Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / Книга на завтра < Вы здесь
Из мифа в миф переходя, здесь движется народ
Дата публикации:  9 Мая 2000

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Вячеслав Курицын. Русский литературный постмодернизм. - М.: ОГИ, 2000.

Вот и прошло то золотое время меж двумя великими эпохами, когда мне не пришлось бы выдумывать столь закрученной фразы для того, чтобы начать эту рецензию, а можно было с чистой совестью и без ее зазрений начать так: "Нынче модно рассуждать о постмодернизме", - или: "Постмодернизм нынче в моде". С тех пор что-то произошло с постмодернизмом и с модой, что-то, я бы сказал, хорошее, теплое, как будто все встало на свои места. Как будто триумфальная интервенция постмодернизма в тело нашей культуры завершилась блаженным состоянием гомеостаза, апофеозом здорового консерватизма и жанровой чистоты. Про это и написана книжка Курицына, в том смысле, что постмодернизм явлен в ней не только как интенция или стратегия, но и как текст, с которым эта стратегия работает. И в этом смысле она гораздо более "пост", нежели иная из описанных в ней самой. Дело в том, что автор в ситуации постмодерна хотя и исчезает как субъект высказывания, это не мешает ему оставаться субъектом уникальной литературной стратегии, субъектом игры с читателем, субъектом авторского права, получающим свои гонорары. Об этом писал Гройс, об этом пишет и сам Курицын. Авангардная аутентичность и целостность сохраняется теперь за рамками текста и позволяет полностью уничтожить единство и целостность самого текста.

А что же Курицын? Положим, копирайтом на данный продукт он обладает (о чем можно прочитать в самом низу страницы 2). Положим, он реализует определенный замысел. Но этот замысел состоит скорее в том, чтобы как можно более самоустраниться, показать именно свою банальность, даже ходульность, избежать любой изобретательности и оригинальности, обнаружить пустоту в сердцевине "постмодернистского" субъекта - то есть не в самом тексте, что уже давно и с успехом сделано, а за его пределами - там, где создаются концепции и ведется работа над имиджем. Судите сами: текст книги предваряет Предуведомление - так, как у Пригова. Курицын просто повторяет чужой жест, никак его не обыгрывая, хотя, казалось бы, он мог бы обойтись и вовсе без него, обозвав эту страничку текста "Вступлением" или оставив без названия. Но именно очевидность этого пустого повторения сразу же лишает автора всей его таинственности и сакральности. Он отказывается навязывать читателю не только смысл, но и правила игры, точнее, отказывает себе в удовольствии понравиться читателю своей продвинутостью и непохожестью на других. Так что "автор" становится ремесленником, более или менее удачно сработавшим некий продукт, предназначенный для продажи, причем продукт явно не "авторской" работы. Это положение дел Курицын не хочет до конца осознать, кокетливо называя свою работу "дискурсивно сомнительной" и даже "ущербной", поскольку, мол, в ней строится систематическое высказывание о явлении, внутри которого преодолевается система как таковая. Но ведь это означает только то, что не существует системности как таковой, как особого независимого от объекта методологического принципа, чуждого ему в некоторых случаях. Ничто постмодернизму не чуждо, в том числе и системность, в противном случае она бы и определяла его идентичность.

"Хорошо, если текст сам определяет пути и способы своей профанации". Здесь мы видим желание автора ускользнуть от ответственности за разрушение своего идеального образа - образа хитрого и умелого стратега, создающего "настоящий" постмодернистский текст, и тем самым сохранить себя в роли демиурга, однажды создавшего мир, а затем позволившего ему по своей воле погрязать в греховности. На наш взгляд, автор должен сам себя утвердить как субъекта фундаментальной нехватки, как расщепленного, пустого субъекта, не обладающего никаким сверхценным объектом вроде стратегии или изначальной воли, чтобы не обманывать читателя и позволить ему освободить свое наслаждение текстом, не омраченное внешним принуждением.

Подчеркнутая систематичность изложения настолько обнажена, что делает текст похожим чуть ли не на школьный учебник. В первой части, составляющей треть всего объема книги, последовательно сопоставляются две конфликтующие культурные парадигмы - авангардная и постмодернистская, что само по себе - чисто структуралистский прием. Однако с учетом нового статуса автора этот прием лишается всей своей идеологии, становясь лишь заученным движением руки ремесленника. Автор считает важным подчеркнуть, что не существует ничего такого, что можно было бы назвать словом "постмодернизм". В лучшем случае это чистая интенция, или фигура речи, не связанная с определенным субъектом (что не мешает ему реализовывать эту интенцию особым запатентованным способом). Далее следует перечень характерных черт постмодернистской ситуации, про которые все уже читали. Относительно авангарда достаточно отметить, что автор в его трактовке следует за Гройсом. А вот собственно "русский литературный постмодернизм" мало-помалу начинается как серия современных авангарду, но принципиально отличных от него типов реакции на ситуацию смерти бога. Сюда попадают акмеизм, в том числе Мандельштам и Ахматова; Маршак, Олеша, Осоргин, Набоков, Хармс, Габрилович, Роскин, Зощенко, Вагинов и прочие литераторы из того же круга. Отдельно подчеркивается антиавангардизм Чехова. Вот перечень черт, характеризующих мировоззрение и произведения тех или иных фигур из этого списка: вещность, посюсторонность, отсутствие многозначительности, зрелищность, жанр перечня, умение ощутить себя как другого, размытие фигуры автора, смешение автора и персонажа, обращение к "профанному" материалу, камерность, антидогматизм, творчество как ремесло...

В оставшейся части рассказывается про "собственно" русский литературный постмодернизм. По поводу метода изложения сам автор пишет: "Строго говоря, сегодня мы работаем в... наиболее примитивной из всех возможных методик: берем категорию и сообщаем, что у такого-то писателя есть следующие случаи ее употребления. Нас самих этот метод изрядно смущает, - единственное, чем мы можем утешаться - что отдаем себе отчет в его ценности". Минимум анализа, обширные цитаты и пересказы - все это с точки зрения идеологии научности является недостатком. Секрет в том, что у намеренно использующего такую технику Курицына все это не превращается в достоинство, поскольку сама идея "достоинства" или "соответствия идеалам" уже деконструирована тем фактом, что автор больше не воображает себя вместилищем высших ценностей (в том числе, как ни парадоксально это звучит, и высших ценностей "постмодернизма" как некой идеологии). Но и "недостатками" все это тоже перестает быть. Книжка как продукт ремесла вообще исключает любые к себе требования, кроме одного: некий текст должен быть нанесен на некую поверхность таким образом, чтобы обеспечить сам процесс чтения - потребления книжки. Впрочем, это требование вовсе не обязательно, так как кого-то может вполне устроить книга в красивом переплете и с чистыми страницами (тогда в них можно незамедлительно создать отверстие для хранения долларов или пистолета).

Жанр рецензии не дает нам возможности даже упомянуть хотя бы некоторые фамилии (как то: Сорокин, Пригов, Рубинштейн, Р.Кац и прочие) из числа фигурантов курицынской книжки. Но вот заключение произнести надо. Итак, постмодернизм в силу обретения автором нового универсального места вполне законсервировался, идеологизировался и осмыслился. Отказ от этой всеобщности иронии и эклектизма ведет ко множеству локальных жанров, поддерживающих свою чистоту. Эту ситуацию Курицын называет постпостмодернизмом. Вместе с тем сам Курицын вполне осуществляет свой постпост-проект в рамках текста данной книжки, жанр которой можно обозначить как "учебное пособие для студентов бог знает каких специальностей и не только для них". Согласимся также и с последним тезисом этого информативного издания, полезного во всех отношениях: постпостмодернизм - это "уточнение, уплотнение представлений, конец героической эпохи постмодерна, конец битвы за места под солнцем, у кормушек, на экранах и на страницах. Постмодернизм победил, и теперь ему следует стать несколько скромнее и тише". Теплое, душу греющее такое завершение эпохи.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Ирина Каспэ, Авель очень любил детей /05.05/
Мишель Турнье. Лесной царь. - СПб: Амфора, 2000.
Ксения Рагозина, Две мертвые тайны Мориса Метерлинка /04.05/
Морис Метерлинк. Разум цветов; Жизнь пчел. - СПб.: Амфора, 1999.
Ксения Зорина, Подросток былых времен /03.05/
Генрих Белль. Бешеный пес: Рассказы. - М.: Текст, 2000.
Роман Ганжа, (Герм)афродита Люблянская /26.04/
Рената Салецл. (Из)вращения любви и ненависти. - М.: Художественный журнал, 1999.
Андрей Мадисон, Путешествие в Басё /26.04/
Мацуо Басё. Избранная проза. - СПб.: Гиперион, 2000.
предыдущая в начало следующая
Роман Ганжа
Роман
ГАНЖА
ganzha@russ.ru

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100





Рассылка раздела 'Книга на завтра' на Subscribe.ru