Г.Р.Державин. Записки. - М.: Мысль, 2000.

Увидел свет полный текст "Записок" Державина.

Десятилетие назад это событие, по всей вероятности, так и осталось бы незамеченным. Появись державинские мемуары в 1980 году, их судьба предсказывалась с легкостью: пара сотен страничек текста, непременный литературоведческий привесок: "Гавриил Романович в контексте...", "Записки" как квинтэссенция...", "Народно-освободительная война Емельяна Пугачева и..." На кривой козе удалось бы протащить Ходасевича, и... о счастье! Тайный орден свободолюбцев отмечает очередную победу над Главлитом: водка, "Слънчев бряг", похмелье, головная боль...

Сомневающиеся с порога отсылаются к "Анакреонтическим песням" (серия "Литературные памятники", Москва, 1987, тираж 25000 экз., печать офсетная, гарнитура Академическая). 230 листков со стихами, 230 - с комментариями: полезно, скучно, ни о чем.

Сегодня все иначе. И мы другие, и, сдается, Державин принялся писать как-то плотнее, строже. Растет старик. Даром что вспомогательный аппарат падает. Комментарии к "Запискам" занимают меньше полусотни страниц, до восьмидесяти процентов которых составляют замечания самого Державина да уточнения Я.Грота и П.Бартенева, безусловно лучших знатоков державинского творчества, но, как бы это помягче сказать, живших в девятнадцатом веке.

Самоумаление нынешнего издателя граничит с хамством, а его предисловие не содержит вообще ничего, кроме дежурных ссылок на Ходасевича.

Впрочем, может, так оно и лучше. Русское "осемь-на-десять" столетие и по сию пору для нас загадка. Зачарованность делом Петра, саркастическая упоенность екатерининской эпохой - все эти общие места общих работ, затверженные нами сызмальства, задают если не до конца ложное, то уж во всяком случае одномерное представление о веке великих соблазнов и великих разочарований, "столетье безумном и мудром".

Десяток фамилий петровских столоначальников да с дюжину имен фельдмаршалов - что с того? А вот чем, к примеру, занималась Анна Иоанновна в перерывах между фейерверками? Кто же на самом деле такие Миних и Остерман? За что пострадал Волынский? Бог ведает...

Несколько строчек о "Россияде", дюжина томов Уложенной комиссии, озорной актолстовский (есть такое слово, есть!) экзерсис про веселую царицу Елисавет да Потемкин - Борис Ливанов, тужащий за конторкой. Национальное предание семнадцатого века безболезненно оборачивается антинаполеоновским мифом. Между ними не оказывается ничего. Бесстрашный герильеро Иван Сусанин заводит в приволжские болота оперативно-тактическую группу Бертье, а в ледяной воде Березины барахтаются приверженцы царевича Владислава. На цифре "18" - пусто. Такой ставки в нашем казино нет.

Державин разделяет общую судьбу. Как екатерининский век, современником которого ему довелось быть, словно бы и не проистекал сам по себе, а сразу, с колес очаковского обоза, претворялся в "воспоминание" - то ли о "прямом веке покорности и страха", то ли о Клариссе и Юлии, то ли о Царском селе - как екатерининский век неизбежно воспринимается нами как диковинная прелюдия, затянувшийся пролог к истинно просвещенному времени Александра, так и Державин - навсегда предтеча.

Прежде чем прочесть "Водопад", "Властителям и судиям" и "Мещерского...", уже усвоено, что да, было: заметил-сходя-благословил. Старик в шлафроке, звезда на лацкане. Чудак. Оригинал. Ох, не с тем привелось Хлестакову быть на дружеской ноге, ох, не с тем...

И вот Державин-2000. Подарок, которого трудно было ожидать. Кажется, впервые мы получаем Державина таковым, каким он, судя по всему, и хотел остаться в памяти потомков. Явлением. Личностью. Чудом. Человеком сам-ряд и сам-шест. И этот сам-шест, загадочный, как сам царевич Хлор, и эта книга, голая, как оренбургская степь, поспела удивительно к сроку.Возможно, только сегодня мы оказываемся в состоянии понять, что же такое Державин, его личность, судьба, стихи и - печальная доля классических авторов - знаком чего оказывается его имя для русского читателя конца двадцатого века.

"Записки" рисуют образ государственного человека, не поэта, а чиновника, действительного тайного советника (фактического генерал-аншефа, это так, на всякий случай), а не русского Анакреона. Так что если у кого имеется желание насчет "Ты тож, белянка, хороша,// Так поцелуй меня, душа!", то это к Макогоненко, в восемьдесят седьмой год.

Если вспомнить, что по молодости Державин гонялся за Пугачевым, исполняя поручения, так сказать, деликатного свойства, то его мемуары можно было бы озаглавить вышеназванным образом: "Сорок лет на службе Их Императорских Величеств." И чего только не вместили они! Тайные агенты всего мира навзрыд.

Караулы в Зимнем дворце и пикировку с временщиками, карточные долги и губернаторство в Олонце, проекты по ограничению винокурения в западном крае и два счастливых брака, статс-секретарство при Екатерине и сенаторство при Павле. Сорок лет беспорочной службы и непременное правило: "Никогда никого ни о чем не просить... и ни от чего не отказываться, и когда оное поручат служение, исполнять оное со всей верностью и честью, по правде и по законам, сколько... сил достанет".

К слову, вам это ничего не напоминает? Платье - снову, честь - смолоду, песни и оды - forever. Великий чиновник. Большой человек.

Что же до Державина-поэта...

С одной стороны, "Фелица", "Жизнь Званская" и "Памятник", с другой - столько всего... Нам, потомкам, пообвыкшимся с пушкинской лирой, избалованным батюшковским сладкогласием и пленительной грацией Жуковского, трудно отказать себе в сомнительном удовольствии считать Державина не больше чем дилетантом. Да, безусловно, без диалога с державинским стихом невозможно в полной мере воспринять ни Лермонтова, ни Тютчева, ни Некрасова. Но то же самое с равной мерой справедливости может быть отнесено и на счет, скажем, Радищева. Державину просто повезло: к месту родился, долго жил, много писал.

Кто думает так, тот может считать себя правым. Во всяком случае, у него есть по меньшей мере один великий единомышленник. Кличут Александром, отчество √ Сергеевич...

Вся литература восемнадцатого века знакома нам с пушкинского голоса. Знал бы кто Тредиаковского, не запиши Пушкин его в учителя своему Швабрину? Кем бы стал Сумароков, будь к нему чуть благосклонней автор "Годунова"? Кто помнил бы о Кострове, Озерове, Княжнине?

Пушкинский Державин - странный малый, дикарь, не вполне знающий русскую грамоту, автор скорее лирических мыслей, нежели стихов (по Пушкину, истинно державинской одой следует считать его, пушкинское "Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю..."), вельможа, поперхнувшийся собственным даром.

Удивительные слова: "Вся его поэзия не более, чем небрежный перевод с какого-то чудесного подлинника". Следует прочесть всего Державина, чтобы понять: точнее, глубже, иначе - невозможно.

Воистину так! Там, при Чаталагае, и после на вымерзающем нарвском берегу пред взором Державина явился Тот,что никогда после не доверял своего лица сочинителям, - сам Русский Бог открылся ему. Нет, не тот худосочный болванчик, над которым спустя полвека потешался князь Вяземский, но Истинный Русский Бог: зиждитель Петра и Суворова, митрополита Евгения и Ломоносова, Малыя и Белыя.

Русский Бог. Да не будут бози иные разве Него.

• Книга на вчера: "В поисках за утраченным хейфом" Владимира Эрля
• Полный список книжных обзоров