несут тело мученика. Остается теперь понять процесс превращения ключа в решетку,:злокозненную инверсию, что превращает Крестонесущего в Крестораспятого".

Ага, запутались! - вот он, людоедский оскал неутомимой погони за знаком. На самом деле и здесь все не так сложно. Каждое утро, просыпаясь и замечая в зеркале собственную рожу, обросшую за ночь щетиной, Авель Тиффож обнаруживает себя в мире, составленном из символов, до боли доступных и до боли неуловимых, до боли белое легко может оказаться черным, как облачко на негативе, а истолкованная жизнь - превратится в безжизненное толкование. (Симулякры навострили мохнатые уши и приготовились выпрыгнуть из лесной чащобы).

Оттого начало и финал "Лесного царя" соотносятся друг с другом не как вопрос и ответ, а как звенья в механической машинке для сотворения инверсий: "Нестор открыл коробочку и торжественно произнес "Это гироскоп, ключ к совершенству". Штуковинка состояла из двух перпендикулярных стальных колец с общим центром. Внутри одного из них помещался довольно массивный диск из красноватой меди, пронзенный посредине стержнем, два острия которого входили в противоположные пазы второго кольца, устанавливая для него единую с диском ось вращения: "Тебе, Моявель, кажется, что вращается гироскоп. Но он-то как раз неподвижен! Это ты сам, вся Франция кружатся в танце. Только одна эта машинка умеет избежать всеобщего коловращения! Она - ось, вокруг которой мы вращаемся. Не бойся, возьми ее в руки": "Изобретено в 1852 году знаменитым физиком Леоном Фуко как доказательство вращения земли".

Этот узор не сложится никогда. Чем больше совпадений, тем сложнее их удержать в голове. Влияние Мишеля Фуко и значительно более поздний роман Умберто Эко мало что прибавят к сонму смыслов, кочующих по высохшему лесу теории, вдоль зеленеющих деревьев жизни, вместе с многочисленными лошадьми, зубрами и рогатыми оленями - стреляй не хочу. Жизнь, упорядоченная до звона в ушах, испещренная знаками непроходимая чаща - с головой выдает автобиографичность подхода. Мишель Турнье называл себя истолкователем мифов, коллекционировал фотографические образы, как и Авель Тиффож, а среди собственных поклонников особенно ценил детей.

Разорванное, мятущееся великанское "я", насухую втиснутое между первой и последней главой в узкие границы текста, окликается самыми разнообразными именами - помимо Авеля-людоеда-Лесного царя, это и Гаргантюа, и кентавр, и Дон Жуан пополам с Каменным Гостем. Но, пожалуй, особенно щемящее душу сопоставление опущено: подобно Квазимодо, Авель Тиффож мечется в перенасыщенном символами, безупречно структурированном пространстве, срастается с ним то спиной, то грудной клеткой, мучительно отдирает себя от собственной жизни, просыпается по утрам, замечает в зеркале бандитскую рожу с косматыми бровями, обросшую за ночь щетиной, и улыбается при мысли о невесомых мальчиках, что, как эльфы, проносятся перед глазами.

Впрочем, забудьте все только что прочитанное. Книга совсем не об этом. В дремучем лесу, в неприступном замке жил огромный великан-людоед. По вечерам за каменными стенами раздавались крики и стоны маленьких мальчиков, а чудовище огромными лапами подбрасывало поленья в печь. Ты тоже можешь попасться когда-нибудь, беззаботно собирая ягоды, - если не будешь слушаться.