Б.К.

Для чего эта книга писалась в 1795 году, ясно вполне.

Для чего ее переводил великий Ушинский, понятно в общих чертах.

Для чего "Историю гения" печатал "Современник" в книжках 1853 года, можно только догадываться.

Совершенно непонятно, зачем потребовалось ее переиздавать.

В двухтысячном году трехтысячным тиражом появляется на прилавке полуторавековой давности перевод. Тексту предпосылается даже не введение, а биографическая статья (!) из словаря Брокгауза и Эфрона (!!), кратенько излагающая нечто о г-не Д'Израэли. Спасибо Международному университету природы, общества и человека, что в городе Дубна. Видимо, старые экземпляры "Современника" мимо проплывали да к берегу прибились.

В нынешнем виде более бесполезного сочинения и не вообразить. Некогда мистер Д'Израэли задался целью доказать, что судьбы всяких выдающихся людей, будь то скульптор Буонаротти, драматург де Вега или физиолог Гарвей, подчиняются единым закономерностям. Гений последовательно: а) получает первоначальные впечатления; b) является превосходным собеседником; c) испытывает вдохновение особого рода, или "энтузиазм"; d) обладает натурой целостной и всесторонней. 25 (двадцать пять) глав, не считая пространного посвящения Роберту Саути.

Иронический характер изложения ни в коем случае не относится к труду уважаемого автора. То, что было не вполне очевидно современникам Мирабо и Корнуэлла и ясно в самых общих чертах Ушинскому и Краевскому, ни в коем случае не удовлетворяет современный вкус. Кто такой Саути, мы, положим, еще помним, - Пушкин переводил. А кто такие Маласпина, Кальмет, Пим или лорд Чаттем? Подобных имен в "Истории гения" более тысячи - и однострочные аннотации дела не спасают. Скорее наоборот.

Авторское задание - составить энциклопедию черт выдающихся личностей - оказывается безнадежно скомпрометированным в глазах читателя. Типология диковин и достопримечательностей оборачивается чем-то вроде амбарной книги провинциального кладбища.

Интересно узнать, что сэр Джошуа Рейнольдс был женат и, по всей видимости, счастливо, но еще за мгновение до того мы и не подозревали, что вышеупомянутый сэр вообще попирал бренную землю. Едва ли среди сегодняшних читателей найдется с десяток тех, кому столь уж необходимо знать, что Хорн Тук (Horne Tooke) "искусно различал два различных рода остроумия в беседах Шеридана и Кэррена", в то время как Скаррон, хоть и объявил во всеуслышание, что намерен писать трагедию, своего обещания так и не исполнил.

Тени прошлого, которые призваны как бы оживать на страницах сочинения Д'Израэли, по вине издателя остаются столь же омертвевшими и удаленными от нас. Виноват, повторимся, издатель, но ни в коем случае не автор.

"История гения" интересна прежде всего тем, что обнаруживает давнюю болезнь, нами, русскими читателями, по большей части и не замечаемую. Почти невозможно проникнуться духом собственного невежества, упершись в имена Дандоло или Зенона Элевсинского. Этому нас просто не учили. И не чья-то злая воля или нераспорядительность тому виной. Таково положение вещей - отечественная культура, воспитанниками которой мы все в той или иной степени являемся, очень своеобразно осознавала себя в общеевропейском контексте.

Карамзин еще соскребает беллетристический жир с французских котлов, а уже Тургенев, его младший современник, - писатель себе и писатель, не хуже и не лучше Флобера или братьев Гонкур. За полвека пройден гигантский путь - и что это были за полвека! Две волны (1831 и 1848 годов) национальных революций, становление коммерческой цивилизации, технологический прорыв едва ли не во всех отраслях человеческой деятельности, - все уместилось в короткий промежуток времени. В обновленном мире витали новые смыслы, и недавние артиллеристы и армейские инженеры с упоением ловили их.

Едва ли, называя свой роман "Войной и миром", Толстой держал в памяти одноименный трактат Гуго Гроция. Почти невероятно, чтобы Достоевский читал сочинение Чезаре ди Беккария "О преступлениях и наказаниях". Но самый факт совпадения красноречивее прочих рассуждений. Новые люди открывали новый мир. Они нуждались в новом языке, но пока, за неимением последнего, можно было обойтись новыми истолкованиями старых слов. Лицо эпохи - слог, и если некогда чудак Свифт ратовал за "удачные слова на нужных местах", то уже блестящий поборник новизны Вольтер пропагандировал "удачные мысли об удачно избранных предметах". Предметы вместо слов - так оно и выходило.

И что это были за предметы! "Преступление" теперь означало опыт в духе последних этических доктрин, "война" - особенное психологическое состояние. Тиражи журналов росли невиданными темпами, публика неистовствовала. За обедами и ужинами, даваемыми в пользу просвещения, голоса скептиков, утверждавших, что собственно просвещение вот-вот уступит свое место просвещению в последнем вкусе, сливались в общий гул.

Один немецкий публицист той поры назвал свое сочинение по имени соперника - "Анти-Дюрингом". Идея более чем удачная. С таким же основанием на томике стихов Верлена следовало бы написать "Анти-Делилль", на "Истории" Соловьева - "Анти-Погодин".

Но Европе была дарована привилегия предпочтения. Образованный человек на левом берегу Вислы и далее, до океана, мог отставить Юма в пользу Локка, Стратония - в пользу Гиббона, Кромвеля - в пользу Питта. Российское же общество оказывалось лицом к лицу с Шопенгауэром или, в лучшем случае, Лотце, и не Спенсером же, в самом деле, было от них защищаться?

Классическая премудрость, остававшаяся уделом гимназий, поверялась выдержками из новейших французских журналов. Ничего путного из этого произойти не могло. Культура стала осознаваться чем-то вроде вопросника, содержащего один правильный и тысячу неправильных ответов. Итог известен.

Влияние Гегеля было громадно, воздействие Франклина - ничтожно, учение Эккартсгаузена заучивали в Саратовской губернии, в то время как Гоббс оставался уделом опасных чудаков. Про Альфиери или Драйдена едва ли кто-либо из гг. читающей публики слышал вообще. Вроде бы оно и ни к чему.

Сомнение в необходимости знания порождало его невозможность. А вот Д'Израэли, вовсе не различавший сущности и деталей, погрязший в частностях Д'Израэли - вполне отдавал себе отчет в направлении совершавшегося переворота. Вольтер, этот протей позитивизма, этот светоч новой эпохи, представал в его комментариях чем-то вроде ухватистого подмастерья: "Истинные права этого писателя на изобретение и оригинальность точно так же ограничены, как его манера и разнообразие далеки от того, чтобы удивлять нынешний век. Все достоинство его девяноста томов определяется тем, что он как будто состоял из множества дюжинных людей". Полагаю, едва ли кто-то из современников Д'Израэли разделял его точку зрения. И, сдается, напрасно.

Чтобы прочно усваивать современность, должным образом осознавать новое как заново открытое, как характерный штрих на пестром полотне знания, следовало установить для себя точку отсчета. "История гения", имевшая в свое время невиданный успех, знаменовала собой одну из последних попыток прежнего мира сделать это, зацепиться за прошлое, вместить в себя всех: от Абеляра и Абернети до Юнга и Якова Первого. Увенчалась ли эта попытка удачей - не нам судить. В России предпочли ее не заметить, и, возможно, потому нам не было предоставлено и полушанса. Русскому читателю попросту не с кем было сопоставить своих гениев.

А если бы даже и было с кем... Великий Винкельман признавался: "Я принадлежу к разряду тех несчастливцев, которых древние называли... поздно воспитанными, потому что я слишком поздно вышел в свет и добрался до Италии". Многие ли из нас пили кофе на террасе сада Боболи - на другом, несантамариядельфьорском берегу Флоренции? А если и пили, то гладили ли они кошек, а если и гладили, то целовались ли на плюшевых скамьях регулярного парка?

То-то же.

Италия вообще загадочный край. Стива Облонский, один из любимых героев Толстого, полагал, что сколько-нибудь понять Россию можно, только всей душой полюбив сыр пармезан. Убеждение, что и говорить, весьма и весьма спорное, но лично я уже готов вполне разделить его.