Роберт Ирвин. Арабский кошмар. Плоть молитвенных подушек: Романы / Пер. с англ. В.Когана. - СПб.: Симпозиум, 2000.

Предисловие к книге может ввести в заблуждение. Автор - историк-арабист, в книге обещан прихотливый восточный орнамент и принцип "рассказов-в-рассказах", знакомый читателю по "Тысяче и одной ночи" или "Рукописи, найденной в Сарагосе". Упоминается Умберто Эко. Думаешь, что книга будет содержать какой-нибудь "местный колорит", какие-нибудь популярно изложенные исторические сведения, какую-нибудь игру, "интересную как профану, так и специалисту".

После такого предисловия первые страницы раздражают. Местный колорит совершенно неубедителен, все описания ограничиваются небольшим количеством уже где-то читанных фраз, написанных посредственным языком. (Город "безмятежно грелся в лучах желтого предзакатного солнца".) Действие романа происходит в XV веке, но герои говорят и мыслят на современном языке, причем не знаешь, автора или переводчика винить в халтуре. Думаешь: что за вкус, что это за гора "снялась с места и двинулась к нам в гости", откуда (не с Востока) и куда (не на русский язык) совершила она свое перемещение?

Тогда перечитываешь внимательнее начало книги. В нем не очень много восточного. Эпиграф взят из интервью Пиаже (или Пьяже) с семилетним ребенком. Принадлежащая рассказчику фраза, с которой книга начинается, почти полностью совпадает с началом "Поисков утраченного времени", можно даже предположить, что в оригинале совпадение было полным. Книга Пруста в переводе Любимова начинается так: "Давно уже я привык укладываться рано". Герой Пруста тоже засыпает в кровати с книгой, путая реальность, прочитанное и сновидения. Интереснее всего у Пруста описание пробуждения. Проснувшийся человек не сразу понимает, где он находится, в первую секунду он даже не помнит, кто он такой, все, что у него есть, - простое ощущение собственного существования, но такое ощущение может биться и в груди у животного. Воспоминание, словно помощь свыше, вытаскивает из небытия, оно восстанавливает все века цивилизации, окружающие предметы обретают смысл. Дальше Пруст пишет: "Быть может, неподвижность окружающих нас предметов внушена им нашей уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы, неподвижностью того, что мы о них думаем".

Только благодаря помощи свыше проснувшийся человек продолжает быть тем, чем он был раньше (впрочем, откуда эта уверенность?). В первую секунду после пробуждения он еще не обладает личностью, да и мир вокруг кажется частным следствием общего закона. Ну почему, право, лучший драматург тысячелетия - Шекспир? Разве пробудившийся не пребывает в мире возможностей, разве нет в Шекспире чего-то необязательного, что с трудом выдерживает соседство с миром сновидения? Разве нельзя проснуться однажды в мире без Шекспира?

Действие "Арабского кошмара" происходит именно в голове у только что проснувшегося человека. "В высшей степени приятно... когда лежишь, подперев книгу коленями, чувствуешь, как тяжелеют веки, и уносишься в сон, уносишься далеко-далеко, да так, что поутру трудно понять, где кончилось содержимое книги и начались сновидения. Лучше всего для подобной цели подходит повествование о нравах и обычаях какого-нибудь экзотического народа". Сон рассказчика мог быть и сном Пруста. Местом действия книги выбран Каир, но только потому, что в нем легко будет смешать жизнь со сновидениями. Слово "экзотика" не зря появляется уже на первой странице. Позже в повествовании несколько раз дело будто бы близится к тому, чтобы рассказать о чем-нибудь экзотическом, но каждый раз такой рассказ не получается. Синтаксис здешнего "Востока" всегда враждебен его семантике и всегда выходит победителем.

Мне кажется, что о снах Ирвин написал лучше, чем это когда-либо удавалось Борхесу. Самый примитивный подход к снам в литературе подразумевает четкую границу между реальным миром и миром сновидений: иногда читатель не сразу понимает, что читает описание сна, но как только он это понял, граница застывает, и он оказывается по определенную ее сторону. Другой вариант разговора о снах подразумевает переведение содержания сновидений на повседневный язык, и со временем движущей его силой становятся внутренние дефекты этого самого повседневного языка. Такой разговор показывает постороннему слушателю условность понятия реальности, но не конструктивен, поскольку вовлеченного в разговор всего лишь переводит из пространства одного сновидения в пространство другого. Допустим, мы выбрали десять ключевых слов, которые связывают наши сны, наш язык и наше истинное существо. Даже если мы сможем доказать, что связь эта неразрывна, стоит только честно взглянуть на бесконечный мир сновидений, чтобы сделать единственно корректный вывод: наше истинное существо с его языком и его ключевыми словами только кому-то снится.

Борхесовское описание снов имеет математический привкус, унаследованный от Льюиса Кэрролла, не зря именно из него взят эпиграф к "Кругам руин". Оно правильное, поскольку истощенному снами сознанию только и остается мертвый каркас математики, но не очень интересное. Что касается Ирвина, то кажется, что понять дух его книги лучше всего можно с помощью двух эпиграфов к сборнику Йетса Responsibilities. Второй звучит так:

How am I fallen from myself, for a long time now
I have not seen the Prince of Chang in my dreams.

Еще важнее первый: In dreams begins responsibility. Из этого справедливого утверждения Ирвин, похоже, делает следующий вывод: In dreams responsibility dies. Или так: All responsibilities are mere dreams. Книга исследует сонную природу человеческого существования, доказывая, что все предметы реальности суть только застывшие формы чьих-то снов.

Собственно, в этой идее нет ничего особенно оригинального. Любой здраво размышляющий о человеческой природе придет к выводу, что we are such stuff as dreams are made on. В мире Ирвина смысл любых действий приходит из снов. Герой может сколько угодно просыпаться и переходить из одного сна в другой - его существо при этом не меняется.

Достаточно часто в литературе встречается игра, когда читатель должен догадаться, что герой спит, прежде чем тот сам проснется. Какие-нибудь мелкие приметы нереальности, каламбуры и дурацкие совпадения явно говорят, что действие происходит во сне, но герой об этом не подозревает, а потому передает свое неведение читателю. Здесь такая игра тоже как будто есть, но увлекшийся ею читатель приходит к довольно странному результату. Вовремя заметив приметы сна в повествовании, затем догадавшись, что пробуждение героя было ненастоящим, потом еще раз, читатель наконец до того доводит свою чуткость к сновидению, что находит его признаки и в той реальности, в которой он будто бы сидит и читает книгу Ирвина. И это, собственно, и есть правильное состояние для чтения. Любые поступки человек совершает во сне, но это не значит, что они от этого теряют значение - наоборот, сны связаны друг с другом, последствия каждого действия переходят во все другие сновидения. Один поступок нельзя объявить более важным, чем другой, только потому, что один приснился, а другой нет.

В предисловии утверждается, что книга принесла Ирвину всемирную известность и была переведена на все европейские языки, но то, что можно прочесть в интернете, вызывает в этом сомнения. Странно было бы, если бы правила, выдвигаемые Ирвином для его персонажей, не распространялись на него самого. Все герои так или иначе рассказывают истории, которые со временем оживают своей жизнью и делают своим предметом самого рассказчика. Упомянутая свобода проснувшегося оказывается мнимой.

Рассказчик, который может бесконечно насиловать реальность, заплетая все окружающее в орнаменты, воплощая любое существо в слово, связанное с бессчетным количеством других слов, обнаруживает и свою такую же призрачную природу. Номинальный рассказчик, словами которого книга начинается, ближе к концу гибнет, но история продолжается. Текст пропитан разнообразными цитатами и намеками, большая часть из которых, кажется, теряется при переводе. (Один намек все-таки расшифрую; на стр. 61 про персонажа говорится, что он родом с гор Атласа; у Геродота (IV.184) про жителей этих гор написано: "Рассказывают, будто они не едят никаких живых существ и не видят снов".) Надо думать, что для тех мест, которые в переводе вызывают только смутное ощущение dеjа vu, в оригинале можно было бы установить какие-то совершенно точные источники. Без этого, однако, можно прожить совершенно спокойно, поскольку глупо было бы отвечать на вопрос "Где же я это видел?" точным указанием - "Вот здесь". У Ирвина dеjа vu куда сложнее, потому что сначала возникает вопрос "Кто видел?", а ответить на него почти невозможно.

Кажется, что основной темой Ирвина остается все-таки способность созидания текстов алгебраически мертвых, но странным образом долговечных, переносимых и переводимых. Самой интересной темой для размышления остается вопрос "А что эта книга говорит о самой себе?".

Под конец добавлю: у меня есть надежда, что никто в действительности не подумает, что книга написана о том, о чем шла речь выше.

Вот две строфы из Мандельштама:

Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне...

И если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Все исчезает - остается
Пространство, звезды и певец!

После книги Ирвина эти слова звучат как-то по-другому.