Паскаль Киньяр. Секс и страх. - М.: Текст, 2000.

"Секс и страх" Паскаля Киньяра, выпущенный в 1994 году "Галлимаром", теперь переведен издательством "Текст". Читателю знакомы восхитительные киньяровкие "Записки на табличках Апронении Авиции" того же "Текста" и, возможно, "Все утра мира", изданные "МИК".

Мировоззренческий пафос "Секса и страха" ясно излагает сам автор на последней странице: "Зрелище неприкрытого совокупления людей вызывает у нас возбуждение, от которого мы защищаемся либо похотливым смешком, либо пуританским возмущением. Древние римляне, начиная с правления Августа, избрали для себя средством защиты страх. Это было настоящее потрясение, и его последствия оказались куда более важными, нежели христианизация Империи и... открытия Нового Света в 15 веке: американцы... по-прежнему руководствуются этой системой страха и производят на свет детей, уже в материнском чреве зараженных ужасом, источник которого следует искать возле белых тог римского Сената".

Зарождение унаследованной средневековьем и Америкой системы страха Киньяр весьма убедительно обнаруживает в имперском Риме времен правления Августа. Его занимает непостижимая метаморфоза: превращение радостной, точной эротики греков в испуганную меланхолию римлян. Христианство, по Киньяру, было лишь следствием этой метаморфозы; оно восприняло эротику в том состоянии, в каком ее переформулировали вдохновленные принципатом Октавия Августа римские чиновники.

Киньяр размышляет над трудным римским словом fascinatio - завороженность. Латинское fascinus - это перевод греческого слова phallus. Завороженность фасцинусом - первая из восьми ключевых особенностей римского самоощущения, которые исследует Киньяр в шестнадцати главах своей книги. Он называет зачаровывающим то, что "сохраняется даже за пределами удовлетворенного желания, даже в самом средоточии радости, которое оно дает".

Посвященные фасцинусу песни лежат в основе изобретения римского романа - satura. Свойственный этим книгам и римским зрелищам lubidrium, т.е. насилие - вторая особенность римской загадки, заворожившей Киньяра.

Фасцинус останавливает и завораживает взгляд до такой степени, что взгляд не в силах от него оторваться. "Влечение, завороженность - это восприятие мертвого аспекта речи. Вот почему этот взгляд всегда уклончив". Уклончивый, а потом застывший взгляд римских фресок - это еще одна сторона странного превращения, постигшего греческую эротику в имперском Риме, - и предмет пристального анализа автора. "Фрески суть трагическая квинтэссенция книг".

Еще одна важная для Киньяра особенность имперской сексуальности - размножение демонов и богов-посредников в тройном анахорезе (эпикурианском, затем стоическом, наконец, христианском). Фаллонесущие божества, защищающие потенцию, мутируют в ангелов-хранителей.

Ни греки, ни римляне не делали различия между гомо- и гетеросексуализмом. Они противопоставляли фаллос всем отверстиям человеческого тела. Греческая педерастия была ритуалом социальной инициации. В ритуальном совокуплении мужчины с мальчиком сперма взрослого наделяла ребенка мужественностью. Запрет на пассивность (считавшуюся постыдной) распространялся в Риме на всех свободнорожденных граждан любого возраста. В Греции подобный запрет касался свободных граждан с того момента, как у них начинала расти борода. Запрет на фелляцию и пассивность - это пятая тайна, к которой Киньяр подбирает ключ (возможно, отмычку).

Зооморфные упражнения Рима греки назвали бы Египтом рода человеческого, а современные люди - бессознательным. Речь идет о животном начале, имеющем продолжение, а также вторичном возвращении в тело посредством снов. Рим вверг Грецию в животное состояние, возвращая мифам животные формы, от которых отказались греки. Универсальное описание хрупкого и пугающего антропоморфоза с минимумом человеческих черт дают "Метаморфозы" Овидия. "Великие римские романы Петрония и Апулея ясно выражают этот страх". Животные превращения и их противоположность (антропоморфные романы) - еще один исследовательский акцент Киньяра.

Со вкусом прописано отвращение к жизни (впервые проговоренное Лукрецием), taedium, сгустившееся в Древнем Риме и как знамя пронесенное через века. "Отцы-пуритане привезли с собой не столько Библию, сколько taedium, сколько ненависть и беззастенчивую жестокость, которыми дышат книги Сенеки и Светония и которая угадывается у Тацита, словом, то, что заставляло их бежать из Старого Света". Это седьмая грань волшебного кристалла латинской сексуальности, отполированная Киньяром.

И, наконец, превращение castitas - специфического целомудрия, типичного для матрон времен Республики, в самоограничение мужчин - анахоретов христианства. Сознание греховности плоти, страх перед вожделением вылились в презрение к внешнему, мирскому и в ужас перед картинами ада. "Ад остался прежним - этрусским, греческим или месопотамским: это зверь всепожирающий". И вот еще: "Все тянется к чистоте, стремясь скрыть изначальное соитие. И это стремление зовется историей".

В глубине этих обозначенных Киньяром граней мерцает темное пламя страха. И делает их прозрачными.

Текст книги насыщен латынью, проясняющей многое. Это многое несет в себе сексуальность и страх Рима, этимологическое смятение зачатия. Этимология - это возвращение словам их первоначального смысла, т.е. искусство припоминания, а в том, что касается памяти, античности можно доверять. Мнемотехника памяти, свойственная античной устной литературе, обнаруживает сходство с римской изобразительностью (художник по-латыни - творящий искусственное - artifex). Фабий Квинтиллиан уподоблял память зданию, где человек обходит все помещения в поисках предметов, положенных туда искусственно. Цицерон рассказывает о технике припоминания, основанной на мысленном представлении сгоревшего дома со многими комнатами и на восстановлении целых фрагментов речи исходя из образов (imagies - посмертных масок) слов.

Киньяр восстанавливает руины римского дома от его греческого фундамента, от жизнерадостной, творящей космос сексуальности. Для того, чтобы понять метаморфозу, приключившуюся с нею за 30 лет (с 18 г. до н.э. по 14 г. н.э.), Киньяр перебирает кучу камней из разных столетий. Он возвращает Риму аристократическое равенство, вытесненное на загородные виллы иерархической сексуальностью и рабством. Он открывает упругие латинские корни христианства и европейской цивилизации - совсем не те, к которым мы привыкли; этот возврат к корням подобен этимологическому открытию, т.е. припоминанию.

Осмысливая остатки фресок и обрывки пергаментов, Киньяр отнюдь не считает их типичными образцами исчезнувшего целого. Он вольно обращается с первоисточником, часто предлагая вместо него собственное его прочтение, чуть смещая контекст или меняя акценты. Это часть авторской игры с читателем, атрибут современного эссеистического письма. Чтобы оценить эту игру, необходимо знакомство с античным фоном и контекстом высказывания - критичный, доброжелательный и исчерпывающий комментарий Н.Гринцер возвращает смещенный контекст и позволяет сравнивать идеи Киньяра с реальными источниками, на которых эти идеи возникли. Кроме того, "для французского читателя латинские корни слов выглядят естественнее и роднее - не скажу понятнее".

Масса сведений из области археологии нравов позволяют с интересом читать книгу с любого места, но сосредоточенное домашнее чтение доставит несравненно большее удовольствие. Odi concubitus qui non utrumque resoluunt¹, если допустимо сказать такое о книге.

Примечание:

¹ Я ненавижу объятия, в коих один или другой не отдается полностью. √ Овидий. Наука любви, 2, 683