Журналист, читатель и писатель

Издание небольшого формата, pocket book, с виду - типичный пример "аэропортовской" литературы. Непривычная обложка для привычной аудитории: один голый по пояс бритый парень в пустынном интерьере глядит в спину другому бритому парню. И никакого пояснения вроде "Серия "Очарованная душа", или "Желание", или еще чего-то в этом роде. Читатели, привыкшие к "он положил ее, пахнущую утренней свежестью, на хрустящие простыни и загорелыми руками сжал ее волнующуюся грудь", могут и не выдержать испытания текстом, помещенным под этой скромной обложкой.

Критическая журналистика играет с Могутиным, как с разноцветным мячиком, швыряя его по направлению то к Рембо, то к Маяковскому, то к Евг.Харитонову и демонстрируя "беспристрастный анализ" - следующую стадию осмысления феномена после ханжеского аханья и оханья, вызванного могутинской статьей 1994 года "Грязные концы комсомольцев". Вполне закономерная динамика. Так что если завтра Могутина причислят к лику святых, невинно пострадавших от государственной, общественной и литературной косности, никто не удивится.

Корней Чуковский сказал про критиков, любящих проводить параллели: "скопцы-классификаторы". Мне кажется, что нет ничего более противного существу Могутина, чем культурная преемственность и традиция. В этом смысле далеко не всякое сравнение для него лестно.

Против мейнстрима

Гитлер отнюдь не был красивым блондином. Его челка цвета double-black ниспадала на безбровое лицо с пошловатыми усиками, в глубине которого бултыхались огромные белки глаз. Геббельс был карликом, похожим в профиль на крысу, вместе с собой и женой этот урод приказал расстрелять своих ангелоподобных (по свидетельствам современников) детишек. Геринг напоминал советского партийного бонзу, обожравшегося деликатесами из спецраспределителя. И если обаяние советского тоталитаризма целиком и полностью заключалось в образе сухорукого и рябого вождя, приукрашенного Дмитрием Налбандяном, то немецко-фашистская притягательность была сконструирована по схеме: сила + красота среднего и младшего командного состава. Не зря ведь эсэсовскую форму придумала сама Коко Шанель.

Молодые солдаты и офицеры вермахта, источающие холодную грубость и отменное здоровье, были основой искусства фашистской Германии и ничем не походили на советских танкистов и летчиков, которые простецки улыбались с киноэкранов, вразвалочку шествуя к своим запыленным боевым машинам. В фашистах не было ничего примирительного, ничего свойского.

Гомоэротичной субкультурой весь этот антураж фетишизируется неустанно. Замечательный пример - "Гибель богов" Лукино Висконти. Не любивший говорить о своем гомосексуализме и отзывавшийся о гомосексуалистах с презрением, Висконти тем не менее упивается зрелищем по пояс обнаженных мускулистых немцев, в огромных количествах снующих у него по экрану и мозолящих своими точеными затылками глаза.

Нескромное сексуальное обаяние фашизма вдоль и поперек изучено и давно уже стало общим местом. Но Могутин написал роман не про общее место. Скорее это роман про места общего пользования, куда непрестанно пользуют его и пользует он. А вышеозначенную культурологическую тему Могутин заявляет в первой части своего многоярусного произведения и там же ее исчерпывает. Свободно мыслящий русский учит абстрактному мышлению политкорректного немца Питера, не могущего взять в толк, что сионизм ничуть не лучше фашизма, а маоизм - коммунизма, да и вообще все измы - одинаковое говно (только вот как быть с анархизмом, Ярослав Юрьевич?).

Хотят ли русские войны?

Невозможно отделаться от ощущения, что лирический герой бросил представителя германской расы не только ради чернокожего юнца, но вдобавок и за его беспросветную тупость и дикую скуку, им внушаемую. Задав на первых страницах лихо продуманный хронотоп, то есть смачно описывая американскую Долину смерти, дабы читатель воображал себе воссозданные в сознании персонажей кокаиновые концлагеря, плацы для муштры и фаллические символы пушек, Могутин практически на полуслове обрывает все эти аллюзии и переходит к бытовухе, где и немец - не из тех немцев, и вообще нет ничего хорошего. Смеясь над литературной традицией, Могутин аккуратно оснащает свой мини-роман эпилогом и маленькими, едва ли не трехстрочными главками, рассказывающими о последующей судьбе каждого из персонажей. Каждая из трех строчек дышит предчувствием скорого освобождения от них и от воспоминаний, с ними связанных.

А дальше ретроспективой следуют прочие тексты Могутина. Книга закольцована: начинаясь самым последним прозаическим произведением, завершается она самым первым - "Как я воровал в Париже". Энергичная протестантская этика не желающего подыхать с голода индивидуума пополам с радикализмом, антисоциальностью и всепоглощающим чувством протеста. И непрекращающийся секс: уличный, мотельный, парковочный, магазинный и какой еще угоден взыскательному читателю.

У Штрауса есть вальс "Вечное движение". Когда выйдет ПСС Ярослава Могутина, ему можно придумать название "Вечные телодвижения". Я говорю это безо всякого ханжества и принципиально забыв про иронию. Только хорошо владея литературной техникой, можно добиться, чтобы описание одного и того же процесса не надоедало не только на сороковой странице, но и в четвертой по счету книге, написанной Ярославом Могутиным. Переворачиваешь эти страницы, следя за тем, как автор раскладывает по ним придаточные предложения и деепричастные обороты. Раскладывает, не нагромождая друг на друга, в отличие от сцен совокуплений. Абсолютная симметрия этих сцен по разряду "агрессор / жертва / агрессор / жертва" почти незаметна и оттого еще более поразительна.

Фаворит Луны

Если по собранным в "Романе с немцем" произведениям Могутина снять фильм, то музыкальное сопровождение к нему возможно только одно: тема Монтекки и Капулетти из прокофьевского балета "Ромео и Джульетта". Восходящие и нисходящие потоки. И весь двухсотстраничный текст, а может, и все творчество Могутина - одна большая метафора этой постоянно двуликой "лунной" любви. Совмещенные в одном человеке пассивная и активная роли - не просто физиологическая субстанция, а мягкость и оголтелость, злоба и жалость, агрессия и отчаяние. В вагонетку, влекомую паровозом этого нехитрого открытия, Могутин швыряет все, что попадается под руку: антикоммунизм, коммунизм, фашизм, антифашизм, ненависть к богатым, с которых надо драть деньги за любовь, и презрение к бедным, которые недостойны даже этого. Поезд едет, пробиваясь сквозь тоннель садизма, после которого должно наступить, казалось, "окончательное разрешение вопросов, касающихся нас обоих" (из письма Шерлока Холмса доктору Ватсону перед схваткой с профессором Мориарти возле Рейхенбахского водопада). Но оно не наступает. Не наступает! Вот чем он вечно, вечно, вечно побежден.

Видимо, это и отличает литературу от не-. Разрыв с миром, который невозможно ничем заполнить, кроме текста, да и то - немедленно появляется новая лакуна. Потому и приходится, плюясь и блюя, перемахивать через фашистскую гомоэротику и конфетную американскую субкультуру. Параллельно расшвыривая по сторонам собственные штампы. Уже к середине первого опуса читателю станет понятно, что и негры, и пуэрториканцы, иногда даже русские - это тоже неплохие немцы, а, добравшись до сочинения под названием "Кровавое месиво", читатель убедится, что лучшего немца, чем еврей, не найти. Но тут заговорили немцы, сидящие внутри. У Чехова были какие-то инертные рабы, которых надо было по капле выдавливать, а у Могутина - немцы, жестокие, садистические. Его alter ego, причинившие столько зла и боли униженным не-немцам, жаждавшим прикоснуться к лучшей груди победителя. Носители проституированных псевдонимов из разделов объявлений нью-йоркских гей-журналов. И он кричит им поименно: "Спектакль закончен, грязные бляди!.. Андреас, Райнхольд и ты тоже, Том!"

Вот написал я все это и подумал: а в самом ли деле так уж хорошо этому русскому? По сравнению с немцем-то?

• Рецензия Маруси Климовой на книгу Ярослава Могутина "Америка в моих штанах"
• Рецензия Вячеслава Курицына на ту же "Америку..."
• Книга на вчера: Otto Brusatti / Christoph Lingg. Apropos Czernowitz
• Полный список книжных обзоров