Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра
www.russ.ru/krug/kniga/20000711.html

О семейном и человеческом
Бора Чосич. Роль моей семьи в мировой революции. За что боролись / Пер. В.Соколова. - СПб.: Азбука, 2000 (серия "Азбука-Классика")

Мария Пироговская

Дата публикации:  11 Июля 2000

Балканский полуостров очертаниями напоминает редьку. В Сараеве убили эрцгерцога Фердинанда. Там вообще все время воюют: косовары, сербы, боснийцы, мусульмане. Что еще мы знаем про эту страну? Пунктиром, наискосок: новое югославское кино (это - примерно - Кустурица и Драгоевич). Пятый элемент Мила Йовович и форвард Давор Шукер. Ракия. Сербская кириллица и хорватская латиница. Милорад Павич, любимец литературоведов и духовных барышень. Вот Горана Петровича недавно перевели - теперь и его будем знать.

За югославскую литературу ХХ века обидно. Вопреки всему она сумела стать литературой европейской, за фантастически короткий срок создала собственный язык, нащупала болевые точки, полагающиеся каждой национальной литературе, а просвещенная Европа, породившая десятки писателей-космополитов (как легко меняли они и родину и язык!) и забравшаяся в своей тоске по настоящей литературе аж в Японию и Латинскую Америку, югославов проглядела.

Раскрыв югославов на Павиче (кажется, без него уже не обходится ни одна статья о современной литературе), полистаем лениво: Милош Црнянски, автор замечательного романа "Переселения", нобелевский лауреат Иво Андрич, поэт Мирослав Крлежа, традиционный постмодернист Горан Петрович, язвительный новеллист Момо Капор. И летописец одной эпохи Бора Чосич.

Два романа Чосича вышли под одной обложкой в издательстве "Азбука". Чосич пишет хорошим сербохорватским языком, а В.Соколов переводит его хорошим русским, - и на том спасибо, ведь иначе наслаждаться Чосичем могли бы только преподаватели и студенты славянских кафедр.

Детство писателя пришлось на конец 1930-х - 1940-е годы. Была мировая война, немецкая оккупация, четники и соколы, усташи - сербские националисты и Национальная освободительная армия Югославии, Йосип Броз Тито и Отец Народов. Перелицованное пальто, лендлизовские готовые завтраки и стихи Маяковского. Были прабабушкины суконные боты, голодные шлюхи и картофельный паприкаш. "Лили Марлен" и шницели из конины. Были воспоминания, слезы и довоенные фильмы с Тайроном Пауэром и Диной Дурбин. Эту эпоху Чосич пишет всю жизнь: "Похоже, некоторые вещи в моих книгах совершенно неоправданно повторяются. Это "Радио Беромюнстер", "Озеро Блед", "О сельской бедноте"; последняя вещь - название брошюры... Сильнее всего мне врезалась в память мясорубка, как символ отцовской торгово-коммивояжерской специализации, как предмет большой гордости моей мамы, наконец, как механизм, ущемивший отцовский палец в момент демонстрации собравшейся публике его возможностей".

После постмодернистских игр в духе Джона Барта и Co (когда думаешь, что литература исчезла и остались только mind games) книжка кажется удивительно свежей. Сознание читателя, измученное интертекстами и кавычками - этой иронической улыбкой пунктуации, бесконечной игрой в поддавки, отдыхает на неожиданно узнаваемых персонажах: "В нашей семье существовало распределение обязанностей, как на любом предприятии: отец - по части потребления алкоголя, дядя отвечал за обслуживание соседей женского пола, мама - за мытье окон и вечернюю тоску". Чосич лишен монотонного цинизма и литературной злости, комплекса полноценности и холодного интеллектуального расчета. В центре повествования - семья и время, точнее, жизнь семьи во времени и жизнь времени в семье. С доброжелательной улыбкой автор пишет: "В нашей семье пытались делать разные дела: отец - опохмелиться, дедушка - изобрести искусственное масло, мама - накормить всех нас маленькими кусочками хлеба". Автор печален и оптимистичен. Он пародирует и философствует одновременно: "Кто-то в табличке с именами жильцов написал перед дядей: "Блядун!", перед отцом: "Пьянь!", передо мной: "Кретин!" Перед мамой ничего не написали, мама вздохнула: "Вечно меня обходят!" Такое концентрированное письмо характерно для обоих романов. Чосича растащат на цитаты и эпиграфы - настолько он выразителен и афористичен. Вещи, занятия, ремесла, национальности, прозвища, инструменты и утварь (вот уж поистине энциклопедия жизни Восточной Европы в середине двадцатого века!) - все это предстает "крупнее, чем в жизни".

Текст построен как рваный диалог, развертывающийся сразу по нескольким направлениям. Поток сознания повествователя и поток жизни сливаются в речи. Столкновение двух стихий - марсианского детского сознания и абсурдного окружающего мира (прием популярный, но не теряющий своей остроты - см. "Толстую тетрадь" Аготы Кристоф) - дает удивительный эффект. Остранение работает четко: ребенок приписывает причинно-следственные и метонимические отношения не связанным между собой событиям. В его сознании выстраиваются целые ряды, "зацепленные" за одно слово: "Тетки сказали: "Давайте играть в новую игру!" Игра называлась "фотэ", в ходе игры надо было угадывать различные имена собственные, например, городов, а также киноартистов. Дядя умел играть в "дырочки-палочки", но играл всегда без нас. Вацулич сказал: "Моя любимая игра - выявление врагов с последующим их уничтожением!" Его товарищ, капитан Народной армии, рассказывал про игру, состоящую из стрельбы по фашистским солдатам, раздетым и выгнанным на снег". Таким образом, действительность собирается заново: вокруг слов образуются новые пучки ассоциаций, а сами слова вступают друг с другом в загадочные личностные отношения.

Другое средство остранения - язык. Пародийные канцелярские и пропагандистские клише соседствуют с разговорным синтаксисом и разнообразными ругательствами. Безупречная шизофреническая логика уживается с замысловатыми коллизиями здравого смысла. Прагматика - с поэзией.

Жутковатые подробности жизни описываются со сдержанным любопытством и недоумением ("бомбы в процессе падения испускали странную музыку, мама говорила: "Похороните меня в шубе!" Я пошел посмотреть парфюмерный магазин с рассыпанной пудрой и человеком в витрине, очень окровавленным. Воя Блоша сказал: "Пойдем посмотрим на кишки консьержа, они на телефонных проводах висят!" На проводах были и другие части человеческого тела, не поддающиеся в данный момент идентификации"). Так проявляет себя повествователь - непоправимо взрослеющий мальчик. И только так - с помощью пародийного обилия сложных предлогов и "вывернутой" точки зрения - можно преодолеть ужас этого мира.

Неожиданно возникает чистая лирическая интонация, обязанная своим появлением грамматическим средствам - царству имперфекта. В этом мире не происходит ничего нового: все повторяется, хотя все в прошлом. Прошлое неотменимо, ибо чревато настоящим. А то настоящее, которое мы имеем, растет из "сорок четвертого года, переломного года нашей истории". Незавершенное время, имперфект, всегда чревато воспоминаниями. Так обнаруживает свое присутствие автор.

Мы читаем о том, что даже во время войны, "ничуть не спортивной, а мировой и абсолютно кровавой", жизнь чудовищно разнообразна, что люди похожи друг на друга, как похожи актеры, играющие в одном спектакле. О том, как много в этом спектакле ролей. О профессиях и ремеслах - японском, атлетическом, поварском и господском, сапожном и официантском. И под конец о самих себе: "Русские люди были похожи на моего отца, на моего дядю и на других людей. Русские и наш народ были очень похожи по напиткам и ругательствам, по очень большой любви к одному полу, женскому... Русский язык был легок и понятен, как будто кто-то сильно пьяный говорит по-сербски". И еще: "Мы живем и боремся, и это наша профессия".