А.А.Аствацатуров. Т.С.Элиот и его поэма "Бесплодная земля". - СПб.: Издательство С.-Петербургского Университета, 2000.

Элиот человек неприятный, неприятный почти всем. Это его свойство, безусловно, говорит о его цельности. В мире, в котором где угодно встречаешь "the fool, fixed in his folly", думающего, что "He can turn the wheel on which he turns", в котором для писателя Павича история разделилась на прошлое, то есть время, когда люди жили без компьютеров, и будущее, когда люди от компьютеров не оторвутся, в мире, в котором fools соревнуются в смелости прогнозов о великой миссии интернета (на меня лично наибольшее впечатление произвел fool, говоривший, что интернет наконец позволит находить объективную ценность каждого текста), короче говоря, в мире полых людей Элиот не должен быть никому приятен.

Трудно найти другого поэта, который столько внимания уделял бы критике. Согласно Элиоту, любой текст имеет смысл только в контексте всей литературной традиции, так что значение и ответственность критика очень велики: он помогает читателю выработать чувство прошлого. Это, в свою очередь, имеет и этический смысл, поскольку от истории нельзя уйти, ее можно только повторить. Следование традиции помогает осознавать реальность такой, какова она есть, закрывающий же на традицию глаза служит миру сему (разумеется, это христианские взгляды), а мир наш -

Элиот также много писал об истории критики. Для него был важен тот факт, что в каждый момент настоящая литература занята взаимодействием с действительной реальностью (момент появления реализма как универсального метода означает, очевидно, полное исчезновение контакта с реальностью, забвение ее былого существования), поэтому история критики нужна для сохранения жизни в современной литературе. Элиот очень часто употребляет слово "чувствительность", это для него есть умение замечать изменения в мире, вообще любые оттенки и различия. Нельзя позволить себе перестать создавать поэзию, поскольку это влечет утрату способности использовать язык как действенный инструмент для выражения различных чувств, а от этого гибнет и литература прошлого, которую мы по причине огрубления чувств перестаем понимать. Кроме того, литература, не равняющаяся на традицию, пьет из нее соки, бесчисленными бездумными повторениями лишая ее смысла.

Итак, критика важна так же, как и любое средство усложнения восприятия и упрочения чувства традиции. Элиот очень много бился за то, чтобы отвести поэзии определенное место, выделить то, что относится именно к поэзии, а не к философии, религии, политике и т.д. Согласно его взглядам, Поэт с большой буквы, с регалиями и авторитетом означает невиданный упадок поэзии. Однако желание Элиота быть собственно поэтом не спасло его от желающих сделать его кем-нибудь еще. Он не избежал общей участи, поэтому нет, пожалуй, плоскости, на которую бы его взгляды и поэзия не были бы спроецированы.

Смысл проецирования заключается в том, чтобы определить какой-нибудь претендующий на абсолютность взгляд на поэзию (в действительности говорящий о том, что в определенный момент истории многими людьми историческое чувство было утеряно похожим образом), а после доказывать, что этому взгляду поэзия Элиота не соответствует. Самая примитивная вещь, которую можно было бы сделать с Элиотом, - объявить его Авторитетом, и это, разумеется, было сделано. После этого еще долгие годы слышны отголоски спора о том, открывал ли Элиот поэтов-метафизиков, хотя непонятно, откуда взяли, что он готов был принять на себя эту заслугу.

Замечательной по своей чудовищности является теория Харальда Блума, очень модная теперь в Америке. Блум превращает историю литературы в череду демонических личностей, страдающих от боязни влияния на них предшественников. Простой читатель делается свидетелем борьбы великих людей, от этого, наверное, растет производительность труда, поскольку, как сказал Эмерсон, "when I have been reading Homer, all men look like giants". Теория Блума замечательна и по своей полной противоположности всему, что писал Элиот, - как полным смешением всех возможных методов, так и очевидным демонизмом. Разумеется, Элиот тоже становится ее врагом, поскольку он был против того, чтобы человек открыто говорил о том, что у него на душе. Не возразишь.

В России Элиот отражается достаточно странно. Я лично не могу представить себе человека, который одновременно читал бы прозу Бродского и Элиота. Все, чего, по мнению Элиота, поэту говорить нельзя, Бродский говорит. Будучи образцом абсолютной безвкусицы (впрочем, что возражать - это ведь поэт "на нервах"), Бродский в каждом своем слове противоположен тому духу точности и ответственности, которым проникнут Элиот. Мне кажется, что только тот, кто читает Элиота "не понимая ничего", способен выдержать больше страницы Бродского. Бродский вообще к Элиоту был совершенно равнодушен и не проявлял никаких признаков его понимания. Это ясно из стихов на смерть ("будет помнить лес и дол"); из мелких высказываний вроде слов о том, что "sky / Like a patient etherised upon a table" плохо, потому что Пушкин уже написал "Нева металась как больной", а это проще и доступнее; из его признания, что он переводил "Четыре квартета", но получилось плохо, потому что вышло много отсебятины (переводил бы уж сразу книгу Иова или Нагорную проповедь - ну добавил бы что-нибудь от себя, почему нет?). Однако самые страшные слова, которые говорит Бродский об Элиоте, слова, в которых мне видится приговор, касаются сравнения текстов Элиота и Мандельштама о Данте. С точки зрения Бродского, Элиот провинциален, а Мандельштам европеец ("тоска по мировой культуре"), потому что Элиот о Данте пишет вяло, а Мандельштам с любовью. Но "Разговор о Данте" текст совершенно не европейский, он мог быть написан только в ситуации полной катастрофы и гибели культуры. Мандельштам видел кругом обнажение мяса реальности, "Разговор о Данте" по-настоящему открывает и препарирует нервы культуры. Но говорить, что о Данте нельзя писать так, как писал Элиот, значит низводить "Разговор о Данте" до циркового номера. Поэт имеет право делать с реальностью что угодно - но не потому, что за это хорошо платят, и не потому, что это эффектно выглядит. Если мы воспринимаем "Разговор о Данте" просто как "хороший" текст ("больше бы таких текстов"), то это значит, что мы полностью лишились чувствительности, это значит, что литература наша всегда будет провинциальной.

Не слишком большое удивление вызывает предисловие к сборнику переводов Элиота, эпиграфом к которому взята цитата из Новалиса, а дальше приведена чудовищная смесь имен, цитат и обозначений. Возможно, там и есть что-то здравое, но сам стиль текста ужасен. Элиота интересовали различия предметов и идей, а не их однородность. Болезненна первоначальная мысль о том, что о поэзии надо говорить с "шумом и яростью", что одно смешение больших имен и идей может принести какую-то пользу.

Наконец речь дошла до рецензируемой книги. Большая ее часть посвящена разбору "Бесплодной земли", который проведен, видимо, с учетом всей возможной литературы. Разумеется, не совсем ясен контекст споров об этой поэме (в нескольких местах встречаются упреки в адрес критиков, склоняющих разговор о "Бесплодной земле" в сторону вульгарных мифологических и т.д. трактовок; существование таких критиков неудивительно: есть же люди, считающие что "Улисс" - это такая написанная с помощью "потока сознания" вещь, в которой очень много штучек для "интеллектуалов"). Подробно описано мировоззрение, которое на одинаковых основаниях проявляло себя в поэзии, критике, да и в практической жизни. Картина получается убедительная и внушающая большое уважение (слова Борхеса о том, что Валери - личность куда крупнее, чем Элиот, вызывают сильные сомнения). Хотелось бы, конечно, подобной работы и о других вещах Элиота, допустим, о "Четырех квартетах". В книге убедительно объяснено, каким образом честный подход художника к искусству заставляет его приговаривать свой мир к исторической смерти, но кажется не вполне очевидным, что тот же приговор Элиот сохранил и в своих поздних вещах.

Элиот писал: "Я больше всего благодарен критику, который может убедить меня посмотреть на то, чего я раньше никогда не видел или смотрел только глазами, затуманенными предрассудком; критику, который сумеет развернуть нас лицом друг к другу и затем оставить наедине". Эту задачу (развернуть лицом к Элиоту) книга А.Аствацатурова выполняет очень добросовестно, но в результате она оставляет с Элиотом именно наедине, так что сказать о ней нечего, кроме того, что это очень хорошая работа, автор которой, кажется, не поддался ни одной из подстерегающих исследователя слабостей. Впрочем, естественно, что книга, написанная об авторе, который так много и подробно говорил о том, каковы должны быть добродетели литературного исследователя, сама отличается этими добродетелями. Мне кажется, что в отечественной филологии часто просматривается желание "научить читателя понимать стихи", "объяснить, что такое литература и из чего она делается", что, вообще говоря, есть хамство и явный пережиток эпохи дефицита. Обычно добавляется еще, что "культурный человек обязан понимать поэзию" и т.д. Для Элиота понятия обязанности и ответственности никогда не были отвлеченными, поэтому он четко отделял ответственность, которая может быть только перед богом и совестью, от поэзии, на которую у свободного человека есть право. Рецензируемое исследование, дающее все, что должно дать исследование, свободно от того, чего в исследовании быть не должно.

• Книга на вчера: "Соблазн и воля" Александра Секацкого
• Полный список книжных обзоров